ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Лицом к лицу с собой
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Лицом к лицу с собой
Люди! Кто-нибудь поможет мне?
М.А.Булгаков (1891–1940)
«Я — москвич! Сколь счастлив тот, кто может произнести это слово, вкладывая в него всего себя. Я — москвич!» — с гордостью писал знаменитый «Дядя Гиляй» — Владимир Алексеевич Гиляровский (1853–1935), друг Чехова, Бунина, Куприна и Шаляпина, «человек большого сердца, чистейший образец талантливого нашего народа» (К. Паустовский).
Я еще по инерции чувствовал себя москвичом и душою был в столице, хотя тело мое волею судеб и собственной глупости перебралось за Урал. Душа и тело временами требовали воссоединения, и когда становилось невтерпеж, я брал командировку в Москву, благо это не противоречило служебным интересам. Из аэропорта звонил знакомым и, в числе первых, — уже упоминавшемуся добрым словом Владимиру Андреевичу Мезенцеву.
Мы не были друзьями — сказывалась разница в возрасте, — но симпатизировали друг другу как нельзя более. Столь интересного человека мне, пожалуй, встречать не приходилось. Мы разговаривали долгими часами, не надоедая один другому. В основном говорил Владимир Андреевич, — жизненный опыт у него был богатейший, да и талант рассказчика незаурядный. Не стану пересказывать поведанные им истории в духе гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», возможно, со временем он сам их опубликует.
Впрочем, имя В.А. Мезенцева и без того известно — он кандидат философских наук, автор многих научно-популярных книг, одна из которых (об атомной энергии) переиздана в Японии.
В те годы Владимир Андреевич был главным редактором, а я — активным автором журнала «Знание — сила».
— Немедленно ко мне! — распорядился главный редактор, услышав в трубке голос своего иногороднего автора. — Позавтракаем, поговорим и поедем в редакцию.
Владимир Андреевич жил на Первой Мещанской. В его домашнем кабинете стояло глубокое кожаное кресло. Утонув в нем, я пил черный кофе и наслаждался беседой.
— Мы же опаздываем! — вдруг закричал Мезенцев, взглянув на часы. — А ну, помчались!
В редакцию быстрее всего можно было попасть следующим образом: на такси до станции метро «Площадь Революции», а затем по горьковско-замоскворецкой линии метрополитена до «Автозаводской». Замечу, что тогда «поймать» такси проблемы не составляло. «Зеленые огоньки» встречались на каждом шагу.
И вот мы в редакции. Владимиру Андреевичу не до меня: он что-то подписывает, кого-то наставляет… Я начинаю раздумывать о делах, ради которых, собственно, и приехал в Москву. Тянусь к портфелю — его нет. А в портфеле все мои пожитки и, самое главное, документация, без которой пребывание в столице лишено всякого смысла.
И тут я с облегчением припоминаю, что оставил портфель на Мещанской. Вижу самого себя в кресле, портфель на полу справа, Владимир Андреевич кричит: «помчались!» Я вскакиваю, бегу в прихожую одеваться, портфель остается на месте…
— Забыл портфель у вас дома, — говорю Мезенцеву.
— Дело поправимое! — отвечает тот и снимает трубку.
— Рядом с креслом… — подсказываю.
— Да нет, — говорит Мезенцев через минуту. — Не нашли портфеля.
— Плохо искали. Я же твердо помню: портфель на полу справа от кресла.
Владимир Андреевич звонит еще раз, — результат прежний.
И здесь я вспоминаю, что, когда мы выходили, портфель был-таки у меня в руке. Я даже ощущаю на ладони упругую неподатливость ребристой ручки, словно сжимал ее минуту назад. Значит, портфель остался в такси. Ну да, так оно и есть! Мы с Мезенцевым расположились на заднем сиденье вполоборота друг к другу, портфель был между нами. Таксист припарковал машину задом, перпендикулярно тротуару, я вышел в одну сторону, Владимир Андреевич — в другую, портфель остался. Мне зримо представилось, как он, сиротинушка, стоит на сиденье…
В Москве, если не ошибаюсь, было 17 таксопарков я свыше 10 тысяч такси. (Кстати, удивительное дело: помню толпы «зеленых огоньков» у вокзалов, куда они делись?).
В одной из этих 10 тысяч машин остался мой злосчастный портфель.
И я начал обзванивать таксомоторные парки. Мне отвечали: рано, позвоните завтра, а еще лучше послезавтра, и вообще не волнуйтесь, потому что все 20 тысяч московских таксистов (по два сменщика на машину) — люди исключительно честные и абсолютно бескорыстные, копейки сверх показаний счетчика не возьмут, не то что какой-то паршивый портфель.
Через два дня стало очевидно, что ни один из таксистов потери не обнаружил. А поскольку все они честные и бескорыстные, то, значит, портфель забыт в другом месте.
И мне снова пригрезился мой беглец. Теперь я уже не мог ошибиться: метро, полупустой вагон, крайнее сиденье, сидим также вполоборота (удобнее разговаривать), портфель опять между нами, за разговором чуть не проворонили «Автозаводскую» — выскочили под «осторожно, двери закрываются!», конечно же, не вспомнив о портфеле.
Теперь оставалось надеяться на хрестоматийную честность шести миллионов москвичей, каждый из которых, исключая грудных младенцев, мог подобрать портфель. Надежда привела меня в бюро находок Московского метрополитена. Там добросовестно и благожелательно исследовали множество забытых портфелей, а заодно чемоданов, баулов и пр., - увы, поиски оказались безрезультатными.
Я почувствовал себя одновременно поручиком Лукашом и бравым солдатом Швейком. Помните:
— У нас украли чемодан! — ругал Швейка поручик. — Как только у вас язык поворачивается, негодяй, докладывать мне об этом!
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — тихо ответил Швейк, — его взаправду украли… Два года тому назад на Северо-Западном вокзале у одной дамочки украли детскую коляску вместе с девочкой, закутанной в одеяльце, но воры были настолько благородны, что сдали девочку в полицию…» Я больше не верил в благородство, а потому пошел на Центральный телеграф и, сознавая собственный позор, отправил депешу с просьбой срочно выслать дубликаты документов.
Через неделю я зашел в редакцию проститься с Владимиром Андреевичем. По дороге попал под дождь.
— Повесьте плащ, пусть подсохнет, — сказал Мезенцев, — а халат снимите, это нашей уборщицы…
Под халатом я увидел портфель.
До чего же причудлива человеческая память! В популярной медицинской энциклопедии сказано:
«Память — способность к запечатлению, сохранению и последующему воспроизведению (или узнаванию) того, что мы раньше воспринимали, переживали или делали».
Психологи различают двигательную память, связанную с запоминанием движений, образную (зрительную, слуховую, осязатальную), словесно-логическую и эмоциональную. Выделяют также произвольную я непроизвольную память. Если человек задается целью запомнить что-то, он вводит в действие произвольную память. Если же запоминание происходит «между делом» — память непроизвольная. И вот что характерно: человек, обладающий великолепной произвольной памятью, может иметь никуда не годную непроизвольную.
А рассеянность… Ох уж, эта пресловутая профессорская рассеянность, сколько анекдотов она породила!
Профессор замечает, что начал хромать.
— Ничего удивительного, — успокаивает жена, — ты же одной ногой идешь по тротуару, а другой по мостовой!
Профессор забивает в стену гвоздь. Гвоздь не забивается. Профессор обнаруживает, что гвоздь обращен шляпкой к стене.
— Досадно, — говорит ученый, — гвоздь, оказывается, не от той стены!
Человеческая память неразрывна с мышлением. Но взаимоотношения их очень сложны. «Все жалуются на память, — заметил Ларошфуко, — но никто не жалуется на разум».
Где она, грань между мудростью и чудачеством, профессионально отточенной памятью и рассеянностью? Наука связывает механизм запоминания и мышления с биоэлектрическими процессами в мозгу и нервах. Но еще никто из ученых даже при помощи электронного микроскопа с увеличением в миллион раз не выявил структурных различий между мозгом гения и мозгом кретина, «нормального» человека и шизофреника. Знать, слишком тонка инфраструктура мозга, чтобы ее можно было препарировать современными средствами. Мать муз, покровительница наук и ремесел богиня памяти Мнемосина из древнегреческой мифологии еще не раскрыла своих тайн. Хорошо известны поэтические строки:
«Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье».
Вероятно, человек еще не прошел расстояние, необходимое, чтобы увидеть самого себя.
Послесловие к главе.
Вот уже почти полвека читаю лекции студентам, причем мой «ассортимент» включает шесть различных дисциплин, которые от семестра к семестру тасуются, словно игральные карты.
С того памятного дня, когда студенты подшутили над начинающим «профессором», утащив у него из-под носа кафедру, я дал зарок не пользоваться какими-либо шпаргалками. Все только наизусть! Отсюда вывод, что у меня до сих пор приличная произвольная память. А непроизвольная — хуже не бывает — могу заблудиться в трех соснах.
И еще один зарок дал я себе: как только почувствую, что произвольная память «пробуксовывает», сложу профессорские регалии…