Глава IX ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ТРИУМВИРАМИ. ОТ КОНСУЛЬСТВА ДО ИЗГНАНИЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава IX

ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ТРИУМВИРАМИ.

ОТ КОНСУЛЬСТВА ДО ИЗГНАНИЯ

Казнь заговорщиков в декабрьские ноны не изменили положения: опасность, нависшая над республикой, по-прежнему рождала страх и смятение. Войска, посланные консулом и сенатом, одержали победу над Катилиной, но ни одна из проблем не была решена. Главная на первый взгляд состояла в противоположности между стремлениями крупных личностей, обуреваемых честолюбием, и традициями республики, требовавшими, чтобы каждый гражданин, как ни велики услуги, оказанные им государству, и слава, им завоеванная, возвратился на свое обычное место, вновь стал частным человеком, удовлетворившись престижем, который отныне окружал его имя в сенате и dignitas в глазах народа. Желание облегчить участь бедняков, их долговое бремя, положить предел хищничеству ростовщиков, о котором говорил Катилина, а вслед за ним в письме Марцию Рексу и Манлий, было не более чем предлогом. Существовала возможность решить эти проблемы без насилия — в прошлом уже принимались кое-какие меры, а некоторые предложения можно было обсудить в дальнейшем. Заговорщики без труда привлекли в свою армию ветеранов Суллы, потому что воины отвыкли от крестьянской жизни и оказались неспособны возделывать полученные земли. Если крестьянин утратил вкус и умение работать на земле, он никогда к ней не вернется, тем более привыкши жить войной и исчислять свое богатство деньгами, а не мерами зерна. Тут не могли помочь ни вывод колоний, ни аграрные законы. К тому же поджигатели гражданских войн были выходцами не из муниципальной среды и не из разоренного крестьянства. Политика государства, как всегда, делалась в Риме и, отказываясь от промагистратур, Цицерон показал, что хорошо это понимает.

Шел последний месяц консульства Цицерона, и тут начались выступления против него. Метелл Непот, вступив 10 декабря в должность народного трибуна, тотчас внес проект закона, требовавшего вернуть Помпея в Рим, поручить ему обеспечить порядок и одновременно обвинил Цицерона в казни без суда римских граждан. План Непота состоял в том, чтобы возможно скорее вернуть в Италию Помпея с армией — тогда Помпей поступит как Сулла — захватит верховную власть. Цицерон защищался от обвинений трибуна сначала в сенате в ходе январских заседаний, затем на одной из сходок, созванных вскоре Метеллом Непотом. Мы располагаем несколькими отрывками из речи на сходке. По ним видно, что Цицерон, как и следовало ожидать, говорил о решении сената, о долге консула выполнять его решения, о тайной подоплеке выступлений Непота, то есть о стремлении подорвать доверие к сенаторам. Последние быстро поняли, какая угроза нависла над ними, и поручили двум трибунам, Катону и Минуцию Терму, наложить вето на передачу законопроекта Метелла Непота на обсуждение народного собрания. На форуме начались стычки, и уже 3 января сенаторы подтвердили свое решение предоставить консулу чрезвычайные полномочия для принятия мер, которые он сочтет необходимыми ради спасения государства.

В эти же дни с предложением, лестным для Помпея, выступил и Цезарь. Вступив 1 января в должность претора, он предложил в надписи о восстановлении Капитолийского храма воздать благодарность Помпею, а не Лутацию Катулу, которому восстановление храма было поручено, но который слишком медленно выполнял поручение и до сих пор не довел дело до конца. Цезарь таил злобу против Катула после того, как, состязаясь с Цезарем в борьбе за должность верховного понтифика и вынужденный уступить сопернику, тот принялся повсюду говорить о своем удачливом сопернике с величайшим презрением, называл его «мальчишкой», а при опросе мнений сенаторов о судьбе участников заговора Катилины гневно на него обрушился. В отместку Цезарь и в самом деле позволил себе мальчишескую выходку, которая, впрочем, не имела серьезных последствий. Когда Катул, исполненный негодования, поспешно явился на форум отстаивать свои права, Цезарь начал с того, что воспользовался своим положением претора и лишил Катула слова, а затем снял свое предложение и преспокойно отправился домой. Возмущенные выходками Цезаря и Метелла Непота, сенаторы отрешили обоих от магистратур. Метелл принял их решение всерьез, уехал из Рима и отправился в армию Помпея; Цезарь же остался в столице и вскоре добился восстановления в должности.

Три человека руководили в тот год политической жизнью Рима: Красс, который благодаря своим несметным богатствам покупал все и всех; Цезарь, пользовавшийся симпатиями римской толпы по многим причинам и, в частности, потому, что добивался смягчения приговора сторонникам Катилины; и Помпей, который вот-вот должен был вернуться с Востока, и многое в столице делалось с расчетом на то, как будет он действовать по возвращении. Когда все ожидали появления Помпея в Италии, Красс, забрав семью и все, что мог увезти из имущества, покинул Рим и отправился в Македонию. Трудно сказать, действительно ли он опасался Помпея или, как полагает Плутарх, своим показным страхом хотел бросить тень на полководца. Цезарь, дабы укрепить свое положение в сенате, добился опровержения обвинений в том, будто он участвовал в заговоре Катилины. Воспользовавшись правом претора, он заключил клеветников в тюрьму, от Цицерона же вытребовал свидетельство о том, что по доброй воле предоставил в распоряжение консула сведения о заговоре.

О состоянии духа Цицерона в первые недели после разгрома заговора можно судить по трем письмам, сохранившимся в его «Переписке». Первое — от Метелла Целера, в котором он выражает возмущение тем, как в начале января обошлись с его братом Непотом, и ответственность за случившееся с братом возлагает на Цицерона. По-видимому, кто-то представил Целеру события в ложном свете. Цицерон поспешил ответить письмом, относящимся к концу января или к началу февраля. Он напоминает, что инцидент вызван нападками на него, Цицерона, что, став трибуном, Непот неоднократно говорил о своем намерении любой ценой погубить консула. Восстановив истину и вернув себе доброе расположение Целера, Цицерон занялся Помпеем. Споры в сенате вокруг предложения Непота показали, что Помпей не пользовался больше симпатиями сенаторов, которые не могли простить полководцу, что в обход их решений он добился командования на Востоке, где и прославился. Скрепя сердце они смирились с тем, что Цицерон во время своего консульства декретировал десятидневные благодарственные молебствия богам в честь победителя Митридата, но теперь ясно давали понять, что сенат и без помощи Помпея сумеет сохранить порядок в столице.

На следующий же день после победы над Непотом, в декабрьские ноны, Цицерон отправил Помпею письмо «размером с целую книгу», где подробно рассказал о борьбе против заговорщиков. Письмо вызвало неудовольствие Помпея, который счел, что Цицерон преувеличивает значение своих действий и тем преуменьшает его роль. Письмо Цицерона не сохранилось, но один из схоластов утверждает, что оно было «тщеславно и заносчиво» и Цицерон «ставил себя выше великих покрытых славой полководцев». В действительности в основе расхождений лежала отнюдь не игра честолюбий или, хуже, тщеславие, а старинный спор (отзвуки которого мы слышали в речи в защиту Мурены) между славой воинской и той, что приносят мирные подвиги. В описываемых обстоятельствах спор приобретал новое и еще большее значение. Мы достаточно хорошо осведомлены о теоретических воззрениях и политической программе Цицерона и понимаем, что убеждение в значительности собственных заслуг, как бы сильно оно ни было, никогда не сводилось у него к мелочному тщеславию. Он искренно верил, что нашел новый, дотоле неизвестный способ решать проблемы, которые возникли из-за соперничества политических деятелей и то и дело нарушали нормальный ход жизни государства. Гражданской войны, которую Цицерон считал самой страшной угрозой Риму, можно было, по его мнению, избежать с помощью мирных средств: главное из них — «согласие сословий», именно оно дает возможность законно избранным магистратам беспрепятственно пользоваться всей полнотой власти на благо государству. Вряд ли Помпей мог понять и сам ход мысли Цицерона, и неожиданное, с его точки зрения, поведение человека, который еще так недавно помог ему получить верховное командование в войне с Митридатом, а теперь, казалось, стал его соперником. В довольно холодном письме Помпей подтвердил получение длинного трактата Цицерона, на что последний ответил краткой запиской, приведенной в «Переписке»: полунамеками, но достаточно ясно Цицерон объясняет сдержанность Помпея влиянием Метелла Непота (уехавшего, как мы помним, в восточную армию), который изобразил полководцу действия консула в ложном свете. Мы можем представить себе, что именно говорил Метелл Помпею: слишком близкая и выставляемая напоказ дружба с человеком, виновным в казни без суда римских граждан, может бросить тень на победоносного полководца и отразиться на его положении; народ восторженно приветствовал консула, потому что его действия избавили граждан от опасности, тяготевшей над ними в течение нескольких месяцев, но это продлится недолго; после бегства Красса Помпей становится вождем народной партии, и вовсе ни к чему компрометировать себя близостью с Цицероном, чье политическое положение, как только улягутся первые восторги, окажется весьма зыбким. Если Помпей в самом деле внял подобным доводам, ему очень скоро пришлось убедиться, как дорого обходится неблагодарность по отношению к Цицерону. В письме, датированном апрелем 62 года, Цицерон предлагал Помпею настоящий союз и характеризовал политическую программу, на которой он мог быть основан: «По приезде ты узнаешь, сколько в моем поведении благоразумия и силы духа, так что ты, далеко превосходящий Африканского, легко согласишься объединиться со мной, немногим уступающим Лелию и в государственной деятельности, и в дружбе». Цицерон имеет в виду годы, предшествовавшие гражданским войнам, когда Эмилиан, младший из Сципионов Африканских, главенствовал и государстве, а друг его Лелий помогал ему мудрыми советами и философскими познаниями.

Тем временем срок консульства Цицерона истек, и оратор вернулся к обычной жизни. Сознавая, какую роль играет отныне в Риме, он оставил свой старый дом в Каренах брату и приобрел новый на Палатине. Дом принадлежал прежде Крассу. Цицерону он обошелся в три с половиной миллиона сестерциев — сумма очень значительная; таких денег у Цицерона не было, пришлось взять взаймы у Публия Корнелия Суллы, которого оратору предстояло в скором времени защищать от обвинения в участии в заговоре Катилины. Новый дом находился в самом славном квартале Рима, над форумом, так что клиентам, приходившим по утрам приветствовать консулярия, ничего не стоило подняться с форума, а по завершении церемонии приветствий снова туда вернуться. Символический смысл дома — наглядного свидетельства успехов оратора, его восхождения на вершину римского общества — был настолько очевиден, что после изгнания Цицерона Публий Клодий тотчас же постарался захватить дом, тем более что он стоял на участке, принадлежавшем роду Клавдиев. Стремительность, с которой новоиспеченный плебей Клодий бросился изгонять Цицерона с Палатина, позволяет понять, как упорно старая римская знать продолжала считать консула 63 года выскочкой и как важно для нее было подчеркивать дистанцию между ним и собой.

В начале наступившего 62 года, как и следовало ожидать, многие под предлогом наказания участников заговора Катилины стали сводить счеты с личными врагами. Ряд видных граждан обвинили в нарушении закона о насилии: Порция Леку, в чьем доме Катилина провел последний военный совет перед отъездом из Рима, Гая Корнелия, всадника, который пытался убить Цицерона, Луция Варгунтея и Публия Автрония Пета. Некоторые обращались к Цицерону с просьбой выступить в суде в качестве защитника; все просьбы такого рода Цицерон систематически отклонял. Он даже выступил свидетелем против Автрония Пета, который был его коллегой по квестуре в 75 году; позже, в 65 году, Пет стал вместе с Публием Суллой консулом, но, как мы уже говорили, отрешен вместе с коллегой от магистратуры за подкупы и интриги в ходе предвыборной кампании. Однако, свидетельствуя против Автрония, приговоренного к изгнанию, Цицерон в то же время согласился защищать Публия Суллу, который, хоть и не принимал прямого участия в заговоре, весьма благосклонно относился к некоторым его участникам. Из речи Цицерона в защиту Суллы можно видеть, что факты, на которых основывалось обвинение, были весьма шатки — фактов, в сущности, не нашлось, все строилось на вероятности и допущениям. Сейчас трудно решить, согласился ли Цицерон защищать Суллу (вторым защитником был Гортензий) потому, что считал его правым, или потому, что Сулла дал ему взаймы два миллиона сестерциев, что позволило Цицерону приобрести дом на Палатине. Заметим также, что Сулла принадлежал в сенате к партии умеренных, то есть к числу тех, чью поддержку Цицерон стремился завоевать именно теперь, когда популяры все настойчивее обвиняли его в казни заговорщиков без суда. Обвинение Цицерону прозвучало и на процессе Суллы, его выдвинул Луций Манлий Торкват, сын Торквата, консула 65 года. Молодой Торкват не был, однако, популяром, а, напротив, происходил из высшей аристократии. Цицерона он обвинил в тиранических замашках и в том, что в Риме он остается «в сущности человеком посторонним». Как видим, Торкват повторял оскорбительные нападки, которые патриции позволяли себе и ранее по отношению к «человеку из Арпина». Выступление Торквата имело, по-видимому, целью дополнить еще одним пунктом список прегрешений, которые ставились Цицерону в вину. Такие обвинения не предъявлялись суду, но содействовали созданию общественного мнения, враждебного Цицерону.

Оратор, в свою очередь, изыскивает поддержку где только можно. Коллега его по консульству Гай Антоний, сыгравший, как мы знаем, в том достопамятном году довольно двусмысленную роль, после разгрома Катилины управлял Македонией в качестве проконсула, куда отбыл весной 62 года. Летом и в начале осени до Рима стали доходить весьма нелестные отзывы о деятельности наместника. Цицерон счел своим долгом защитить Гая Антония в сенате и не допустить его отзыва. Действовал ли Цицерон в силу моральных обязательств, которые в принципе всегда существовали между магистратами-коллегами, или по другим, не столь благовидным мотивам? Ряд писем, написанных между концом 62-го и январем 61 года заставляет предположить, что двух консуляриев связывала тайная договоренность. По-видимому, Цицерон оказал Антонию помощь в получении Македонского наместничества в обмен на обещание поделиться прибылями, которые это наместничество принесет. Упомянутые письма отличаются крайне раздраженным тоном, Цицерон не упускает повода напомнить адресату об оказанных ему услугах. Раздражение вызвано болтливостью Антония, твердившего всем и каждому, что значительная часть денег, которые он взыскивает с македонян, предназначена Цицерону и что оратор прислал в провинцию своего отпущенника с поручением следить за распределением доходов. В письме к Аттику Цицерон описывает ситуацию, выражает возмущение и просит друга съездить к Антонию и выяснить на месте, что происходит. Из писем бесспорно следует лишь одно: Цицерон рассчитывал, что бывший коллега даст ему взаймы денег для покрытия долга, образовавшегося в связи с покупкой палатинского дома, а Антоний отнюдь не торопился предоставить заем. Дает ли это основания обвинять Цицерона в бесчестности? В Риме принято было брать у друзей в долг. Разве не мог Антоний входить в число друзей Цицерона? Во всяком случае, он многий был обязан бывшему коллеге, и если не испытывал благодарности, то, без сомнения, нарушал обычай и неписаные правила поведения, принятые в Риме. Не исключено также, что отпущенника, который, по словам наместника, держал себя нагло, в самом деле послал Цицерон, но, может быть, оратор просто хотел поторопить Антония с выполнением взятых обязательств; Антоний же воспользовался приездом отпущенника и разгласил договоренность, которой следовало остаться частным делом. Огласка меняла характер договоренности, вместо выполнения долга чести получался сговор разбойников, дележ награбленного. Аттик, который сам ожидал от Антония некоторых услуг, сумел, по-видимому, уладить дело, поскольку Цицерон остался «другом» Антония и двумя годами позже не без риска для своей репутации вернул ему какую-то сумму, очевидно, возвращая долг, то есть деньги, которые Антоний ссудил ему «из благодарности».

В том же, 62 году, кажется, в начале лета и, во всяком случае, до возвращения Помпея с Востока, Цицерон произнес речь «В защиту поэта Архия» — речь, образующую как бы светлую паузу среди интриг и нападок, теснивших оратора со всех сторон. Мы уже знакомы с поэтом Архием и знаем, какое влияние он оказал на Цицерона в юности. Чувство благодарности к старому учителю и явилось причиной того, что Цицерон при всем достоинстве консулярия согласился выступить защитником Архия. Возможно также, что оратор хотел оказать услугу Лукуллу — Архий дружил с ним па протяжении многих лет. Однако главное то, что Архий в глазах Цицерона — глашатай славы и бессмертия, а истинную славу и истинное бессмертие может дать только поэзия. Архий обещал воспеть в греческих стихах консульство Цицерона; и было только справедливо, что консулярии послужил поэту своим красноречием, для развития которого тот так много сделал. Речь Цицерона изобилует лирическими признаниями. О годах и чувствах своей молодости, о своей любви к славе — той, конечно, что достигается служением государству, но в еще большей мере благодаря поэтам, писателям, мыслителям, увековечивающим человека для потомства. Сразу же во вступлении к речи обозначаются мысли, которые много лет спустя были развиты в «Тускуланских беседах»: жажда славы, терзающая наши души, доказывает, что в каждом человеке заложена тяга к бессмертию; память, которую мы по себе оставляем, нам небезразлична, и даже после смерти никто не может остаться равнодушным к славе, которая и тогда «коснется какой-то части нашего существа». В творчестве Цицерона между речью «В защиту Архия» и «Тускуланскими беседами» важное место занимает сон Сципиона, завершающий диалог «О государстве». Он доказывает, что Цицерона постоянно преследовала мысль о жизни после смерти, которая дается в удел тому, чья деятельность на земле была особенно значительной и славной. Разумеется, Архий выиграл дело — тем более что председательствовал в суде Квинт Цицерон, в ту пору претор.

В конце 62 года Помпей наконец высадился в Брундизии. Он помирился с Цицероном. Так по крайней мере рассказывает Цицерон в письме к Аттику от 1 января 61 года. Покоритель Востока, несмотря на всю свою славу, находился в это время в странной политической изоляции. Из Македонии вернулся Красс, который сильно опасался появления Помпея в Италии, теперь же обрел прежнюю уверенность. Еще на Востоке доходили до Помпея слухи о поведении его жены Муции, не раз изменявшей погруженному в воинские труды мужу; по возвращении в Рим Помпей расстался с Муцией, не пожелав даже выслушать ее оправдания; это сразу восстановило против полководца весь клан Метеллов, из которого Муция была родом. Попытка Помпея жениться на дочери или племяннице Катона оказалась безуспешной. Катон от союза отказался. Помпей не настаивал; распустив армию, он стал ждать постановления сената о его триумфе. В последующие месяцы он постарался найти людей, на которых мог опереться, но Цицерона в их числе не было.

В декабре 62 года, в то самое время, когда Помпей возвращался в Италию, в Риме разразился скандал, который имел далеко идущие последствия. Цицерон рассказывает о нем Аттику как-то мимоходом, среди других столичных новостей в письме от 1 января, о котором мы упоминали выше. В начале месяца в доме Цезаря, в ту пору претора, женщины совершали обряды в честь Доброй Богини. Праздник нарушило появление тайно проникшего в дом мужчины, переодетого арфисткой. Ему удалось ускользнуть неузнанным, но никто не сомневался, что то был Публий Клодий, возлюбленный жены Цезаря Помпеи. Авантюрная выходка молодого аристократа превратилась вскоре в событие государственного масштаба.

Публия Клодия хорошо знали в городе. Он принадлежал к роду Клавдиев, но изменил имя и стал называться в соответствии с народным произношением Клодием; отказался он от патрицианского имени явно для того, чтобы завоевать симпатии плебса. Клодий родился около 90 года, сражался на Востоке в армии Лукулла, своего шурина, но проявил неповиновение и убедил солдат не следовать за полководцем дальше на Восток. Лукулла сменил Марций Рекс, женатый на другой сестре Клодия, последний вошел в окружение нового командующего и стал во главе приданной армии эскадры; был захвачен пиратами, освободившись, отправился в Антиохию, принадлежавшую тогда к царству селевкидов, начал сеять в городе смуту, вербуя граждан в якобы затеянный им поход против арабов. В городе началось восстание, и Клодий едва не погиб. Вернувшись в Рим, он выступил в 66 году с обвинением Катилины во взяточничестве, но был заподозрен в преступном сговоре, ибо явно намеренно построил обвинение так, что Катилина легко мог его опровергнуть. Позже Клодий появился в Цизальпинской Галлии при Луции Мурене, где, если верить Цицерону, занимался разного рода вымогательствами. Неуживчивый, вечно затевающий ссоры и распри, он, как все полагали, должен был принять участие в заговоре Катилины. Существовали подозрения, что он действительно вошел в число заговорщиков, но Плутарх уверяет, что, напротив того, Клодий оставался верным сторонником Цицерона и входил в вооруженный отряд, охранявший консула Таков был Публий Клодий Пульхр, вожак толпы и прирожденный смутьян. Он годился для достижения определенных политических целей, но положиться на него до конца было невозможно, в частности, и потому, что вряд ли свойственны были ему какие-либо политические убеждения. Клодий отличался наглостью и постоянным стремлением к насилию, отчего и сделался вскоре самым худшим и самым опасным из врагов Цицерона.

Судя по всему, поначалу старались приглушить общее возмущение, вызванное святотатственным появлением Клодия в доме Цезаря, или, во всяком случае, уменьшить значение происшедшего. Никто, казалось, не отнесся серьезно к нарушению обряда. Но нашлись в сенате люди, решившие воспользоваться этой историей и устранить из общественной жизни юнца, казавшегося слишком опасным. Преторий Квинт Корнифиций, один из тех, кому в 63 году было доверено держать у себя под домашним арестом участников заговора Катилины, доложил в сенате о происшествии. Сенат запросил понтификов и весталок, и те объявили, что совершено настоящее святотатство. В качестве великого понтифика должен был высказать свое мнение и Цезарь, что ставило его в довольно двусмысленное положенне. Он нашел выход — расстался с женой, не придавая гласности причину. Впоследствии на суде Цезаря спросили, почему он развелся с женой и знал ли о ее отношениях с Клодием; он ответил ставшей крылатой фразой: «Жена Цезаря выше подозрений». Между тем дело, начатое Корнифицием, шло своим ходом. Опираясь на решение высших жреческих коллегий, сенаторы поручили консулу (в этом месяце консульские обязанности выполнял Марк Пупий Пизон Кальпурниан) внести проект постановления о судебном расследовании обвинений, выдвинутых против Клодия. Пизон, человек весьма умеренный, постарался сделать так, чтобы проект был отклонен.Но совсем не к тому стремились второй консул Мессалла, а главное — Катон. В конце концов всем видным гражданам Рима пришлось высказаться по делу Клодия. На многочисленных сходках тотчас всплыли и другие проблемы и противоречия политической жизни столицы. В письме Аттику от 25 января Цицерон рассказывает, что именно на сходках стала для него проясняться подлинная позиция Помпея. Казалось, Помпей оставался другом Цицерона и последовательным сторонником сената, и все же угадывалось нечто совсем другое. Цицерон не объясняет, о чем речь, но рассчитывает вскоре узнать все точнее. Помпей, по-видимому, начинал сближаться с Цезарем и Крассом; намечался союз, который впоследствии в течение нескольких лет определял политическую жизнь Рима — Первый триумвират.

На одной из сходок, где обсуждалось дело Клодия, пришлось выступить и Крассу с оценкой консульства Цицерона. Если верить Цицерону, Красс восхвалял его до небес, что заставило и Помпея, присутствовавшего на сходке, отнестись более благосклонно к действиям Цицерона в последние месяцы 63 года. Выступил на сходке и сам Цицерон с речью, которая, как он пишет Аттику, вызвала восторг народа. Он говорил о восстановлении уважения к сенату, о согласии между сенаторами и всадниками, о поддержке, которую вся Италия оказала его политике (этот пункт был особенно важен, ибо показывал, что события и страсти времен Союзнической войны изгладились из памяти народа), о победе над заговорщиками и о ее столь желанных следствиях — снижении цен и общем спокойствии. На какой-то момент Цицерону показалось, что он сумел сплотить вокруг себя добропорядочных граждан и что он пользуется симпатиями плебса, благодарного за все, что консул для него сделал. Иллюзия, с которой ему пришлось очень скоро расстаться.

Вокруг проекта Пизона Кальпурниана продолжались бурные споры. Сторонники Клодия — золотая молодежь, участвовавшая в заговоре Катилины или ему сочувствовавшая, собиралась на форуме, произносились гневные речи с требованием отклонить проект. Сенаторы пригрозили, что высший орган республики прекратит свою деятельность, если голосование по законопроекту окажется сорванным. Дело Клодия превращалось в открытое столкновение между добропорядочными гражданами, boni, и остальными жителями Рима. Город раскололся на противостоящие одна другой партии, такого положения Цицерон опасался больше всего. После множества интриг и распрей в мае началось слушание дела в суде; члены суда не были назначены претором, как предполагалось консульским законопроектом, а определены по жребию. Так что Клодий и его сторонники с помощью разного рода уловок провели в состав суда столько своих людей, что они составили большинство. Однако был Момент, когда казалось, что Клодий будет осужден. Он утверждал, что в тот день, когда, по словам обвинителей, его видели в доме Цезаря, был далеко от Рима, в Интерамне. Такое алиби могло решить дело, но Цицерон, вызванный в качестве свидетеля, заявил, что за несколько часов до происшествия Клодий,приветствовал его в доме на Палатине. Казалось, у обвиняемого не осталось выхода. Но наступила ночь, суд был прерван, возобновились переговоры и встречи, кому-то дали еще денег, кому-то пообещали благосклонность некоторых дам, и в результате из пятидесяти шести судей, составлявших трибунал, только двадцать пять проголосовали за осуждение и тридцать один за оправдание обвиняемого. Клодий до конца дней не простил Цицерону его показаний и питал к нему самую лютую ненависть.

Историки не раз задавались вопросом о причинах, по которым Цицерон выступил с этим свидетельством. До той поры Клодий считался его другом, и нет оснований думать, что консулярий его ненавидел. Полагали, что Цицерон не смог справиться со своим тщеславием и рассчитывал еще больше прославиться, если Клодия осудят за великое святотатство на основе его показаний. Косвенным подтверждением такого мнения могло бы служить происшествие, о котором рассказал он сам. Когда Цицерон появился в суде, друзья Клодия подняли шум, стали осыпать его оскорблениями и угрозами. Судьи поднялись со своих мест, готовые защищать оратора даже с риском для собственной жизни. Все это, конечно, льстило честолюбию Цицерона. Существовали, однако, и другие причины. Древние авторы полагали, как свидетельствует Плутарх, что Теренция испытывала ревность к прекрасной Клодии, сестре обвиняемого (кстати говоря, послужившей, по-видимому, прототипом воспетой Катуллом Лесбии). Она жила на Палатине и, по слухам, надеялась женить на себе знаменитого оратора. Довольно странное предположение, если учесть, что Клодия была замужем за Метеллом Целером, да и Цицерон вряд ли дал бы втянуть себя в скандальный брак, предполагающий предварительный двойной развод. Говорили также, будто уже знакомая нам весталка Фабия настаивала, чтобы Клодий понес суровое наказание за святотатство, ведь именно коллегия весталок устраивала празднество Доброй Богини и отвечала за сопровождавшие его обряды. Главной причиной все же (которая, конечно, не исключает и некоторых других) было желание нанести удар молодым смутьянам, которые толпились вокруг Клодия, как недавно то. пились вокруг Катилины. Рим действительно наполняла буйная молодежь, она стремилась к выгодным и почетным должностям, а еще больше — к развлечениям и удовольствиям. Цицерон ясно видел, какую опасность представляли эти молодые люди для государства, и понимал, что оправдание Клодия означало поражение «добропорядочных граждан», на которых оратор больше всего рассчитывал в деле оздоровления политической жизни Рима. Все это Цицерон изложил в письме к Аттику, написанном в начале лета 61 года. В письме он рассказывает, как на следующий день после скандального решения суда обратился в сенате к Клодию, заявив, что, несмотря ни на что, союз добропорядочных граждан существует и рано или поздно восторжествуют нравственность и долг. Клодий, однако, ничуть не смутился и отвечал, что Цицерон ведет себя как «самодержец», гех. Разговор перешел в перепалку, противники осыпали друг друга оскорблениями. Громкие протесты сенаторов заставили Клодия замолчать, но злоба и ненависть его к Цицерону стали еще сильнее.

Весьма вероятно, что Цицерон недооценил, сколь сильную поддержку сумел обеспечить себе Клодий не только среди золотой молодежи, но и среди практических политиков. В письме упоминается некто, кого Цицерон называет «лысым Наннейцем», человек этот якобы в ночь накануне вынесения приговора раздавал деньги судьям. Кто имеется в виду? Скорей всего Красс. Нанней был римский всадник, чье имя связано с неурядицами восьмидесятых годов; говоря о «лысом Наннейце», Цицерон мог намекать на несметные богатства, которые Красс стяжал во время Сулланских проскрипций. Если эта догадка верна, значит, Красс, на людях всегда отзывавшийся о Цицероне самым лестным образом, втайне добивался союза с Клодием и его сторонниками, которые могли оказать ему вооруженную поддержку во время начавшихся вскоре стычек на форуме и на Марсовом поле. Так образовалась третья вершина будущего триумвирата.

Самые большие выгоды предстояло извлечь из этого союза Цезарю; он тем временем отбыл свою претуру, но не отправился сразу в выпавшую ему по жребию Дальнюю Испанию, а остался в Риме, чтобы дождаться исхода процесса Клодия. Задержкой воспользовались кредиторы, которым Цезарь, как говорили, задолжал 25 миллионов сестерциев (вспомним, что дом на Палатине, приобретенный Цицероном, стоил три с половиной миллиона); кредиторы наседали столь решительно, что Цезарю пришлось занять требуемую сумму у Красса. Это обстоятельство связало их между собой крепче любой политической договоренности, отныне Красс был жизненно заинтересован в успешной карьере Юлия Цезаря.

Квинт Цицерон по завершении претуры получил в управление провинцию Азию, где оставался целых три года. Он предлагал Аттику отправиться с ним в качестве легата, но тот отказался. В июльском письме, о котором у нас шла речь выше, Цицерон выражает сожаление, что Квинт, оскорбленный отказом, говорил об Аттике резко и несправедливо. Ссора тем более огорчала Цицерона, что Квинт не ладил с женой, которая, как уже говорилось, была сестрой Аттика. Цицерон опасался, что мир в семье будет нарушен и это отразится на его отношениях с Аттиком. Оратор ищет оправданий брату, говорит о крайней чувствительности его натуры, нередко проявляющейся во вспышках раздражения. Аттика Цицерон полностью одобряет; из этого письма мы можем судить о настроении нашего героя — ведь ему изо дня в день приходилось поддерживать равновесие между жизнью общественной и семейной. Аттик участвовал и в той, и в другой. Как истый римлянин, он оказывал другу поддержку в его политических начинаниях. Это доказывает его поведение в течение двух предшествующих лет, которые Аттия провел в Риме, кажется, с единственной целью — помогать Цицерону. Еще значительнее, однако, его роль как спутника досугов оратора, его доверенного лица, в какой-то мере и наставника в делах, касавшихся совести и морали. Как и Цицерон, Аттик избегал брать на себя выполнение каких-либо государственных поручений в провинциях. Но только по другим мотивам: он старался следовать учению Эпикура, который советовал не принимать участия в политике, ибо она — источник страстей и бед, враг безмятежности, которая одна открывает путь к Высшему Благу. Цицерон избрал другую жизненную философию, завещанную Аристотелем, равно как и стоиками, в соответствии с которой самое прекрасное, что может выпасть на долю человека, — это труд на благо отчизны. Дружба с Аттиком была как бы противовесом политическим увлечениям  Цицерона, и он высоко ценил советы осторожного друга, который столь проницательно разгадывал ход политических интриг, не раз подсказывал решения, в дальнейшем оправдывавшие себя как наилучшие; особенно ценил Цицерон очарование дружеских разговоров, когда можно высказываться абсолютно откровенно.

В начале 61 года Аттик уехал из Рима и проводил время в своем поместье Бутрот в Эпире или в поездках по восточным провинциям. Цицерон пишет ему осторожно, умалчивая о некоторых событиях, называя общих знакомых выдуманными именами, так как не уверен, что письма дойдут до адресата и что посланец, которому они доверены, не разгласит их содержание. Несмотря на умолчания, переписка с Аттиком все же полно и живо раскрывает перед нами политическую жизнь тех лет, воззрения и впечатления Цицерона, когда он чувствует, как его влияние, столь значительное в последние недели консульства и в первое время после него, постепенно сокращается и исчезает, уступая место влиянию тех, кто на глазах забирает все больше и больше власти.

Главная задача состояла в сохранении согласия, которое в дни заговора Катилины установилось между сенатом и всадниками. Согласие это подвергалось многим испытаниям. Несколько сенаторов «ультра» (по-видимому, поддержанные Катоном) потребовали расследования, утверждая, что судьи были подкуплены Клодием. Всадники усмотрели в этом покушение на честь своего сословия. Когда сенат принимал постановление о расследовании, Цицерона в курии не было. На одном из следующих заседаний он постарался уладить дело, однако, как сам признается в письме, неловко казалось выглядеть защитником взяточников. Вскоре отношения между сенаторами и всадниками обострились еще более — речь шла об откупах налогов в провинции Азии. Откупщики, заключившие сделку, вскоре обнаружили, что приняли к выплате явно завышенную цифру, и реальные сборы никогда ее не достигнут. Они обратились в сенат с просьбой пересмотреть условия контракта. Сенаторы, вдохновляемые все тем же Катоном, отказались удовлетворить просьбу. Хотя Цицерон и назвал требование всадников «подлым» (turpis), он тем не менее поддержал его в сенате, отчасти чтобы предотвратить конфликт между сословиями, которого так опасался, отчасти, может быть, потому, что всадников поддержал Красс. Обсуждение шло 1 и 2 декабря, но не завершилось еще и 5 декабря, когда, во вторую годовщину разгрома заговора Катилины, Цицерон пишет Аттику письмо с изложением событий: он, Цицерон, выступил с пространной речью, есть основания надеяться, что сенат согласится с его доводами, желанное согласие сословий удастся сохранить. Вскоре выяснилось, что надежды Цицерона были напрасны. Катон занял непримиримую позицию и сумел убедить сенат. Только через два года, в 59 году, когда консулом стал Цезарь, сенаторы удовлетворили просьбу всадников.

Цицерон не скрывает от Аттика опасений, которые вызывает у него складывающееся в государстве положение. Все более сгущаются над оратором тучи, и он все усиленнее принимает меры, стараясь сохранить достигнутое положение. Много выступает в сенате и на сходках граждан, создает ряд сочинений, прославляя себя самого и свое консульство. Первой в этом ряду была написанная по-гречески история консульства Цицерона, о которой он сообщает Аттику в письме от 15 марта 60 года. В том же письме мы встречаем сведения о латинском повествовании на ту же тему, которое вот-вот будет окончено; наконец, начата работа над латинской поэмой в трех песнях, посвященной все тем же событиям. Можно только подивиться изобилию сочинений, единственная цель которых — прославить их автора. Попытаемся, однако, проникнуть в мотивы поведения Цицерона, и тогда мы поймем, что, может быть, далеко пе все объясняется одним лишь тщеславием. Прежде всего: первое сочинение в этом роде написал Аттик по-гречески, оно называлось «Commentarius consulatus» и прославляло консульство Цицерона. Название, как видим, то же, что знаменитых «Записок» Цезаря о Галльской войне. Слово это обозначало рассказ, лишенный стилистических красот, содержащий простое и точное изложение событий. Благодаря Аттика за сочинение, Цицерон с удовлетворением отмечает именно эти его особенности. Свое же сочинение Цицерон строил по контрасту с «Записками» Аттика, тщательно отделывая его и украшая всеми возможными фигурами Аристотелевой риторики. Один экземпляр он посылает на Родос своему наставнику и другу Посидонию с несколько лицемерными просьбами прислать критические замечания. Как некогда в сходных обстоятельствах Молон, соотечественник Посидония, тот пишет в ответ, что труд Цицерона великолепен и что сам он не смог бы создать ничего, более совершенного. Ссылаясь на отзыв Посидония, Цицерон обращается к Аттику, зная, что тот связан с греческими книготорговцами, и просит содействовать широкому распространению книги в Афинах и других греческих городах. Почему это так важно? Дабы осветить лучами славы подвиги автора. Объяснение становится более понятным, если вспомнить, что первым произведением римской историографии было сочинение Фабия Пиктора, также написанное по-гречески и также предназначенное ознакомить греков с римскими делами. Фабий Пиктор жил очень давно, но традиция сохранялась. Через восемьдесят лет после Фабия Пиктора по-гречески и для греков написал историю Рима Полибий. По-гречески же написал «Историю» и Лукулл, сознательно уснастив изложение ошибками и варваризмами, дабы всякий видел, что книга писана римлянином. Ко времени Августа относятся «Римские древности» Дионисия Галикарнасского. Итак, мы видим, что в Греции существовал большой слой читателей, интересовавшихся событиями в Риме. «Мемуар» («Нуротпета», называет его Цицерон), написанный по-гречески, никого бы не удивил, если бы героем его не был сам автор. Здесь в самом деле авторское тщеславие выступает на первый план: Цицерон хочет доказать всем и в первую очередь самому себе, что пишет по-гречески столь же совершенно, как по-латыни. Посидоний не счел нужным его разочаровывать. У Аттика же не было причин для подобной сдержанности, и, судя по его ответу, небольшая книжка Цицерона действительно оказалась достойной репутации автора.

Латинские «Записки» также входили в определенную традицию, представленную, начиная со времен Суллы, рядом сочинений. В их число входили «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря, о которых мы упоминала выше и которые также представляли собой апологию автора. Можно, конечно, сказать, что события, описанные Цезарем, несопоставимо важнее для истории Рима, чем заговор Катилины и его ликвидация. Это так, но в свете всего пережитого римлянами на протяжении предшествующего полустолетия весьма немаловажно, что в критический момент удалось найти мирное решение социального конфликта и избежать гражданской войны. Рассказ о консульстве приобретал тем самым значение примера, становился уроком политической мудрости.

Относительно поэмы в трех песнях «О своем консульстве» Цицерон сообщает Аттику, что цель сочинения — «не упустить ни одной возможности воздать себе хвалу». Слова эти многими рассматривались как образчик бесстыдного самовосхваления. Сторонники подобного взгляда не дочитывают фразу до конца — Цицерон прибавляет, что считает свою поэму не панегириком, а историческим сочинением. «О своем консульстве» встраивается тогда в совсем иную традицию — традицию римской эпопеи, представленную, а в глазах Цицерона и прославленную творчеством Энния. С просьбой написать именно такую поэму Цицерон обращался к Архию. Архий в любом случае мог написать ее только по-гречески, но он от поручения уклонился. И тогда Цицерон вспомнил о собственных стихотворных опытах тех времен, когда работал над «Марием», и, воспользовавшись досугом, который предоставляли обязанности сенатора и спад судебной деятельности (на протяжении последних трех лет не засвидетельствован, насколько мы можем судить, ни один значительный процесс), предался стихотворчеству.

Что известно о поэме, в основной своей части утраченной? Из первой книги — всего лишь упоминание об огне, воспылавшем внезапно на алтаре, когда Теренция приносила жертву, что, как мы говорили, повлияло на решение, принятое консулом. В трактате «О предвидении» приведен довольно длинный отрывок из II песни — пророчество музы Урании; в нем упоминаются знамения, отметившие первые месяцы 63 года, которые грозили государству бедами и беззаконием. Упоминается там и обет соорудить Юпитеру статую, обращенную к Востоку, дабы искупить проступки, наказанные в свое время ударом грома, обрушившимся на Капитолийскую Волчицу. Обет был принесен за много лет до того, исполнил же его Цицерон, так что именно он и никто другой сумел смирить гнев богов. В конце своей речи Урания побуждает Цицерона теперь, когда отечество спасено, вернуться к занятиям философией и вновь начать посещать Академию и Ликей.

Из III песни сохранилось лишь обращение к Цицерону музы Каллиопы, которая убеждает его и во время консульства идти прежней дорогой, на которую вступил он в пору юности, — дорогой гражданской доблести и чести. Прибавим, что стих, выражавший политическое кредо Цицерона и ставший пословицей, также содержался в этой поэме (хотя и неизвестно, в какой именно ее части): «Да смирится меч перед тогой, да будет уважение граждан большей наградой, чем боевые лавры». Мир и спокойствие всегда выше насилия.

Общий план поэмы установить трудно. Изложение, по-видимому, нарушало хронологию, раз в первой же песне упоминаются события начала декабря 63 года. Возврат к началу событий содержался и в речи Урании. Прием этот Цицерон использовал еще в «Марии». В соответствии с канонами исторической эпопеи Энниева толка, автор, сохраняя хронологическую последовательность лишь в самых общих чертах, стремится разнообразить ход изложения; переплетение земных событий с предсказаниями, вложенными в уста богов, как бы предвещало Катулла и его длинную поэму «Свадьба Фетиды и Пелея». Можно пожалеть, что Цицерон ввел в поэму стих, за который его впоследствии так часто упрекали: «Блажен Рим, родившийся заново во время моего консульства». Мы, однако, не знаем контекста, в котором этот стих фигурировал; возможно, то был намек на звание «отца отечества», присвоенного консулу в первом опьянении победой. А, может быть, имелось в виду обновление Рима в связи с завершением гражданских войн и началом нового периода процветания и мира. Именно таков был смысл Столетних игр, отпразднованных через сорок лет при Августе, но речь о них шла уже при Цицероне. Воспевал же Вергилий в IV эклоге обновление Рима под консульством Азиния Поллиона. Как видим, Цицерон и здесь входит в традицию, одновременно политическую и религиозную, и если бы он не был сам автором поэмы, наверное, никому не пришло бы в голову ставить ему в вину строки вроде приведенной выше.

Предсказание Урании, содержащееся во II песне этой маленькой эпопеи, интересно тем, что в нем раскрывается отношение Цицерона к пророчествам и официальным жреческим гаданиям. Муза повторяет учение Арата, изложенное им в «Феноменах», почти слово в слово: Зевс — душа мира, дух его разлит по вселенной, он ведает движением планет, молний и громов, всего, что рассекает небесный свод, в силу чего все эти «феномены», связанные воедино волею верховного божества, обретают смысл прорицаний. Стоическое учение о гаданиях оказывается весьма уместным в поэме, ибо в ней Цицерон выступает как консул, то есть хранитель и исполнитель традиционных обрядов общины — «философская» религия и религия «политическая» удивительным образом сопрягаются.

Есть, однако, основания полагать, что все это — лишь дань поэтической фантазии, а подлинная мысль поэмы совсем в другом. В это время Цицерон переводил заключительную часть «Предзнаменований» Арата, которую вскоре послал Аттику. В первой книге трактата «О предвидении», написанного много лет спустя, стоическую концепцию излагает брат автора Квинт, сам же Цицерон во второй книге приводит доводы Карнеада, отрицавшего в принципе возможность проникнуть в волю богов. Что это — выражение скептических убеждений или еще одно риторическое упражнение?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.