СТАРШИЙ БРАТ
СТАРШИЙ БРАТ
Когда братишка появился в их узкой комнате, Андрею было двенадцать лет. Своего отца он не помнил, Валеркиного не знал. Мальчонка целыми днями тихонько попискивал в своей плетеной коляске, похожей на корзину для белья.
Сохнущие на батарее пеленки, непричесанная мать в неопрятном халате с пятнами на груди, исходивший от нее сладковатый запах, вызывали в Андрее легкое раздражение; но на братишку, виновника всего этого непорядка, оно не распространялось. Напротив, чем слабее был Валерка, тем большую ответственность за него чувствовал Андрей, его старший брат.
А то, что он был старшим да еще единственным мужчиной в семье, становилось все очевиднее. Ему казалось – он всегда знал – мать человек слабый, неуверенный и без поддержки его, Андрея, ни с чем в жизни справиться не сможет. Незаметно он начал относиться к матери покровительственно, к чему она быстро и прочно привыкла. Вот так и сделался он, еще не достигнув тринадцати лет, полновластным главою семью.
Валерка рос, набирался сил и уже ко второму месяцу у него прорезался свирепый и требовательный бас, за что их сосед по коммунальной квартире, старый моряк дядя Максим, прозвал его Боцманом. Так навсегда утвердилось за ним это прозвище и, в конце концов, почти заменило ему имя.
Подрастая, Валерка невольно перенял у Андрея ласково-снисходительный тон, с которым тот обращался к матери, с той только разницей, что Андрей действительно заботился о ней и старался либо помочь ей, либо заменить ее в трудных заботах о семье; Валерка же усвоил чисто внешнюю манеру поведения старшего брата.
Был Валерка вообще не по возрасту развит, всерьез увлекался школьным живым уголком, а дома организовал его филиал, докучая матери ужами, которых мать панически боялась, выращенными в глубоких тарелках головастиками, плавунцами, подобранными на улице бездомными щенками и котятами. Однажды он притащил с помойки полную кепку крошечных мышат из разоренного мальчишками мышиного гнезда. Мать возмущалась, но ничего поделать не могла – глава семьи Андрей одобрительно относился к хлопотливому увлечению младшего брата.
В первый же год после приема Валерки в пионеры, школа отправила его в лагерь под Одессу. Оттуда он приехал уже не таким тощим и привез аккуратно переписанную и заполненную не очень удачными, но подробными иллюстрациями тетрадь с надписью на обложке: «Научный реферат ученика четвертого класса «а» школы № 193 города Москвы Валерия Маркова «Поведение кошек под Одессой». За этот научный реферат его приняли в биологический кружок, хоть и был он там самым младшим. С этой минутой мать примирилась с наполнявшей комнату живностью и согласилась кормить молоком ужей; можно сказать, что она даже стала гордиться сыном и тайком спрятала его первый научный реферат. Но Валерка продолжал относиться к ней несколько свысока и никогда не разрешал приласкать себя, даже погладить по голове. Любил ли он мать? Вероятно, любил. Но настоящим отцом и матерью для него всегда был и оставался Андрей.
После рождения Валерки мать постоянно хворала и, не достигнув пенсионного возраста, вынуждена была перейти на инвалидность. Жить стало совсем трудно: Валерка был мал, Андрей поступил в мединститут, сперва работал по вечерам санитаром в клинической больнице, уверяя мать, что это наилучшая практика для будущего врача, после третьего курса – медбратом в инфарктной бригаде «Скорой помощи»; мать пробовала вязать, но ничего, кроме шарфов и носков связать не умела, поэтому зарабатывала мало и редко, а пять рублей в месяц, которые она получала от государства как мать-одиночка, естественно, никаких материальных затруднений решить не могли!
Наконец, Андрей закончил институт и был направлен в реанимацию той клиники, где когда-то работал санитаром.
А матери становилось все хуже. Кроме основных ее болезней начала мучить жестокая гипертония.
В год, когда умерла мать, Валерке минуло четырнадцать. Через два дня начались каникулы, он по праву считал себя уже восьмиклассником и через неделю должен был уехать в свой последний пионерский лагерь снова под Одессу.
… И в тот день он пришел из школы раньше обычного. Мать спала, Андрея еще не было дома. Покрутившись и положив в самом центре стола свой табель, он выбежал во двор, чувствуя себя уже совершенно свободным и счастливым.
Когда Андрей, наконец, пришел, Валерка гонял в футбол и не захотел подниматься с братом наверх. Он крикнул только:
– Эй, капитан, посмотри там на столе.
Минут через пятнадцать окно из комнаты резко распахнулось, Андрей позвал его:
– Иди домой, Валерий! Немедленно!
Что-то в голосе брата и необычное обращение «Валерий» испугало мальчишку. Он бросился наверх.
Дверь была открыта. Ширма, отгораживающая постель матери, отодвинута. Андрей сидел на стуле у кровати, низко согнувшись, и на тревожный вопрос Валерки ничего не ответил, ничего говорить и не надо было – Валерий понял – мать умерла.
Он как-то странно сухо всхлипнул, и неудержимая дрожь начала бить его нескладное, мальчишеское тело. Закрыл глаза, боялся посмотреть на мертвую мать.
А Андрей, не отрываясь, глядел в лицо умершей. Оно казалось ему сейчас значительным и мудрым, каким он раньше никогда не видел.
«Она что-то узнала о жизни… Или – о смерти» – подумал он с непонятным облегчением.
Валерка вдруг тихонько, совсем по-детски позвал:
– Мама…
И тогда Андрей заплакал. Он плакал о несчастливой ее жизни, об одинокой смерти, о своей беспомощности, о том, что против этого, неизбежного и самого страшного ничего, ничего сделать нельзя. Он плакал безутешно и громко, как не плакал никогда раньше, даже в детстве. И вдруг почувствовал на голове руку Валерия.
– Не надо, не плачь так, – бормотал мальчик утешающе. – Успокойся… не надо…
И Андрей постепенно начал затихать. Поднял опухшее, заплаканное лицо.
– А помнишь, боцман? – спросил он.
И неожиданно запел, запричитал на одной ноте:
– Андрей-воробей, не гоняй голубей, гоняй галочек из-под палочек…
– Не помню, – растерянно отозвался Валерка. – Ты что?
– Ну, как же, она всегда пела.
– Мне?
– И тебе. Неужели не помнишь?… Не клюй песок, не тупи носок, пригодится носок поклевать колосок…
И снова заплакал, но уже тихо, слезы текли и текли по щекам.
Валерка ни за что не хотел позволить себе расплакаться. Он просто стоял рядом. Стоял и молчал. Что-то подсказывало ему, что из них двоих он был сейчас старшим…
Первые дни после несчастья Андрей никак не мог ни на чем сосредоточиться; кто-то приходил, уходил, что-то делалось в комнате, но все проплывало мимо него, не оставляло следа.
Только однажды он мимолетно почувствовал присутствие никогда раньше не уделявшего ему особого внимания Сергея Борисовича Драгина.
«Что он здесь делает?» – удивился Андрей.
Назавтра он снова увидел в их опустевшей комнате Сергея Борисовича.
«Странно, опять он здесь. Что ему надо?» – с неудовольствием подумал Андрей, но тут же постарался внутренне отмахнуться. И все же что-то заставило его повнимательней присмотреться к молчаливому, сутулому доктору. И вдруг он заметил, что всегда ироничный, скептически настроенный Валерка, сознательно отстраняя старшего брата, не отходит от Драгина и слушается его во всем.
Как-то незаметно получилось, что все заботы о похоронах доктор Драгин взял на себя. И помогал ему во всем не Андрей – глава семьи, а Валерка, сознательно отстраняя старшего брата от всех горестных, но необходимых мелочей.
Проводить мать пришло довольно много народа; некоторых Андрей никогда раньше не видел. Когда все кончилось, Валерка подходил к каждому и негромко, солидно произносил:
– Пожалуйста, заедем к нам хоть ненадолго, помянем маму. Очень просим.
Сергей Борисович молча помогал всем подниматься в автобус.
В комнате уже был накрыт стол, материна кровать вынесена, в коридоре лежала сложенная, не нужная больше ширма.
И Андрею казалось, что все делалось само собой, без чьего бы то ни было участия…
Через два дня Андрей настоял, чтобы Валера все-таки уехал в лагерь; Андрей остался совершенно один. Это было ему необходимо. Он должен был и обязан был перед матерью и перед самим собой в тишине разобраться в своих мыслях и чувствах.
Раньше он никогда не задумывался, любит ли, любил ли мать. Легкое превосходство заслоняло от него не только чувство к ней, но и ее самое; он не привык ни приглядываться к ней, ни прислушиваться к ее робкому голосу.
Но сейчас, когда ее не стало, вокруг него и в душе у него образовалась великая пустота.
Его буквально душило тоскливое чувство вины перед нею. Ему мучительно хотелось что-то сделать для нее. Сейчас? Но это же бессмысленно, невозможно… Раньше, раньше надо было как-то оградить ее от горя, которого в ее жизни было так много, что, в конце концов, оно задушило ее. Вскрытие показало инфаркт, но доктор Марков знал, умерла она не от болезни – от горя… В эти дни он был не доктором, а покинутым матерью сыном…
Уже через два дня после отъезда Валерки он приступил к своим обычным дежурствам. Все в больнице было по-старому, ничего, решительно ничего не переменилось, и почему-то это удивляло Андрея, даже как будто обижало. Матери нет, а здесь все то же – те же врачи, те же сестры, те же десятиминутки, то же вырывание из аптеки нужных медикаментов, те же мелкие, незаметные для постороннего взгляда незначительные конфликты; менялись только больные.
Да, была еще новость, поначалу совершенно не заинтересовавшая Андрея: вместо ушедшего, наконец, на пенсию старого заведующего терапевтическим отделением в его кабинете, в который врачи реанимации старались заходить как можно реже, появилась новая заведующая – довольно молодая, очень эффектная, даже красивая женщина. Вернее, она держалась как красавица, поэтому никому не приходило в голову в этом сомневаться. На десятиминутках она высказывалась категорично и безапелляционно, хоть и не всегда точно ориентировалась в предмете. Пару раз она подчеркнула: перед рядовыми врачами она имеет преимущество – не так давно стала кандидатом медицинских наук и поэтому… Но и врачи, и заведующий кафедрой профессор Званцев поначалу делали вид, что этого просто не слышат и старались не вступать с нею в споры – пусть пока чистит свои яркие перышки, придет время, пообломает их, присмиреет. Лишь бы не мешала работать, а там…
Очень скоро Андрей втянулся в суровую больничную колею. Конечно, он не перестал думать о матери, терзаться запоздалыми сожалениями, но все это так глубоко осело в нем, что внешне казалось: он смирился с ее смертью, успокоился. Привычное чередование обязанностей – обходы, назначения, осмотры новых больных как бы легкой п?тиной покрыли его разлохмаченные чувства, они и вправду перестали быть такими режуще-яркими.
Единственное, что разнообразило больничные будни, это постоянно присутствие Сергея Борисовича Драгина. Раньше тоже бывало, что они работали в одну смену, но это была просто одна больничная смена – приход и уход в одно и то же время. Теперь же, особенно в тяжелых случаях они всегда оказывались рядом и вскоре настолько к этому привыкли, что стали понимать друг друга с полуслова – с полвзгляда. А в тихие ночи, когда тяжелых больных было мало и можно было просто отдохнуть в ординаторской, посидеть на диване, покурить, Андрей особенно был благодарен доктору Драгину за его молчаливое присутствие.
… Еще до смерти матери всякий, выражаясь медицинским языком, летальный исход Андрей воспринимал болезненно, но, конечно, не настолько остро, чтобы обвинять в этом самого себя.
Но вот матери не стало, и каждую смерть, даже безнадежного больного, Андрей воспринимал как обвинение ему, доктору Маркову лично. Особенно страдал он, если больной умирал от инфаркта.
Кто-то же должен найти способ, – думал он, – как избежать столь частых случаев трагического исхода этой распространенной болезни.
Однако больничная текучка мешала ему сосредоточиться и заинтересовать своей неясной идеей врачей.
Только с Сергеем Борисовичем он мог говорить о том, что его волновало: поначалу того мало занимали Андреевы проекты и мечта найти панацею от всех инфарктных бед.
Но постепенно упорство и страстное желание придумать что-то по-настоящему дельное и конкретное, помочь больным с разорванным и раненым сердцем убедило его, но пока что ни Андрей, ни доктор Драгин не знали, как к этому подступиться.
Андрей долго был уверен, что о его волнениях и заботах никто в клинике, кроме Сергея Борисовича, не имеет понятия. Но он ошибался.
Как-то на десятиминутке новая заведующая отделением своим категоричным тоном сказала:
– Кстати, доктор Марков, до меня дошли слухи, что вы собираетесь заняться какими-то экспериментами. Я попросила бы вас без моего разрешения ничего не предпринимать. Я ведь могу и не разрешить, – неожиданно улыбнулась она своей самой приятной из улыбок. – Верно?… Да, и еще одно – вы, кажется, собираетесь на этом материале защищать диссертацию? Так вот, поскольку я кандидат наук, предлагаю взять руководство вашей работой. Если, конечно, тема покажется мне интересной и перспективной… А пока…
– Но до экспериментов еще бесконечно далеко, – растерянно возразил Андрей. – А что касается диссертации, так я не думал об этом…
После этой десятиминутки Андрей долго не мог успокоиться.
«Еще ничего не начато, – злился он, – а уже все запрещено!»
Он понимал – в чем-то эта самоуверенная, красивая женщина права – он, доктор Марков, теоретически мало подготовлен для того дела, которое задумал. Что же касается экспериментов, то о них еще рано говорить: хирургическая методика будет, вероятно, так сложна, что без опытного хирурга обойтись невозможно. Но кто может запретить ему думать, копаться в немногочисленной инфарктной литературе, комбинировать и экспериментировать на бумаге? Однако продвигался он в своих исследованиях медленно.
Иногда ему казалось, что он попросту топчется на месте. Тогда, отчаявшись, он бросал все и погружался в суету ежедневных дел. По окончании дежурства, особенно если было много тяжелых больных, он, не заходя домой, в любую погоду отправлялся на дальнюю прогулку и долго бродил по Москве, пока голод и желание спать окончательно не затуманивали его усталую голову…
… Вот уж больше года жил он с Валеркой в новом доме неподалеку от больницы. Об этом они и не мечтали, все получилось как-то само собой: в их старом доме после капитального ремонта решено было разместить какое-то вновь возникшее министерство. И выпала братьям удача: одними из первых переселенцев получили они однокомнатную квартиру; кухня почему-то с балконом, оказалась чуть не вдвое больше комнаты, от которой застекленная лоджия отобрала большую часть площади. Они отгородили в кухне угол, где находился балкон, и получилась вполне приличная вторая комната, куда Валерка умудрился втиснуть не только диван, стол и книжные полки, но и свои многочисленные аквариумы.
Паренек сильно вытянулся за этот год – Андрея он перерос чуть ли не на голову, и выглядел уже почти взрослым. Повзрослел Валерка не только внешне; к Андрею он стал относиться чуть покровительственно, точно так же, как в былые дни Андрей относился к матери. Вообще-то не очень с ним считался и, даже не посоветовавшись с братом, самостоятельно решил свою судьбу. По-прежнему его шефом и советчиком оставался Сергей Борисович; по окончании девятого класса он помог Валерке подготовиться к экзаменам в медицинский техникум. Встречались братья еще реже, чем при матери, но оба жестко соблюдали дежурства по хозяйству и строго спрашивали друг с друга. Такого не могло быть, чтобы, уходя, кто-нибудь из них оставлял неубранным дом, не выстиранными замоченные рубашки или незагруженным холодильник.
Как-то убегая на занятия, Валерка крикнул с порога:
– А знаешь, дом-то наш как стоял, так и стоит. Ремонт и не думали начинать и никого, кроме нас, не пересилили.
– А ты откуда знаешь?
– Разведка донесла.
– Был там, что ли?
– Ну, вот! Делать мне больше нечего!
– Непонятно, что потянуло туда Андрея, но в его теперешнем настроении это было, пожалуй, самое лучшее. В первый же свободный вечер отправился поглядеть на свой старый дом.
– Вовсе не был он так уж к нему привязан. Кроме дяди Матвея, который еще до их отъезда перебрался на жительство к сыну, в Орел, он там никого особенно не любил. И все же длинная поездка сначала в троллейбусе, потом на тарахтящем автобусе, которые ходили теперь только по объездным трассам, не оттолкнула его, а только наполнила неясным, но нетерпеливым ожиданием.
Вот и остановка Химзавод, который давным-давно перевели за город, но остановка называлась по-прежнему. А вот и их переулок. Арка. Двор. Андрей немного волновался. Все-таки он прожил здесь ни много ни мало двадцать шесть лет! Здесь родился он, потом Валерка, здесь умерла мать. Только теперь, глядя на не очень чистые окна своей бывшей квартиры, он впервые подумал, что, в сущности, она умерла совсем молодой…
Он оглядел двор, обшарпанные краснокирпичные стены, единственное дерево, под которым он встречался со своей первой девчонкой, задиристой, смешливой Люськой из восьмого «Б»… Как это было давно! Люська давно замужем, у нее уже двое малышей…
Пожалуй, от этой встречи со своим детством Андрей ожидал большего, Ему казалось, что все здесь как будто уменьшилось: двор стал ?уже и темнее, дом сплющил свои этажи, сгорбился, окна потускнели.
Отчего это, а? Ведь не вырос же он за этот год, что тут не был!
Когда ехал сюда, думал обязательно зайти в свою старую квартиру, повидаться с соседями, разузнать, что в их жизни изменилось. Но ему почему-то не захотелось этого делать.
Не задерживаясь, не глядя больше ни на что, он вышел со двора и зашагал к остановке.
И всю длинную дорогу ему почему-то было немного грустно.
Валерке он не рассказал о посещении старого дома – не захотелось. Может быть, потому, что снова ожило в нем чувство вины перед матерью, словно возросла ответственность за каждого больного, которого не удалось спасти.
А в ту ночь ему показалось, что он, наконец, нашел что-то дельное, настоящее; может быть, это был только путь к решению, но путь этот сейчас, ночью, виделся ему единственно верным.
В третьем часу он позвонил Сергею Борисовичу.
На испуганный вопрос, «что стряслось»? он закричал:
– Если мы можем спасти не одну случайную жизнь… хотя и это… Нет, я не о том…
– Да что случилось? Ты знаешь, который час?
– Неважно! Ты пойми – я, кажется, что-то нашел. По-настоящему нашел! Мы не имеем права докопаться до конца. Ведь если появилась надежда, что мы можем спасать людей от смерти, и отступим, мы будем убийцами, пойми…
– Слушай, проспись, брат! Утром в больнице поговорим…
– Но я не могу до утра. Ты послушай…
– В трубке щелкнул отбой.
– А утром вся стройная система рухнула под напором им самим выдвинутых аргументов и сомнений. И что греха таить, откровенного страха, что в больнице при накалившейся после той памятной десятиминутки атмосферы спокойно делать им ничего не дадут, будут следить за каждым их шагом. Да, возможно, и Сергей отступится, кто его знает…
Но, словно и не было того ночного разговора и Сергей Борисович в сердцах не бросил трубку, он мимоходом бросил Андрею:
– А спать ты мне все-таки, чертяка, не дал до утра!
Эта шутливая фраза успокоила Андрея: значит, не сердится и можно рассчитывать на его помощь…
Да, но в чем доктор Драгин мог ему помочь, если по здравому размышлению вся его система, ночью выглядевшая такой стройной, рухнула, как только он попытался последовательно ее изложить, записать все свои мысли и предложения!
…Вечером, за ужином, видя, что брат чем-то расстроен, Валерка как бы невзначай спросил:
– Ну, как твои успехи, мой ученый брат?
– Какие там успехи?! Плохи дела-то, плохи! Только мне показалось, что, наконец, все стало ясно, как все снова запуталось.
А ты попробуй мне рассказать, что ты придумал, может, самому тебе станет все яснее…
– Если я сам не могу разобраться, где ошибка, как же ты-то сможешь понять?
– А ты попробуй. Если я не пойму, значит, просто ты плохо объясняешь! Авось в чем-нибудь и помогу тебе…
– Помогу! – усмехнулся Андрей. – От горшка два вершка, а туда же, в помощники лезешь!
– Положим, я тебя на три сантиметра уже выше! Ну, а чему-нибудь я все-таки научился в техникуме!
– То-то и есть – в техникуме…
– Не хвастайся очень-то! Через десять лет я тоже буду доктором!
– Ну, что ж, попробую – согласился Андрей.
– Он говорил долго, подробно, совершенно не думая о том, что Валерка может что-то действительно не понять.
– Он рассказывал не только о том, что казалось ему удачными находками, но и подробно о своих сомнениях, ошибках; о неоднократных возвращениях к началу поисков и медленном продвижении снова вперед. И о своей беспомощности теоретически обосновать маячившую перед ним систему, о неумении стройно и последовательно формулировать свои мысли.
– По внимательному, заинтересованному взгляду брата, он видел, что юноша понимает если не все, то, безусловно, ухватывает основное.
– Наконец, он устало замолчал.
– Ты кончил? – спросил Валерка. – Что ж, изложено ясно. Но, к сожалению, это пока еще только фольклор.
– Что, что?
– Ну, устное народное творчество. Разве не знаешь?
– Ах, это…
– Вот именно. Я считаю, пришла пора все, что вы там напридумывали, систематизировать. Все, все, даже ваши отступления и неудачи, все необходимо записать! Только тогда вы сможете убедиться, что дело, а что так, чепуха…
– Спасибо за совет, – огрызнулся Андрей. – Это-то и есть самое трудное…
– Но пока вы хотя бы самим себе не докажете, что все ваши идеи можно изложить логически и зафиксировать, вы ни на шаг не двинетесь вперед, так и будете толочься на месте!
– Как ты все легко решаешь!
– Да пойми ты, – перебил Валерик, – пока вы не обоснуете теоретически ваши идеи и планы, никто вам не разрешит экспериментировать! Фокусничать над живыми людьми?!
– Ничего ты не понял! Ведь без эксперимента, без опыта, грош цена всем нашим размышлениям и разговорам! Как мы можем, что бы то ни было доказать, не предъявляя никаких реальных доказательств?
– Как? Очень даже можно! Вот Ньютону, например, одно единственное яблоко на лоб стукнулось, а он из этого пустякового случая создал мировой закон притяжения земли! А Уатт! Всего на всего увидел, как прыгает крошка на кипящем чайнике и пошла отсюда паровая машина!
– Твои школьные примеры ничего не доказывают! – сердито одернул его Андрей. – Ведь до формулирования закона сколько было опытов!
– Неправда! – обиженным тоном ответил Валерка. Примеры-то школьные, верно, но ты забыл, что в тех же школьных учебниках сказано, что все это – и яблоко и чайник – все было случайностью, неожиданным открытием!
– Ерунда! В науке никогда не может быть никаких случайностей!
– Как раз в науке очень многое зависит от случайности!
– Ты рассуждаешь, как мальчишка!
– Как мальчишка? Если хочешь знать, это не мои слова, а Эйнштейна! Конечно, если бы у великих ученых предварительно не возникли теоретические прогнозы, никакие случайности не помогли бы им создать теорию притяжения земли или теорию относительности!
– Вот видишь, сам ты…
– Да, не перебивай меня! Я же не предлагаю тебе сразу создавать законы! Я только хочу, чтобы вы с Сергеем четко сформулировали свои предложения, понимаешь? – Предложения о возможности борьбы с болезнью. Те-о-ре-ти-ческое? Ясно? И не трепещи ты так перед вашей Прелестной Зоей! Ей-богу, смотреть на тебя противно!
– Замолчи! Замолчи сейчас же!
– Не замолчу! Она вам еще настоящую гадость подстроит, помяни мое слово! А оба вы ведете себя как мальчишки: заговоры, страшные тайны, а вся клиника про вас уже все знает…
– Выпалив все это, Валерка выскочил из комнаты и крикнул на ходу:
– Мы в кино. Ложись, не жди, у меня ключ…
«А ведь Валерка прав. Но уж больно менторски он со мною разговаривает. Словно, не я старший брат, а он… Ишь ты, воспитатель нашелся!» – недовольно подумал Андрей, но паренек вызвал в нем не только досаду, но и что-то вроде легкой гордости.
«Быстро же он вырос. И не только живет, но и думает уже самостоятельно… А вообще, по моему, мне с ним здорово повезло! Конечно, он прав, мой боцман; нужно срочно засесть за наши записки. Систематизировать их и, пожалуй, взяться, наконец, за статью…»
Но, несмотря на принятое решение, тревожные мысли, сомнения в своей научной подготовленности все время одолевали его.
Однажды утром, Андрей медленно поднимался по лестнице к себе в реанимацию; внезапно его что-то ударило: навстречу ему спускалась женщина; в это мгновение он готов был дать слово, что видит ее в первый раз.
Так бывает – встречаешь кого-нибудь чуть ли не каждый день и вдруг в какую-то особую минуту он покажется тебе совсем другим – то ли увидишь его в новом ракурсе, то ли человек в твоем восприятии обновится…
Навстречу Андрею, освещенная из верхнего окна солнцем, спускалась заведующая отделением Зоя Александровна, Прелестная Зоя, как окрестили ее в больнице.
Сейчас она, действительно, была прелестна. Солнечный луч словно заблудился в ее легко взбитых, рыжеватых волосах. Андрей даже остановился, так ошеломило его новое, ранее не виденное, не замеченное в ее облике.
Прелестная Зоя, не задерживаясь, прошла мимо, улыбнулась, кивнула, спустилась на несколько ступенек и посмотрела снизу на все еще замершего неподвижно Андрея.
Она прекрасно поняла, какое впечатление произвела на доктора Маркова, и внутренне отщелкнула еще одну костяшку на счетах своих побед.
Бывает так, что человек влюбляется сразу, в одно мгновение? Наверное, нет. Что-то должно подготовить его к вот такому нелогичному состоянию души. Но влюбленному кажется, что все произошло мгновенно, как взрыв, как удар молнии, и он томится и радуется, трепещет от страха в ожидании счастья.
Вот такое состояние налетело на Андрея. Он уже не помнил ни о ее безапелляционности, ни о разных выпадах против задуманной ими работы, о запрещениях, обидах. Он бродил как в тумане, вдыхая его сладостные и ядовитые пары. Все, все его изыскания и находки отступили куда-то далеко, на задний план его жизни.
А Прелестная Зоя все также ласково-лукаво улыбалась ему при встрече и однажды, после десятиминутки, непринужденно заговорила:
– Мы теперь с вами соседи. Доктор Марков, на днях я переехала в дом тридцать пять, как раз напротив вашего. Придется как-нибудь зайти, посмотреть, как мои доктора живут. Пустите?
Андрей даже задохнулся, так это было неожиданно и удивительно. Он не успел ничего ответить – Прелестная Зоя уже прошла мимо своей подчеркнуто легкой походкой, как будто совершенно не интересуясь реакцией доктора Маркова. Впрочем, она прекрасно знала, какова она…
… Несколько дежурств прошли довольно спокойно – особо трудных больных не привозили, и Андрей с Сергеем Борисовичем мирно отдыхали в ординаторской, пили кофе, курили и тихонько запускали магнитофон с любимыми ими обоими записями Окуджавы…
Андрей в последнее время словно бы переселился в иной космический слой и позабыл обо всем на свете, кроме своей внезапно поразившей его влюбленности. Сейчас она терзала его меньше, чем в начале, он маялся только тогда, когда Прелестная Зоя была рядом. В такие минуты он внутренне метался от самоуверенной надежды до полной безнадежности, не находил тона для общения с нею, мрачнел, дерзил ей и старался как можно скорее уйти, убежать, не видеть ее, не говорить ни о чем, кроме как о деле.
Все это она прекрасно замечала и сознательно старалась держать его в постоянном напряжении. Не то, чтобы она была особо заинтересована в докторе Маркове, нет, он даже как будто мало нравился ей; но Прелестная Зоя была из тех уверенных в своей неотразимости женщин, которые ни за что не упускали ни одного явного или тайного поклонника. Она спокойно нанизывала их скальпы на шнурок и всегда носила у пояса, как дикарь свой военный трофей. Она была уверена, что теперь-то доктор Марков наверняка позабудет о своих антиинфарктных затеях – у него просто не хватит душевных сил заниматься чем-нибудь, кроме своих безнадежных попыток покорить ее, Прелестную Зою…
Однако она ошибалась. Ошибалась, как многие женщины ее типа, слишком уверенные в своей неотразимости и уме.
Ей казалось, что Андрей выжидает момента, когда она снизойдет до его обожания и с удовольствием растягивала время и подстегивала и подстегивала, как могла, его кажущееся нетерпение.
Но внимательно наблюдавший за ним Сергей Борисович прекрасно понимал, что ждет Андрей не только победы над Прелестной Зоей, Казалось, он никогда еще не был так внутренне собран и сосредоточен, как сейчас. И, может быть, как раз отношение к Прелестной Зое и помогло ему.
Сергей Борисович давно понял прозрачную игру завотделением и относился к ней все более враждебно. Но Андрею не говорил о Зое ни плохого, ни хорошего, просто делал вид, что ее не существует. И Андрей не делился с Сергеем Борисовичем ничем, что касалось его отношения к Прелестной Зое. Вероятно, потому что где-то очень глубоко, в том эмоциональном слое, где гнездилась его влюбленность, что-то начало подспудно происходить; та настороженность, с которой он наблюдал за Прелестной Зоей первое время, та стесненность и боязнь показаться смешным в ее глазах, постепенно сменились более сознательной, более критической настороженностью и более беспристрастной наблюдательностью.
Не признаваясь открыто ни себе, ни Сергею, он пришел к выводу, что материалов для настоящей научной статьи у них уже вполне достаточно; ведь не даром же они оба работали в реанимации, куда большей частью поступали сердечники с самыми тяжелыми формами заболевания.
Теперь по ночам в свободные минуты они уже не тратили время на слушание песенок Окуджавы, а писали, чертили малопонятные схемы, спорили иногда так громко, что споры их вскоре, действительно, как предупреждал Андрея Валерка, стали достоянием чуть ли не всех врачей клиники.
Нечего говорить, что не все их коллеги доброжелательно относились к затеянной ими работе. Некоторые просто не верили в их научную эрудицию, а некоторые попросту завидовали им, хотя, конечно, завидовать было абсолютно нечему! Нашлись и такие, кто старался как можно подробнее информировать обо всем Прелестную Зою.
Однажды вечером – случайно или неслучайно, она сама не могла бы сказать точно, – она задержалась в клинике, и, проходя мимо двери, ведущей в реанимационную ординаторскую, приостановилась. Было так тихо, что она решила: никого там нет, врачи, видимо, в палатах. Но вдруг из-за двери раздался голос доктора Маркова. Он пел:
Андрей-воробей,
Не гоняй голубей,
Гони галочек
Из-под палочек…
И хриплым тенорком Сергей Борисович подхватил:
Не клюй песок,
Не тупи носок,
Пригодится носок
Поклевать колосок.
«Чепуха какая-то, – подумала Прелестная Зоя. – Что они пьяны, что ли?! Или в детство впали?». Эта монотонная глупенькая песенка убедила ее: никакой серьезной работой под такой аккомпанемент заниматься нельзя!..
…Устало склонившись над очередной схемой, Андрей мимолетно удивился:
«Он-то откуда знает эту нашу песенку?»
Но быстро сообразил – за время их совместной работы он просто сам подарил ее доктору Драгину. И почему-то ему стало от этого спокойней и теплее…
Но спокойствие пришло ненадолго.
Уже на утро стало известно, что у заведующего кафедрой профессора Званцева с Прелестной Зоей был крутой разговор.
Андрей не помнил, кто именно во всех подробностях информировал его об этом разговоре. Возможно, узнал он все детали от сестры Анны Андреевны, которая много лет работала с профессором и, чтобы быть всегда под рукой, неизменно сидела в его кабинете за не доходившей до потолка перегородкой. Но, может быть, рассказал ему о ссоре Званцева с заведующей терапевтическим отделением и кто-то другой. Во всяком случае, он понимал, что ему эта ссора ничего хорошего не сулит. Ни ему, ни их с Сергеем работе… Он знал, что Зоя Александровна уже не впервой пыталась «накапать» заведующему кафедрой на него и Сергея, но до сих пор ее нападки были настолько неконкретными, что Званцев попросту никак на них не реагировал. Но в этот раз, по-видимому, что-то его разозлило и он, всегда спокойный и тактичный, не стал особенно с нею церемониться.
На этот раз и она не стала сдерживаться, хотя с Андреем по-прежнему была заигрывающе-любезна; сходу, не приняв предложения присесть, принялась убеждать профессора в бессмысленности завиральных идей докторов Макарова и Драгина.
– Это не научные изыскания, которыми они кичатся, а пустое прожектерство! – резко сказала она.
– Кичатся? – удивился профессор Званцев. – Но, по-моему…
– Конечно, мне они не решаются показывать свои записи, но вся клиника уже о них знает, и многие попросту смеются над ними! Ученые! Да какая же наука без проведения сотен и сотен опытов!
– Скажем, вы в чем-то правы. Но, дорогая Зоя Александровна, при всей вашей административной власти, – иронически заметил Званцев, – вы не можете запретить им думать!
– Думать! А если эти их думы отвлекают докторов от основных обязанностей?
– У вас есть конкретные претензии?
Прелестная Зоя на минуту несколько приутихла. Но тут же снова взяла воинственный тон:
– Пока нет: я специально не занималась проверкой их практической деятельности, но совершенно не сомневаюсь, что я права! Это же ясно!
– Обычна сдержанность и вежливость вдруг покинули профессора. Он поднялся из-за стола и сказал почти таким же резким тоном, каким говорила Прелестная Зоя:
– Ну, а пока… пока вы не нашли ваших неопровержимых доказательств, – сказал он, – разрешите мне заняться моими очередными делами, дабы в ваши красивые ручки не попали доказательства моей, – подчеркнул он, недобросовестности…
Зоя Александровна вспыхнула и выскочила из кабинета.
«Пожалуй, я был с нею слишком резок, – подосадовал на себя Званцев, – Как бы это не повредило Андрею и Сергею Борисовичу. А впрочем, она и так не оставит их в покое. Но до чего же тщеславная и пустая особа! Никак не простит им, что не пожелали воспользоваться ее кандидатской степенью, не склонились перед ее научной эрудицией!.. Но ничего не скажешь – красива, черт ее дери! Бедняга доктор Марков без памяти в нее влюблен, это по всему видно… Но его Прелестная Зоя ни за что не уступит и обязательно им напакостит чем-нибудь, испортит им жизнь…»
…Так же, как и Званцев, Андрей и Сергей Борисович настороженно ждали, что вот-вот разразится скандал или на них обрушатся какие-нибудь другие неприятности.
И вот, наконец, произошло то, чего они опасались.
В тот день, вместо обычной десятиминутки, неожиданно было назначено расширенное заседание кафедры, Ни Андрея, ни Сергея Борисовича заранее об этом не предупредили, и Сергей сразу после дежурства уехал домой. Андрей ненадолго задержался в клинике. Он уже выходил, когда его догнала сестра Анна Андреевна и сообщила, что его и доктора Драгина вызывают на заседание кафедры для сообщения об их научной работе.
– Зоя Александровна велела торопиться, начнут через десять минут, – сочувственно вздохнула сестра.
– Андрей растерялся.
– Как же так? – пробормотал он. – Все материалы и статья у Сергея! – И бросился к телефону.
Доктора Драгина он не застал – видно еще не доехал до дома.
Тогда он без особой надежды набрал собственный телефон и обрадовался, услышав голос Валерки.
– Как хорошо, что ты дома! Слушай меня внимательно: возьми в левом ящике стола десятку и немедленно, слышишь, немедленно поезжай к Сергею. Пусть захватит все материалы, статью, схемы, все записи вместе с теми двумя историями болезни, он знает, и на том же такси едет сюда, в клинику. Сейчас же! Да, а почему ты дома?
– Я в ночь дежурю. А что случилось?
– Не предупредив, сегодня на кафедре поставили наш доклад. Понимаешь? А мы не готовы. И все материалы, все варианты статьи – у Сергея!
– Я же тебе говорил. Подложила-таки свинью ваша Прелестная Зоя!
– Ладно. Молчи. Лети за Сергеем. Не забудь, пусть захватит все, до последнего листочка. Я постараюсь изложить нашу идею, но, конечно, не смогу это сделать так последовательно и стройно, как в статье. Ты же знаешь, говорить я не умею…
…В ту же секунду, как Андрей закончил свое короткое, сбивчивое сообщение, раздался насмешливый голос Прелестной Зои:
– Все, что мы сейчас слышали, абсолютно бездоказательно и звучит попросту по-детски! Пока это только фантастические измышления, не больше!
– А я не согласен с вами, уважаемая Зоя Александровна, – вежливо, но достаточно холодно заговорил профессор Званцев. – Я знакомился с материалами, читал статью и должен сказать, что во многом согласен с Андреем Николаевичем и Сергеем Борисовичем. Я нахожу, что в их идее много здравого и интересного…
– А я не нахожу! – оборвала его Прелестная Зоя. – Наболтать, даже написать можно все, надо еще доказать…
В эту минуту в зал вошел Сергей Борисович. Он не стал ждать, пока Прелестная Зоя закончит свою гневную филиппику.
– Я все принес, – перебил он ее. – Андрей, помоги развесить схемы – так товарищам будет яснее…
Спокойно и деловито, совершенно не обращая внимания на реплики и язвительные замечания, полуворкотню Зои Александровны, он пояснял схемы, диаграммы, читал целые абзацы статьи. И не только Андрей – все присутствующие почувствовали, что Прелестная Зоя как-то неуловимо изменилась. Ее лицо перестало быть прелестным; словно она забыла, что надо за ним следить: из-под кожи, сразу ставшей немолодой, выглянуло другое – сухое, упрямое, жесткое.
Но по мере того, как она вслушивалась в объяснения Сергея Борисовича, хоть это и доставляло ей видимые усилия, лицо ее снова начало меняться – оно постепенно становилось прежним – красивым, гладким, любезным.
Но слишком хорошо за этот год узнал Андрей малейшие оттенки выражений этого лица, прежде казавшегося ему таким неотразимым! Может быть, он и не заметил, как в светлых глазах Прелестной Зои появилась тень расчета и примитивной хитрости, Он пристально глядел на нее и прикидывал: что еще она задумала, какой нанесет удар?
А она смотрела на него и поняла, что выдала себя.
И снова что-то изменилось в ней, во всем ее облике.
Как только Сергей Борисович замолчал, она заговорила, широко и открыто улыбнувшись:
– Я уже говорила, что не привыкла никому верить на слово. Вот вы меня, кажется, и убедили: в том, что вы нам рассказали определенно есть что-то любопытное… Да, определенно что-то есть интересное… Я попрошу вас, доктор Марков, – продолжала она, игнорируя Сергея Борисовича и обращаясь непосредственно к одному только Андрею, дать мне возможность подробно ознакомиться с вашей статьей и вообще с вашими материалами. Только после этого я смогу вынести окончательное суждение и… принять решение…
Нисколько не сомневаясь, что имеет на это законное право, – она вынула из рук Сергея Борисовича папку с материалами и положила себе в сумку.
– Я верну все во вторник, и, если, конечно, сочту это нужным, отдам своей машинистке перепечатать – уж очень у вас все небрежно оформлено…
– У выхода из клиники на них налетел Валерка.
– Ну, как? Что еще она напридумала, ваша Прелестная Зоя?
– Тише ты! – увернулся от ответа Андрей.
– Все опять неопределенно, – сумрачно сказал Сергей Борисович. – Что теперь она выкинет, совершенно неизвестно…
…Всю ночь металась над городом сухая гроза. Где-то на горизонте вспыхивали неяркие зарницы, высвечивая дальние дома.
Было тревожно, душно, сухо.
Андрей никак не мог уснуть. То ли от не разражавшейся никак грозы, то ли от того, что он утром узнал от профессора Званцева.
Ему не хотелось об этом вспоминать, не хотелось вообще ни о чем думать. Ему мучительно хотелось уснуть, забыть обо всем, стряхнуть с себя то странное наваждение, в котором он жил почти весь последний год…
…Под утро, наконец, обрушился ливень. Он раскатывался по крыше, перебегая то вправо, то влево, временами врывался в распахнутое окно лоджии, косой струей заливал ее бетонный пол и вдруг снова превращался в плотную, почти непроницаемую стену поблескивающих, как занавес из стекляруса, ровных струй.
Где-то в подсознании Андрея пошевелилась тусклая мысль: надо встать, закрыть окна, зальет все к черту, утром придется изрядно повозиться. Но подняться он был не в силах – простыня словно придавливала его тело к постели, он не мог сделать ни одного движения. Сутки дежурства были тому виной? Да нет, за годы работы он привык, если это было нужно, не спать по 20–30 часов кряду. Сбило его с ног совсем другое.
Во вторник, как только он пришел на дежурство, его вызвал к себе профессор Званцев.
– Вот, – сказал он, и, не поздоровавшись, протянул Андрею аккуратную прозрачную светло-зеленую папочку. – Ознакомьтесь.
– Статья? – обрадовался Андрей. – Значит, не подвела, перепечатала…
– Перепечатала…
– Молодец, спасибо ей…
– Да вы взгляните прежде… прежде чем благодарить…
– Андрей вытащил рукопись из папочки и ошеломленно уставился на заглавный лист.
– Как это может быть?
– А вот так.
– Но ведь она никакого отношения к нашей работе не имела! Она только мешала… совала нам палки в колеса… как же она посмела?!
– Посмела, как видите. И не только подписала вашу работу, но свою подпись поставила первой!..
Андрей торопливо полистал рукопись с уже вклеенными схемами. И неожиданно рассмеялся.
– Да вы поглядите, Георгий Иванович, – она ведь ничего, решительно ничего не поняла. Вы только посмотрите, как вставлены схемы. Она их даже прочитать не сумела! Что это такое, в самом деле?!
– Вот вам и ваша Прелестная Зоя, дорогой мой коллега!
– Что же нам делать?
– А ничего не делать. Ничто уже помочь не может – статья еще вчера отправлена в журнал…
– Как?
– Вы простите меня, старика, Андрей Николаевич, но вся клиника, а лучше всех – сама Прелестная Зоя знали о вашей… гм… влюбленности. Вот она ею и воспользовалась… Боюсь, это еще не конец…
Лежа без сна и прислушиваясь к грохоту ливня, Андрей бросался от одного крайнего решения к другому:
«Уйду к чертовой матери! Брошу все! Пойду снова на «скорую»! Не могу я с ней работать!»
Но уже через минуту это решение казалось ему предательством по отношению к Сергею. Да и к тем, кому он надеялся помочь – к больным…
В какую-то минуту он перестал злиться и неистовствовать, прислушался к себе и вдруг понял, что у него не осталось и тени прежнего восхищения Прелестной Зоей. Перед закрытыми глазами замаячило ее сухое, нагловатое лицо; он искренне удивился, как он мог когда-то считать ее прелестной, жаждать ее внимания!
Нет, то была совсем другая женщина! А может быть, он просто закрывал глаза на ее безапелляционность, на самоуверенность и видел только ее победительную манеру держаться и умение казаться неотразимо красивой? И все-таки что-то же было в ней, если целый год, целый год он только и делал, что думал о ней?!
Дождь хлестал и хлестал, в открытое окно вливалась влажная прохлада, и внезапно Андрей почувствовал, что смертельно, нечеловечески проголодался…
– Да ведь я со вчерашнего утра ничего не ел! – сказал он громко.
И почему-то от этого сознания ему стало гораздо легче.
Он вскочил с постели, не надевая тапочек, босиком прошлепал на кухню.
«Где Валерка? – подумал он мельком. – Ах, да, на дежурстве… Эх боцман, боцман, без шести лет доктор! Вот позаботился, сколько сырников напек, молодчина!»
От метавшегося напротив уличного фонаря в кухне было почти светло. С грохотом водрузил Андрей на стол огромную сковородку, взял ложку и, несмотря на то, что сметана подтаяла и расплылась, с жадностью стал есть. Он съел почти все, что приготовил Валерка.
Ежась от холода, побежал в комнату, улегся и сам не заметил, как мгновенно и крепко уснул…
Проснулся от Валеркиного ворчания.
– Что же ты окошки не закрыл? Я уже два ведра вынес, и все не конец!
– Ну, извини. Сейчас встану – помогу.
– Лежи уж. Я сам.
– Ты ж устал, с дежурства все-таки.
– Чепуха. Мы почти всю ночь с Пашкой проспали в ординаторской на диване. Девчонки за нас все делали.
– Практика называется!
– Подумаешь. В следующий раз мы за них…
– Сергей не заходил?
– Нет. Да я и так уже все знаю.
– Откуда?
– Откуда? Разведка донесла!..
– Так. Ну и…
Валерка вбежал в комнату и возбужденно сказал:
– Вставай, скорее, лодырь! Твоя Прелестная сюда шествует!
– Врешь, боцман!
– Валерка осторожно выглянул в лоджию.
– Чего вру? Уже в наш подъезд вошла. Беги, одевайся, я открою…
– Нет! – решительно сказал Андрей. – Я сам!
– Но ты же…
– Я сказал – сам.
– Он поднялся, неторопливо прошел в прихожую, остановился почти вплотную у двери и стал ждать, когда зазвонит звонок.
– Открыл не сразу, только когда раздался второй, более длинный и нетерпеливый звонок.
– Несколько секунд они молча стояли друг против друга – улыбающаяся и свежая, как всегда, Прелестная Зоя и заспанный неодетый, с нарочито удивленным лицом Андрей. Обычная самоуверенность покинула Прелестную Зою, но она быстро оправилась.
– Можно войти? – спросила она весело.
– Сделав вид, что смутился окончательно, Андрей негромко ответил:
– Простите, Зоя Александровна, простите… но… у меня женщина!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.