Тринадцатый провал

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Тринадцатый провал

После открытия железных дорог, соединивших хлебородную площадь России с морями Балтийским, Черным и Азовским, а Москву с Кавказом, Одессой, Киевом, Харьковом и Волгой, и т. д., несмотря на то, что дороги стоили слишком дорого, и втянув нас в злополучные заграничные займы, наложили на Россию страшную тяжесть погашения этих займов, - государственная роспись, трудами и заботливостью М.Х. Рейтерна и с помощью развития промышленности от устройства дорог, стала приходить в равновесие, так что выход из угнетенного состояния, в котором находились наши финансы, потрясенные Крымской войной, представлялся возможным. В таком положении прошло три или четыре года (74-77), так что мы могли через 20 лет после разрушения Севастополя сводить концы с концами и, погашая сделанные займы, могли, наконец, жить, не делая нового накопления долгов. Вдруг это благоприятное положение рухнулось.

Наступившая в 1877 г. Восточная война потребовала чрезвычайных расходов, породив неизбежную необходимость в новых займах, уничтоживших надолго равновесие государственной росписи, достигнутое 16-летними усилиями М.Х. Рейтерна, который, видя здание свое, как он сам выражался, разрушенным силою внезапных военных бурь, оставил министерство финансов.

Таким образом, на другой же день после заключения Берлинского трактата, окончилось деятельное министерство Рейтерна, оставив отрадным по себе воспоминанием: сеть железных дорог, распространенный кредит посредством образования коммерческих банков, учреждение многих промышленных обществ, установление золотой пошлины с привозных товаров и многие примеры заботливости об охране полезных предприятий от расстройства. Горькое воспоминание выразилось в накоплении внешних долгов, к чему привела свирепствовавшая тогда во всей своей лютости ересь воспрещения кредитоваться у народа посредством уплаты за его труд беспроцентными государственными бумагами. Но, чтобы при этой ереси выйти из затруднения и создать железные дороги, надобно было министру финансов быть не просто приходорасходчиком, а финансовым техником (это нами отмечено в 7-м провале); а иначе могло случиться то, что сделанные займы израсходовались бы на другие надобности, и тогда мы бы оказались и в долгах, и без дорог. Хотя во время этого министерства акцизная система с вина спаивала русский народ и уничтожение опекунских советов приводило к обнищанию большинство помещиков, но оба эти бича вышли из-под пера фирмы "они" до начала министерства Рейтерна, а последний бич начал свое действие еще во время министерства A.M. Княжевича. Министерство это, как переходное от старых порядков к новым, отличалось своею неустойчивостью; но вполне непонятным остается то, каким образом во время твердого министерства М.Х. Рейтерна могли, взамен опекунских советов, образоваться для помещиков мышеловки в виде земельных банков.

Затем мы не будем касаться хода дел после Восточной войны, во время трех министерств (С.А. Грейга, А.А. Абазы и Н.Х. Бунге), потому что нанесенный Восточною войною разгром русских финансов отнимал всякую возможность к устойчивым и созидательным действиям, сопряженным с денежными затратами, и все финансовые мероприятия поневоле относились к одной только заботе: как бы тянуть течение финансовой жизни изо дня в день, спасаясь в денежных затруднениях то мелкими экономиями, то разными налогами, то предоставлением иногда хода дел просто на волю судьбы, продолжая притом на несметную гору прежде сделанных займов громоздить еще новые бугры долгов, в виде золотых и железнодорожных рент.

Сохраняя в "Экономических провалах" народные и общественные отзывы о современном течении экономической жизни, нельзя не отметить, что назначение А.А. Абазы было приветствовано во всех слоях общества выражением полной уверенности в поправлении русских финансов.

Нет надобности говорить подробно о мелких финансовых ошибках, после Восточной войны, не имевших разрушительного влияния на многие годы и возможных к исправлению во всякое время. Такие ошибки не то, что внешние займы, поражающие силу народной жизни почти на целое столетие. Эти легко исправимые ошибки заключались в налогах: на страхование, на получение наследства, на доходы от купонов процентных бумаг и на употребление дрожжей при печении хлеба. Сочинение таких крохоборных налогов ясно определяло крайнюю нужду, но в то же время было странное противоречие этой нужде, выразившееся в отмене акциза с соли, отчего правительство потеряло с лишком 10 млн. в год чистого дохода, а народ получил облегчения на каждое лицо по расходованию денег на соль с небольшим по 1 коп. в месяц[ 8 ]. Затем сожжение беспроцентных кредитных билетов, производимое на дворе Государственного банка, одновременно с объявлениями того же банка о подписке на новые процентные займы, ясно доказывало, что мы еще не освободились от идолопоклонства Ваалу, т. е. западным финансовым теориям, и что от язвы этой нас не могли исцелить ни бедствия войны, ни очевидная и осязательная трудность жить с массою сделанных нами займов.

В конце концов, все свелось к тому, что Восточная война, удесятерив наше финансовое расстройство, оказалась гораздо труднее, следовательно и дороже, в смысле денежных затрат, чем предполагали; последствия же войны не только ни в чем не проявили добра и пользы ни нам, ни тем, за кого мы воевали, но даже завершились самым оскорбительным для России проявлением неблагодарности и предательства со стороны тех, за кого проливалась драгоценная русская кровь. Будь все это (хотя бы даже на 1/10 долю против совершившегося) ведомо вперед, то, конечно, не явилось бы желания начинать войну, терять сотни тысяч доблестных воинов и входить в колоссальные долги для того, чтобы придти к обеднению и политическому уничижению.

Но настоящий описываемый провал имеет целью доказать, что все неудачи были предсказаны заранее, за 10 лет до Восточной войны, точно так же ясно, как за 12 лет до Крымской войны было предсказано, что война под Севастополем будет неизбежна, если мы не соорудим железной дороги из Москвы к Черному морю, прежде устройства ее между столицами.

Да, горестные события 1877 г. были пророчески предречены. Был один человек, который все это предвидел и, зная, что война России с Турцией должна неизбежно возникнуть, предлагал еще в 1866 г. приступить к таким действиям, которые расчистили бы наш путь к Востоку и сделали бы войну легкою и плодотворною для всех славянских племен. Этот знаменательный исторический человек, выражавший в себе гражданина, вельможу, полководца, поэта (по широте государственных воззрений), был фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский.

С боязнью подхожу к изложению слышанных мною от князя Барятинского слов, выражавших его взгляд на Восточную войну (за десять лет до войны), и боязнь эта основана на весьма естественном опасении - недоверии читателей к моим словам. И как тут быть доверию, как не показаться каждому не только странным, но даже невозможным, чтобы фельдмаршал князь Барятинский вел с каким-то казанским купцом разговор о взглядах своих относительно подготовления России к Восточной войне за десять лет до начала самой войны? Вот почему, прежде изложения разговора с князем, я считаю необходимым очертить те подробности, из которых сложились доверие и доброе расположение ко мне князя Барятинского.

Во время наместничества князя Воронцова я был откупщиком на Кавказе (в Ставропольской губернии) и в приезд князя Воронцова из Тифлиса в Петербург был приглашен к нему, в дом его в Малой Морской. Князь сказал мне, что для довольствия войск, при выходе их из Ставропольской губернии в мирные и немирные аулы, т. е. за черту откупа, он не желает брать откупного вина, находя, что это вино дорого по случаю платимых за откуп сумм, а будет иметь своего подрядчика для заготовления вина прямо из приволжских губерний, и затем, предположив обратиться об установлении этого порядка к министру финансов (графу Вронченке), желает наперед знать, не повлечет ли это нововведение какой-либо претензии со стороны откупа. Я отвечал, что откупу нет никакого дела до потребления вина вне откупной черты, если только при возвращении войск в Ставропольскую губернию это вино не будет маркитантами ввозимо в пределы откупа; а дабы остатки вина, могущие быть у войскового подрядчика, не затруднили его в хранении, то их всего удобнее сдавать в казну по той цене, по какой министерство финансов покупает вино для Ставропольской губернии.

Мысль эта так понравилась князю Воронцову, что он, выразив намерение в этом смысле переговорить с графом Вронченкою, назначил мне через несколько дней у него побывать. При вторичном моем появлении к князю он объявил, что министр финансов согласен брать в казну остатки вина, и затем предложил мне быть войсковым подрядчиком по заготовлению этого вина, чтобы уничтожить всякое столкновение с откупом. Отказавшись от поставки вина, по неимению в Закавказском крае никаких дел, и выразив мое мнение, что в Тифлисе найдутся желающие заготовить вино с Волги через Астрахань, я уверил князя, что никаких столкновений с откупом не будет и что я напишу об устранении всяких пререканий нашему управляющему в Ставрополе, Акатьеву. При этом князь сказал: "Я слышал об нем очень много одобрительного от Заводовского[ 9 ], а теперь буду иметь случай на деле убедиться в его свойствах". На ,это я заметил, что прошу позволения сказанные его сиятельством слова передать Акатьеву и тем самым поставить его в приятную необходимость снискать его благорасположение. При этом князь вдруг обратился ко мне с вопросом: "А нет ли у вас в Ставрополе другого дельного человека, вроде Акатьева, которому бы я мог частным образом давать разные поручения по сближению мирных аулов с немирными, путем гражданского завоевания последних, посредством развития знакомства и торговых интересов?" - "Нет, ваше сиятельство, наши откупные деятели очень односторонни и на такие поручения совсем неудобны; а позвольте мне рекомендовать вам такого фактора для сближения, который никогда ничего не перепутает, а будет постоянно основывать хотя и медленную, но прочную связь сношений". - "Желаю, очень желаю, - сказал князь. - Рекомендуемый мною фактор - просто русский самовар. На западной границе мы сходимся с соседями иногда на пиве, а на восточной можем всегда сходиться на самоваре, который азиатцы до такой степени любят, что при появлении самоваров в мирных аулах туда станут ездить из аулов немирных, чтобы рассиживать долго и пить чаю много, обобщаясь в это время разными беседами". - "Мне нравится эта мысль; пришлите мне в Моздок десятка два самоваров разных размеров". - "Позвольте удесятерить это количество в том предположении, что и этого будет мало". Вероятно, самовары ни в чем не сделали ошибки и подвигали вперед вопрос о сближении нас с горцами; потому что через год я получил от давнего моего знакомого, И.Ф. Золотарева (бывшего при наместнике чиновником особых поручений по части, кажется, восточной дипломатии) письмо о высылке к прежде отправленным 150 самоварам еще 350 штук[ 10 ]. Самовары эти образовали благоприятные обо мне разговоры на Кавказе и вложили в мысли будущего наместника князя Барятинского (состоявшего тогда, кажется, начальником штаба при князе Воронцове) первое семя доброго обо мне мнения.

Впоследствии князь Барятинский был назначен наместником. При отъезде его из Петербурга на Кавказ я был представлен ему братом его, Анатолием Ивановичем. При этом наместник завел похвальную речь о самоварах, звал меня на Кавказ, изображая, какое обширное поле для деятельности представляет этот край, и присовокупил к тому самое искреннее заверение в своей готовности помогать всякому начинанию всего нужного и полезного для развития Кавказа.

Через год, или немного более, после отъезда князя Барятинского, приехал ко мне обер-прокурор Сената, барон Торнау[ 11 ], с особым письмом от князя Барятинского, удостоверявшим, что барон - отличный знаток всего Закавказья и Персии в промышленном отношении. Барон Торнау увлек меня своими яркими и энергическими рассказами о выгодности торговли с Персией, где за пуд нашего полосового железа дают пуд хлопка. Эти слова оправдались на самом деле, и если бы Торнау, во время действий его по моим делам в Персии, держался одной только железно-хлопковой разменной торговли, не присоединяя к ней фруктовой, бакалейной и мануфактурной, то дело, им проектированное, дало бы блистательный барыш. Барон Торнау был одним из лучших знатоков на Кавказе всех восточных языков и, вследствие этого и прежнего знакомства с князем, очень часто у него бывал. Действуя в торговых делах на Кавказе по моей доверенности, барон, без сомнения, наговорил князю обо мне гораздо более того, что стоило бы сказать, и это, конечно, усиливало благорасположение князя ко мне, так что в бытность мою в Париже, в 1857 г., я получил там от князя Барятинского письмо, с уполномочием действовать от его имени по приисканию заграничных капиталов для Закавказских железных дорог, но от принятия поручения князя Барятинского я уклонился, имея к тому вполне уважительную причину - неудобство приискивать капиталы в то время, когда это приискание производилось для Главного общества железных дорог и шло с большими затруднениями, следовательно два спроса на деньги, из одной и той же России, стали бы вредить один другому. При этом в моем ответном письме я дозволил себе обратить внимание князя на то, что полезнее бы было прежде строить дорогу от Баку до Тифлиса, чтобы связать Кавказ с Россией посредством Волги и Каспия.

После означенной переписки, кажется в 1858 г., когда я жил в Москве, начальник штаба кавказских войск, Дмитрий Алексеевич Милютин[ 12 ], проезжая через Москву в Петербург, удостоил меня своим посещением и вел разговор, по поручению наместника Кавказского, о железнодорожном деле на Кавказе. В разговоре этом, как равно и в самом посещении Дмитрия Алексеевича, выражалось доброе расположение ко мне князя Барятинского, нисколько не изменившееся после моего отрицательного ответа из Парижа. Впоследствии, когда князь Барятинский приезжал в Петербург, я каждый раз к нему являлся, и в каждое свидание знаки расположения князя увеличивались.

Выразив всю случайно сложившуюся ткань доверия и расположения ко мне князя Барятинского, приступаю к повествованию о том, что я слышал от князя в Царском Селе относительно намерения его о заблаговременном приготовлении к войне с Турцией.

В апреле 1866 года, Царь-Освободитель Император Александр II праздновал в Царском Селе свою серебряную свадьбу. На эти семейные празднества был приглашен из-за границы фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. По приезде князя я явился к нему в Царское Село, в Посольский дворец, принадлежащий ныне Его Императорскому Высочеству Великому князю Владимиру Александровичу. Князь назначил мне побывать у него 7 мая. Передавая во всеуслышание главные подробности этого свидания, прошу благосклонных читателей обратить особое внимание на глубину государственных мыслей и на пророческую дальнозоркость князя А.И. Барятинского.

Когда я остался в кабинете вдвоем с князем, он начал со мною следующий разговор: "Я приехал сюда по приглашению Государя на семейные праздники, по случаю серебряной свадьбы Его Величества, как бывший шафер при венчании и, не вмешиваясь ни в какие текущие дела, счел моим долгом доложить Государю, что вскоре начнется война пруссаков с австрийцами, и что войны этой нам не следует допускать без участия России, имея в виду то, что война, по отличному составу прусской армии, должна окончиться торжеством Пруссии, и тогда Берлин получит преобладающее политическое значение к явному ущербу России; но когда поражение Австрии состоится посредством соединенных военных сил России и Пруссии, тогда, оставляя Венгрию самобытным государством и поправляя тем ошибку 1849 г., мы можем остальную часть австрийских владений разделить надвое: немецкое - к Пруссии, славянское - под покровительство России. При таком исходе войны развязка восточного вопроса будет впоследствии достигнута без всякого труда и осложнения, так как ключи Цареграда находятся в Вене[ 13 ]".

После довольно продолжительного молчания князь возобновил свой разговор: "Мне пришлось несколько раз настойчиво умолять Государя обратить внимание на необходимость участвовать в войне, которая будет очень непродолжительна и не составит больших расходов, а результаты для дальнейших видов на Востоке даст самые блестящие; тогда как, оставаясь хладнокровными зрителями событий, имеющих совершаться возле наших границ, нам придется впоследствии, быть может через 5 или 10 лет, дорого заплатить за то, что мы не умели воспользоваться настоящею минутою и не извлекли из нее очевидной пользы для могущества России. Настояния мои привели к тому, что Государь назначил в своем кабинете секретный комитет под своим председательством, из военного министра Д.А. Милютина, министра иностранных дел князя Горчакова и меня".

Затем последовало более продолжительное молчание, во время которого князь устремил на меня испытующий взор и потом спросил: "Что вы на это скажете?" Ответ был таков:

- Сердце мое исполнено радостного удивления и восторга, предчувствуя в исполнении вашей мысли конец существованию в Европе Австрии, этого очага интриг и предательских действий, задерживающих в славянских землях образование самостоятельной жизни; но вместе с радостью я чувствую глубокое горе, предвидя, что совещание в царском кабинете не проникнулось великим значением вашей мысли и оставило ее без исполнения.

"Да, это так; вы угадали", - сказал князь, - но скажите мне, почему вы угадали? Ведь не могло же быть вам известным решение секретного комитета?"

- Отгадка моя основана, князь, на ваших же словах. Если бы мысль ваша прошла в секретном комитете, то вы бы мне ни слова об этом не говорили, принимая в соображение важность дела и необходимость покрыть его на известное время непроницаемой тайной; а потому я позволяю себе заключить, что настоящая откровенность ваша истекает из неудачи в успехе вашего великого плана. Мне остается только благодарить вас за то, что вы из числа ваших многочисленных почитателей избрали меня вашим нотариусом для засвидетельствования величайшего исторического факта, который я скрою в глубине души моей до поры до времени.

Теперь наступила пора сделать вышеизложенный разговор известным. Оглашать его ранее, в то самое царствование, в которое предложение фельдмаршала князя Барятинского отклонено, было бы неприлично; по восшествии же на престол Государя Императора Александра III, при действии Берлинского трактата, давшего после Восточной войны кое-какую установку на Балканском полуострове, такое оглашение представлялось несвоевременным. Ныне, когда шаткие устои Балканского полуострова покривились от напора австрийских интриг, оглашение великой и верной мысли князя Барятинского представляется необходимым, благопотребным, обязательным. События настоящего времени вполне подтвердили предсказание князя Барятинского и дали полное удостоверение в том, что Восточный вопрос получил бы самый лучший исход, если бы мысль князя была принята.

В заключение разговора князь Барятинский передал подробно все то, что говорилось в заседании дворцового комитета; но я опускаю эти подробности по неудобству предавать их оглашению.

Кроме того, разговор коснулся совершавшихся в то время преобразований и причин уклонения князя (несмотря на личную приязнь Государя Императора) от участия в важнейших вопросах, порождаемых преобразованиями, и наконец заключился любимой мечтою князя о переносе столицы и царского местопребывания из Петербурга в Киев, с выводами всех неудобств и страшных потерь и неустройств, происходящих главнейше от пребывания Царя и центрального управления Россией в гнилом, отдаленном углу Империи[ 14 ].

* * *

Переходя от 1866 г. к настоящему времени, мы видим, что вместо Пруссии существует уже Германская империя, победительница не только Австрии, но и Франции, с полным решающим влиянием, без всякого исключения, на ход всех европейских событий. Вот это-то влияние князь Барятинский предвидел и стремился к тому, чтобы оно в известной мере принадлежало России, в силу участия нашего в войне с Австрией в 1866 г. и чтобы затем Восточный вопрос был освобожден от всех австрийских кознодействий. Мы уклонились от спасительного совета князя Барятинского, и поставили себя, начиная с 1871 года, в зависимость от воззрений князя Бисмарка. Зависимость эта оказалась столь сильною, что мы, ошибочно начав в 1877 г. Восточную войну, могли только издали видеть башни Цареграда и за это видение заплатили потерею сотен тысяч войск и миллиардом новых долгов[ 15 ].

Затем... Но лучше опустим завесу забвения на печальное воспоминание о том, когда мы, как виновные, предстали на суд Берлинского конгресса. (Рана еще слишком свежа, чтобы можно было ее касаться без сильной сердечной боли). Возможность этого грустного положения была предчувствуема князем Барятинским, и, чтобы не допустить подобного ужасного события, князь полагал необходимым сочетать государственный рост нашей соседки (Пруссии) с ростом России; но мы пропустили в 1866 г. ту минуту, в которую могли из Прусско-австрийской войны извлечь громадную пользу в смысле увеличения нашего политического значения и тем сделать развязку Восточного вопроса возможною без особых усилий и затрат и соответственною достоинству и намерениям России.

Восточная война образовала массу новых долгов, которые составляют самый тяжкий экономический провал, поразивший финансовое положение России до такой немощи, в какой еще никогда не бывала русская земля. Достигнутое пред войной 1877 г. равновесие в государственной росписи удалилось от нас на многие годы, и мы, повергнутые в бездну расстройства, видим пред собой следующую современную картину. Все достояние государства со всеми его будущими доходами в залоге по сделанным внешним займам; частные недвижимые имущества (земли помещиков) также в залоге по находящимся частию дома, а главнейше за границею, закладным листам; производительность земли (хлеб) обложена пошлиною за право ввоза в Германию. Одним словом, государство оказалось в том же бедственном состоянии, до какого властительные "они" довели помещичье хозяйство закрытием опекунских советов и разрушением мелких винокурен, при безграничном распространении пьянства. Мы употребили выражение "властительные они", полагая, что люди, достигшие на всем обширном пространстве русской земли разрушения сельскохозяйственного быта, без сомнения, выразили в своих действиях полную властительную силу, но, к сожалению, силу самого печального (скажу сильнее, преступного) свойства, породившую общее обеднение и разорение.

Возвращаясь к словам князя Барятинского, нельзя умолчать, что если бы в свое время эта пророческие слова были обращены в дело, то на русскую жизнь не налегло бы такой массы денежных долгов, какая образовалась от войны 1877 г., не имевшей предварительно ни предусмотрения всех трудностей, ни согласования предшествовавших войне событий с видами и пользою России. Устами князя вещал дух правды, дух искренней любви к России; это был дух глубокого разумения, предвидевший горестную возможность Плевны и Шипки с массою славных храбрецов, уснувших там вечным сном, и блестящую залу Берлинского конгресса, измышлявшего унижение России, и разновидные возмутительные болгарские события, направляемые коварством Австрии к нашему оскорблению. А быть может, всего этого можно было избежать посредством самого простого мероприятия. Вообразим себе, что турецкий султан за одну четвертую часть той суммы, в какую обошлась нам война, освободил бы, без всякого кровопролития, Болгарию и Румелию от своего владычества. И тогда мы, при таком мирном освобождении болгар от Турецкого ига, дали бы. им другую 1/4 часть стоимости войны в кредит на облегчительных условиях и тем самым создали бы наше влияние на них, как влияние добрых кредиторов, в самом сильном и прочном виде, с истинно благотворными последствиями. Это влияние было бы в тысячу раз крепче и полезнее скороспелой конституции, сочиненной для Болгарии.

Заключим тем, что если бы заседание в зале Берлинского конгресса, бывшее в 1878 г., было предварено (после кабинетного совещания с князем Барятинским в Царском Селе) заседанием в 1866 г. в Зимнем дворце составленным из всех сановников, и решило бы мысль князя Барятинского привести в исполнение, тогда бы Берлинского заседания вовсе не существовало, потому что для образования его не могло явиться ни мысли, ни права, ни повода, ни смелости. И тогда бы не только Россия, но и весь мир давно бы наслаждался действительным миром, а не вооруженным, изнуряющим во всех государствах силу правительств и народов, с неизбежным при том колебанием экономической почвы. При таком положении экономическая жизнь представляется вовсе не обеспеченною от неожиданных провалов. И все это на нас надвинулось только потому, что слова князя А.И. Барятинского были гласом вопиющего в пустыне.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.