Подпоручник запаса Сатурина Л. Вадецкая (Ткач). Те памятные три года
Подпоручник запаса Сатурина Л. Вадецкая (Ткач). Те памятные три года
Те три года, что я носила военную форму, повлияли на всю мою жизнь. Как случилось, что я стала военной? Этот вопрос мне задавали не раз. А в действительности все было очень просто. Подобные решения в 1944 году принимались очень быстро, хотя и были нелегкими. Я тогда тоже не очень долго думала.
В 1939 году учебу в первом классе лицея я не начала из-за войны. В декабре оказалась в одном из эшелонов выселенных из Великопольши в генерал-губернаторство. Уже одно это явилось для меня ударом: конец школе, конец всем мечтам о журналистике. Тогда я не совсем еще понимала, что мне все равно не удалось бы осуществить эту мечту потому, что обучение стоило дорого, а кроме того, по понятиям того времени, дочь должна была жить с родителями, чтобы удачно выйти замуж… В годы оккупации я влачила жалкое существование. Служила в управлении одного лесничества и все ждала конца войны. Но один вопрос не давал мне покоя: что будет со мной дальше? Пять лет перерыва в учебе — это фактически крах всех юношеских надежд. «Этого не может быть, — упорно повторял нам профессор Васовский. — После войны вы будете иметь все возможности, только учитесь!» Но я этому не верила.
После освобождения Любинского воеводства я оказалась одна как перст, без гроша в кармане. Но голодной не была. От голода меня спас советский полевой госпиталь, где я работала санитаркой. Нам казалось смешным и не совсем понятным, когда главный врач благодарил нас за оказанную помощь и понимание общественного долга. Ведь скорее мы должны были благодарить его: в госпитале мы были сыты, а с едой тогда было очень плохо. В то время — я, правда, еще не понимала этого — началась моя политическая учеба. От советского медицинского персонала — врачей, сестер, от раненых солдат мы узнавали о Крайовой Раде Народовой, Польском Комитете Национального Освобождения, Июльском Манифесте… Одним словом, мы начинали изучать политическую азбуку народной Польши.
Разные «доброжелатели» предостерегали нас, угрожали расправой. И это были не пустые угрозы. Внутренняя реакция не гнушалась никакими средствами. Однажды в госпиталь привезли раненого офицера, без плеча, с обожженной грудной клеткой. Произошло это не на фронте, а в тылу, уже на освобожденной польской земле.
Когда наш госпиталь переехал под Сандомир, ближе к фронту, я поехала в Люблин напомнить профессору Васовскому о его неосмотрительных заверениях. Но, к моему удивлению, он ни от чего не собирался отказываться. «Хочешь работать в редакции? Только это будет военная редакция…»
Я сразу же решила: лучше потерять голову, чем прозябать в служащих!
Свои первые шаги на журналистском поприще я сделала в редакции газеты «Ожел Бялы» («Белый орел»), издаваемой политическим управлением 2-й армии Войска Польского. Здесь меня обучали журналистскому ремеслу. Старт был трудный. Тогда большинство так начинало. Искренность, чувства — и никакой квалификации. Недосягаемая в прошлом мечта стала действительностью. Некоторые не любят вспоминать об этом, но я считаю, что этим надо гордиться.
Раньше у меня и в мыслях не было, что я могу оказаться в армии. В новой своей роли, как и мои подруги, я чувствовала себя не очень хорошо. Даже ближайшие коллеги посматривали на нас с сожалением. Это еще больше затрудняло мои первые шаги. Ходила я в «элегантной» хлопчатобумажной форме и очень больших кирзовых сапогах. Но я была не из таких, чтобы падать духом. Рассуждала так: «Женщина, которая не требует льгот в отношении соблюдения требований устава, должна завоевать уважение. Не обижаться на шутки, больше прикрываться неженственностью, нежели женственностью». Как мне это помогло? У меня стало меньше сердечных друзей.
После квартиры со всеми удобствами во дворце в Козлувке мы разместились в Конколевнице. Отдельные подразделения штаба армии и политического управления расквартировались в деревенских избах. Здесь работали, жили, а некоторые, наиболее ловкие, умудрялись и столоваться здесь же.
Солдаты были расквартированы в лесу, в землянках.
Выезд в расположение 8-й польской дивизии был для меня первой самостоятельной репортерской командировкой, поэтому так хорошо запомнился. Вход в лесной лагерь — щегольская арка из березовых стволов. Сам лагерь чем-то напоминал парк: чистые, обложенные камнем аллейки, эмблемы, выложенные из шишек, размельченного кирпича и хвои. Крыши землянок обложены дерном, над ними — струйки дыма. Жизнь в лагере текла нормально: теоретическая учеба, занятия в поле; свободное от службы время заполнялось беседами. Всюду образцовая чистота и порядок. В деревянном бараке размещались баня и дегазационная камера. Что греха таить — кое-кого надо было приучать к чистоте.
Солдатская смекалка была неистощима. Коптилка — адское военное изобретение. Конструкция ее была очень простой. Сплющивается верхняя часть гильзы артиллерийского снаряда, наполняется смесью бензина с солью, чтобы не взорвалась, вкладывается фитиль из куска одеяла или… шинели — и лампа готова. Интересные открытия делали наши повара. Они разработали, например, рецепт улучшения вкуса мороженого картофеля. После того, как картофель сварится, вода сливается и заливается свежая. Кофе приготовлялось из жареных зерен ячменя. Из черствого хлеба в то время делали чудеса.
Хлеб… Никогда раньше я не задумывалась над тем, как он получается. В то время его поставляли из Советского Союза. Нашими кормильцами были и крестьяне. Они делились с нами буквально последним куском. Мы, военные, в соответствии с аграрной реформой участвовали в разделе помещичьей земли. Многие крестьяне воздерживались брать господскую землю, опасаясь репрессий со стороны националистических банд. Пока они раздумывали, становилось уже поздно. Им приходилось брать землю на возвращенных западных землях либо идти на работу в промышленность.
Хозяин нашего дома часто рассказывал нам о своем шурине из Паньской Воли, которому не нравилась наша армия. С этим человеком и его семьей мы столкнулись случайно на семейном торжестве. Приглашены были также два офицера, которые участвовали в проведении аграрной реформы.
— Почему вам не нравится наша армия? — бесцеремонно обратилась я к этому недружелюбному крестьянину. Он пытался уйти от ответа, но я не отступала.
— Ну кто это видел, чтобы женщина служила в армии? — пытался он отстаивать свою правоту. — И вообще, что это за порядок… офицеры почти наравне с солдатами?
Крестьянин начал доказывать мне на собственном примере, сколько уже лет он вынужден мучиться на своем клочке земли. Правительства сменяются, а крестьянская доля остается такой же. Дочка хочет выйти замуж, а он не может дать ей приданого…
Хорунжий Хмель, который до этого только слушал, начал Подробно расспрашивать крестьянина о его имущественном и семейном положении, потом что-то взял себе на заметку.
Каково же было мое удивление, да и не только мое, когда вскоре после этого разговора в политическом управлении 2-й армии Войска Польского появилась группа крестьян. Во главе их была молодая пара, которая недавно вступила в брак только благодаря тому, что получила по аграрной реформе пять гектаров земли. Невеста хотела обязательно поблагодарить начальника нашего управления, а женщины буквально рассыпались в благодарностях. Крестьяне обещали поставить армии несколько возов картофеля. Это был прекрасный подарок, ведь надо учитывать, что стояла зима 1944 года.
Хорошо помню лозунги, которые висели у нас в столовой, в большой избе: «Солдат создает нашу славу» (генерал К. Сверчевский), «Не аттестат зрелости, а искреннее желание сделает из тебя настоящего офицера».
Из разных концов Люблинщины в армию прибывали парни: добровольцы, по набору, из партизанских отрядов. Из них вначале формировались дивизии, которые быстро росли. «Нам нужны офицеры! Дайте нам офицеров!» — такие донесения из частей звучали как сигналы SOS. Куда же подевались наши польские офицеры? Часть из них погибла в 1939 году, часть находилась в Германии в лагерях для военнопленных, большое число их воевало на Западе.
Огромной помощью для нас были тогда офицеры, откомандированные из Советской Армии. В наших частях для них создавались ускоренные курсы польского языка, так как в Войске Польском обязательными были польские команды. Старшие и младшие лейтенанты, капитаны, преодолевая усталость после напряженного дня, зубрили польские слова, постигали основы польской орфографии.
Поступали к нам и польские офицеры. В основном это были молодые парни, получившие офицерское звание в партизанских отрядах. Приходили также люди, окончившие различные вновь созданные военные училища. Они видели свои недостатки и слабости, стыдились их. Задачи, которые перед ними ставились, наверняка превышали их силы и возможности. На плечи этих офицеров ложилась ответственность за организацию новых частей. И они справились с этим: из различных по своим взглядам людей они создали дисциплинированные, сплоченные отряды солдат.
* * *
Самое ценное для человека — жизнь… Мое поколение не случайно на первое место выдвигало борьбу за свободу. За освобождение от тирании и гнета фашизма надо было бороться, бороться не на жизнь, а на смерть.
Марцинек и Тадек, еще совсем дети, с трудом вырвавшись из горящей Варшавы, хотели только одного: снова сражаться. Солдаты 1-й армии отослали их в тыл. Когда ребята услышали, что в тылу страны, где-то в Люблинском воеводстве, тоже есть Войско Польское, добрались до него по заснеженному бездорожью. Тогда не было ни интернатов, ни детских домов. Об этих детях позаботились офицеры и солдаты политического управления нашей армии. Позже мальчишки прошли с ними в солдатских мундирах весь боевой путь 2-й польской армии.
Помню их серьезные лица, когда они отдавали честь. Никогда не слышала, чтобы с ними были какие-то трудности.
— Почему ты здесь? Ведь капитан хочет отослать тебя к себе домой, к своей жене… — спросила я как-то Тадека.
— Я должен бороться. Это мой долг! — ответил он совсем не по-детски.
В частях солдаты проявляли нетерпение и все время задавали один и тот же вопрос: когда же на фронт? Всем надоело сидеть в землянках, заниматься в поле. Они считали, что только на фронте смогут показать себя настоящими солдатами, сгорали от нетерпения и опасались, что финал решающей битвы разыграется без их участия.
17 января была освобождена Варшава. Помню отчаяние при виде уничтоженного города, смешанное со слезами радости. «Отомстим за Варшаву!» — клялись мы.
Наступление шло лавиной. Наконец и мы получили долгожданный приказ о выезде.
Вислу переехали ночью. На правобережной стороне водители сделали остановку. Перед нами была небольшая деревенька. Кругом — темнота. С бьющимся сердцем постучали в первую попавшуюся избу.
Перепуганный хозяин долго не хотел пускать нас. А позже началось настоящее светопреставление: людей набежало столько, что они не могли поместиться в одной хате. Оказалось, что мы были первыми польскими воинами, которых увидели жители этой деревни после многих лет оккупации. Мы не успевали рассказывать новости. Никто из местных жителей не читал газет. О новой Польше знали только по неверным слухам, распространяемым немцами. После крепких объятий многие из нас недосчитались пуговиц на своих гимнастерках, на которых красовался традиционный польский орел. Когда мы уезжали, крестьяне провожали нас с непокрытыми головами и пели «Еще Польска не згинела…»
Мы еще не принимали участия в боях и потому стыдились такого сердечного приема везде, где нас встречали. Нашу автоколонну, въезжавшую на городскую площадь в Томашуве, обступила толпа рабочих. В заводском цехе нас ждали праздничные столы. Как мы ни старались отговориться, рабочие не отпустили нас. «Войдите хотя бы погреться», — уговаривали они главного редактора газеты «Ожел Бялы» поручника Зосю Сельчак. Нас накормили и еще пытались сунуть в карманы кто что мог.
Так было и в Бжезинах под Лодзью, в Чарнкуве, Любаше, Пиле. Это доставляло нам большую радость, но доверие во многом и обязывало нас.
* * *
Мы почему-то были убеждены, что обязательно пойдем на Берлин. А нас тем временем направили на юг, на Вроцлав.
«Почему не на Берлин?» — спрашивали разочарованные солдаты. «На Запад! Вперед, на Берлин!» — призывали транспаранты вдоль всего нашего пути.
В течение долгих лет оккупации люди мечтали рассчитаться с ненавистным врагом именно в Берлине. «Разве не все равно, где мы зададим фашистам трепку?» — уговаривала я себя.
Из района сосредоточения 2-й армии Войска Польского до линии фронта, которая находилась на Нейсе, мы совершили один марш-бросок. В это время меня направили в 8-ю польскую дивизию в качестве военного корреспондента нашей газеты.
Свои позиции 2-я армия заняла ночью, сменив советские подразделения. Когда рассвело, мы увидели совсем близко передовую немцев. Нейсе казалась ничтожно малой речушкой — местами до противника не было и сорока метров.
В первую ночь никто не спал. Землянки наши находились здесь же, во втором эшелоне, в лесу. Гитлеровцы не думали, что мы так близко. Их артиллерия бубнила, а снаряды пролетали над нашей головой.
Время от времени на переднем крае начиналась перестрелка. «Не дать себя спровоцировать, — учили нас русские друзья. — Одним выстрелом можете только раскрыть свои позиции, и тогда придется их переносить».
Так прошло несколько дней. Были среди нас и раненые, правда немного. Имелись и убитые. Однажды разнеслась весть, что приехал Старик — сам командующий армией. Может, что-то произойдет? И действительно, вскоре подразделение поручника Ястшебского получило приказ перебраться на другой берег реки и создать плацдарм. Солдат подбадривало то, что генерал Сверчевский наблюдает за их действиями… Нам уже было что писать в своей газете.
В тот вечер, когда я хотела пойти на передовую, чтобы найти интересный материал, капитан Липиньский запротестовал: «На сей раз — нет! Запрещаю!»
Ночью меня разбудил шум сыпавшегося с потолка песка. Земля дрожала от разрывов. Во дворе трудно было что-либо понять: все заслонял густой утренний туман. Резкий запах пороха першил в горле. Трудно было дышать. Вдруг небо прочертили огненные молнии. Я побежала в землянку. Это били «катюши». Началась наша артподготовка, подготовка к наступлению 16 апреля.
После полуторачасового обстрела наша артиллерия умолкла. В наступление пошла пехота. Я поспешила в сторону наших недавних позиций. Окопы были уже пустыми, только повсюду валялись кучи гильз от снарядов. Солдаты вброд переправлялись на противоположную сторону реки, перенося на спине части минометов и ящики с боеприпасами. Стучали молотки саперов, возводивших мост. К счастью, моим попутчиком оказался хорунжий.
Стараясь сократить путь, мы направились к роще. Нам что-то кричали. Когда мы уже вошли в лес, хорунжий вдруг резко обернулся. На нем лица не было: «Мины!» Каждый шаг мне дорого стоил. Я ступала буквально по следам хорунжего. Здесь же, рядом, по разъезженной дороге шла лавина людей и техники. Мы присоединились к колонне.
Больше всего мне запомнились два героя тех дней. Оба были очень молоденькие, отважные, о себе мало что могли рассказать. Может, они запомнились мне именно из-за своей скромности?
Рядовой Станислав Окулюс геройски сражался на плацдарме вместе с группой поручника Ястшембского. Лицо еще совсем детское, на конфедератке — цветок из материи, тогда была такая мода. Командиры и друзья похлопывали его по худой спине, прочили военную карьеру. Все говорили о нем: «Герой!» Он при этом краснел, беспомощно разводил руки и повторял: «Я ведь ничего такого не сделал…»
Рядовой Зофья Гарбач. В те годы на военных дорогах всегда можно было встретить регулировщика. Это было во время тяжелых кровопролитных боев под Куккау. На своем посту на перекрестке дорог одиноко стояла молоденькая девушка. Подходила группа танков.
Гарбач уже подняла флажок, чтобы указать направление движения, и вдруг увидела черные кресты на броне. В какие-то доли секунды она сумела предупредить следующий контрольный пункт. В боях за Варту она была единственная из солдат 2-й армии Войска Польского, кто получил Крест Грюнвальда.
Поручник Мариан Цудновский погиб. Он был моим коллегой по редакции. Как и я, ездил в части. В тот день он прибыл на передовую. Поехал на разведку в танке и не вернулся. В танк попал панцерфауст…
Военный корреспондент в то время был таким же солдатом, как и любой другой. Ел из котелка со всеми вместе или совсем не ел, курил махорку и был постоянным спутником солдат во всех походах.
Борьба тогда шла на редкость упорная. На стенах пестрели немецкие надписи: «Победа или Сибирь». Каждый из нас имел свои счеты с врагом. Гитлеровцы знали, какими чувствами были наполнены наши сердца.
Последние дни войны для 2-й армии Войска Польского были, пожалуй, самыми кровопролитными. Из-под Куккау и Эльстры в сторону Каменца двигались санитарные колонны: тяжелораненых эвакуировали в тыл.
Стоял солнечный майский день. Люди говорили о близком конце войны — буквально считали дни. Остановку в Хорке с живописными окрестностями некоторые хотели использовать для отдыха, однако темневший неподалеку лесок, где трава почему-то была желтой, показался странным. Земля была прикрыта кусками дерна, а под ними что-то лежало. Побежали за лопатками. Через какой-то миг поднялся крик. Все бросились к лесу и… остановились в скорбном молчании. На земле, один около другого, лежали человеческие тела. Погибшие были в наших мундирах!
Это не были умершие. Их зверски замучили. Многие погибли от выстрела в голову сзади. Среди них были солдаты с ампутированными конечностями, с гипсовыми повязками на груди… На головах — новые раны и на изуродованных лицах — следы кованых сапог.
Похоронили их в общей братской могиле. «Вот какой он, наш враг, — сказал над могилой начальник нашего политуправления. — Не забудьте это! Отомстите!»
Героизм складывается из поступков многих людей. Так было и в нашей армии. Каждый час и каждый день я была свидетелем беспримерных подвигов обыкновенных солдат, молодых офицеров и старших, уже заслуженных…
Поручник Хмужиньский погиб еще до начала форсирования Нейсе — чувство долга все время бросало его на передовую.
Или другой случай во время боев под Будишином. Я находилась на артиллерийских позициях. Немцы засели, укрывшись за строениями. К счастью, их не поддерживала артиллерия. Наша пехота и подразделения советских частей перешли в атаку. Расстояние до врага было довольно большое. Пробежав несколько шагов, наши солдаты падали, потом вскакивали, бежали и снова падали. Под сильным вражеским огнем они вынуждены были залечь. Началась продолжительная перестрелка.
На поле боя осталось несколько раненых и убитых. И вдруг все мы увидели, как кто-то из наших пополз в ту сторону. Это была санинструктор. Свистят пули, летят снаряды, а она словно ничего не слышит и не видит. Перевязала одного, другого, ползет к третьему. Вдруг привстала, затем пригнулась. На глазах у всех раздевается. С ума, что ли, сошла? Разорвав на себе гимнастерку, опять склонилась над раненым…
«Огонь!» — кричит советский старшина-артиллерист в польском мундире. Снаряды накрывают немцев, летят балки и кирпичи. Наши поднимаются в атаку и с ходу захватывают строения.
У нашей газеты «Ожел Бялы» было только две страницы, и, естественно, места не хватало — ведь о стольком хотелось написать. Мы, фронтовые журналисты, еще в большом долгу перед нашими товарищами по оружию. Поэтому мои воспоминания военных лет — это прежде всего воспоминания о них. В то время любая работа, в том числе и наша, корреспондентов и типографских рабочих, требовала самоотверженности, но все равно ее нельзя было сравнивать с. тем, что делали солдаты на фронте.
В Ротенбурге типография нашей редакции попала под артиллерийский обстрел. От взрывов и сотрясений рассыпались наборные кассы со шрифтом. Все это надо было собрать, потому что шрифтов у нас было мало. Каждую букву пришлось снова положить в соответствующую ячейку, чтобы вновь набрать газету… Делалось это вручную при керосиновых лампах, а иногда даже при автомобильных фарах, освещавших помещение типографии через окно.
Не удивительно, что после такой встряски номер газеты выглядел довольно оригинально: буковки не подходили одна к другой и прыгали в разные стороны. Но солдаты получили газету вовремя. Услышав над головой рокот «кукурузника», они кричали: «Над нами «Ожел Бялы»!» Это наш коллега из отдела пропаганды сержант Соболевский таким образом развозил газету — сбрасывал ее прямо над подразделениями.
Случалось, что редакция находилась очень близко от передовой. Тогда рядовому Малиновскому приходилось печатать номер в «студебеккере» во время движения колонны.
* * *
Я догнала редакцию в Нешвитце. Уже издалека мы заметили кружившие над городком фашистские самолеты, которые из пулеметов обстреливали улицы. Не успели мы вырваться из окружения и проскочить захваченный немцами отрезок шоссе, как опять попали в переделку. Один из немецких самолетов заметил нас, оторвался от своей группы и, видимо, решил поохотиться за нами. До города мы добрались пешком. Кроме наших частей там уже были освобожденные военнопленные — французы, англичане, американцы. Их освободили польские солдаты.
Там, на Нейсе, под Будишином и Нисками, в памятные апрель и май 1945 года мы мечтали только о том, чтобы раз и навсегда сломить гитлеровский фашизм и чтобы наконец настал мир. Солдаты — сыновья безземельных крестьян из Белостокского, Люблинского, Жешувского воеводств — слышали от политработников, что они смогут поселиться в возвращенных Польше западных районах и получить там землю. «Это было бы хорошо», — говорили они. Но еще шла война, и, идя в бой, они прежде всего думали о тяжелых годах, проведенных в оккупации, о тысячах невинных жертв в Майданеке и Освенциме, о своей любимой Варшаве, которая по замыслам немцев должна была стать только «географическим понятием».
Тем радостнее было наше возвращение на родину. Долгожданный мир! Мы возвращаемся победителями. Теперь сами будем решать свою судьбу, строить новую жизнь. «Политиканы», — можно было услышать тогда. Но это было не политиканство, а уверенность в правоте дела, за которое мы боролись. Фронтовая дружба и чувство долга перед родиной придавали нам силы.