Старший брат

Старший брат

Июль 1884 года. Младшему в семье, Мите, не хватало несколько месяцев до четырех лет. Он еще даже не грезил о заплечном ранце и школьной парте, когда его старший брат Владимир успешно окончил Омскую классическую гимназию.

Родителей никогда не беспокоила успеваемость первенца. С начальных классов Владимир считался одним из лучших учеников, был для остальных примером, в тетрадях его никто не видел троек, постоянными отметками были пятерки и даже пятерки с плюсом.

И все-таки получение аттестата зрелости с отличием — событие в семье чрезвычайное, из ряда вон выходящее.

Накануне, поздним вечером, приехал с дальнего соляного промысла отец.

А на следующее утро, с рассветом, в доме воцарилось радостное возбуждение.

День 4 июля выдался теплый, солнечный, без единого облачка на голубом небосводе.

Пили чай раньше обыкновенного, и все вместе дружно стали готовиться к праздничному обеду и приему гостей.

Братья с отцом переставляли мебель, старались обеспечить в гостиной необходимый простор для танцев. Сестры Софья и Евгения старательно убирали квартиру, натирали полы, украшали комнаты цветами, наводили повсюду блеск.

Александра Ефимовна, позабыв о своей постоянной хвори, оживленная, сияющая, хлопотала с кухаркой на кухне.

Митя, предвкушая веселье, ликовал. Он вертелся около старших, старался внести свою долю в приятные хлопоты и приготовления к семейному празднику. Но при этом оказывался почти неотступно около Володи. Куда Володя — туда и Митя. За что возьмется Володя, за то и Митя.

— А не сбегать ли нам с тобой, Димок-Дымок, к Сарахановым? — неожиданно, точно заговорщик, предложил Володя.

Старший брат, в отличие от других домочадцев, звал Митю по-своему, и в устах Володи это звучало и ласково и нежно.

Владимир был в глазах Мити человеком особенным. Он много времени уделял ребятам, играл с ними, любил повозиться и не кичился своим старшинством. Вот за, что Митя души не чаял в старшем брате. А может, еще и за то, что Володя года два тому назад безбоязненно пробирался к нему и подолгу оставался с ним — на такое никто из родных не осмеливался. Митя тогда лежал в отдельной комнате, совершенно изолированно от остальных домочадцев. Его мучила тяжелая и заразная болезнь — оспа. Даже мать боялась близко подойти к его постели. А Володя не боялся, часто приходил и рассказывал что-нибудь очень интересное, и Митя забывал о саднящем зуде.

Вслед за Володей стали изредка наведываться и другие братья и сестры, особенно Женя. Она читала детские книжки, показывала разноцветные картинки, но Митя картинок не видел — лицо и тело его покрывали оспенные язвы, ресницы слипались, глаза почти нельзя было открыть.

Няня-калмычка смачивала в настое из каких-то трав куски марли и прикладывала их к его лицу и телу. Примочки успокаивали. Ослабевал зуд. И мальчик переставал расчесывать ручонками волдыри. Но настоящее облегчение наступало лишь с приходом Володи. Его рассказы всегда поднимали настроение у малыша — герои всех Володиных историй были смелыми, терпеливыми, выносливыми и справедливыми.

Вскоре Митя поправился. Помог ему в этом целительный кумыс, чистый степной воздух и купание в Иртыше и Оми. И снова Володя: это он избавил Митю от робости и страха перед быстрой и бурной волной, научил плавать.

Через два года Митя и вовсе окреп, хотя с виду казался слабым. Следы оспинок остались на всю жизнь и напоминали о тяжелой хвори, перенесенной в раннем детстве.

— Давай, Димок-Дымок, сбегаем все-таки к Сараханчикам-Сарафанчикам! — повторил Володя шепотом.

— Давай! И через черный ход, — тоже шепотом ответил Митя, — никто нас не заметит…

Хотя им вовсе не к чему было таиться, все же так интересней. Через кухонную дверь, со двора, они незаметно исчезли из дому.

Хорошо шагать по городу со старшим братом. Митя и не подозревал, что это последняя прогулка перед долгой разлукой. А Володя знал об этом и мысленно прощался с родным Омском.

Карбышевы жили в центральном, тогда лучшем районе города — Казачьем форштадте. В том же районе вольготно расположились четырехэтажные здания Сибирского кадетского корпуса с массивными колоннами у парадного подъезда. А отсюда уже рукой подать и до дворца краевого генерал-губернатора и атамана. Дворец его утопал в зелени. Пышный сад на английский манер, цветники. Южнее сада расположилась Казачья площадь — очень просторная, несмотря на то, что всю середину ее занял монументальный военный собор, где хранилось знамя Ермака Тимофеевича. Внутри собора на постаменте покоился свинцовый гроб с забальзамированными останками генерал-майора Чирикова, одного из первых атаманов Сибири.

Братья чинно прошествовали по Никольскому проспекту и подошли к изреженным перелескам. Здесь все еще без устали размахивали широкими крыльями старенькие, замшелые ветряки. Их дощатые крыши казались седыми от густого мучного налета.

Машут нам, здороваются с нами! — Щелкнув лихо каблучками сапог, как бравый казак, Митя отдал мельницам честь по всей форме. — Здравь желаю, ваш скородь! — и залился раскатисто безудержным ребячьим смехом. Ему свойствен был по природе юмор, с детства мальчик рос весельчаком.

— А мне кажется, что ветряки со мной не здороваются, а прощаются, — с грустью обронил Володя.

Они прошли по Полковой, потом по Войсковой, с нее свернули на Конюшенную, с Конюшенной на Лагерную, И очутились на главной улице — Атаманской.

По Атаманской братья дошли до левого берега Оми. По деревянному мосту перешли через реку, на правый ее берег — в Любину рощу. Зеленокудрые березы приветливо клонились от легкого ветра.

Роща была всем мила, но днем в ней никто не гулял, потому что поблизости раздавались крики зазывал, шум бойкого торга — рядом располагался городской базар.

Пришлось протиснуться сквозь толпу, заполнявшую обжорный и мясной ряды базара. За ними начинались две старинные параллельные улицы — Бутырская и Скорбященская.

Маленький Митя знал, почему присвоены этим улицам такие названия. Тайком убегал он сюда с соседскими ребятами наблюдать, как под конвоем солдат с винтовками наперевес гнали партиями каторжан и ссыльных. Арестанты гремели кандалами, глухо стучали деревянными колодками, брели понуро по неровным булыжникам мостовой. Спотыкались, падали и, поднявшись, снова брели. Многие из них стонали от боли, хрипло и надсадно кашляли. Некоторые озирались вокруг запавшими глазами, полными ненависти и злобы к своим мучителям.

Молча провожала каторжных сгрудившаяся толпа. Она набегала к обочинам дороги, мрачно застывала. Часто кто-нибудь кидал узникам ломоть хлеба или какую-нибудь еду, завернутую в тряпицу.

Иногда партия каторжных останавливалась, и тогда народ у обочин начинал с ними громкую перекличку через живой заслон конвоиров:

— Откуда вас гонят?

— Из московских Бутырок!

— А куда?

— В Тобольский каторжный острог!

— А дальше куда?

— Сибирь велика. Загонят, не воротишься…

Скорбная дорога, слезами омытая. Из тюрьмы в тюрьму, из острога в острог. Вот и улицы названы по ней — Бутырская и Скорбященская.

Неспешно беседуя, братья незаметно подошли к дому, где квартировала семья крестьянина Сараханова. Володя знал, что глава этого немалого семейства продал свой скудный надел земли в станице Кобырдахской на Тобольщине и подался в Омск на заработки.

Конечно, не принято было в те времена родовому казаку знаться с сыном крестьянина. Но Володя подружился с Костей Сарахановым сразу же после того, как познакомился с ним в гимназии.

Константин был старше Володи и опередил его в гимназии на один класс. Однажды на большой перемене они очутились вдвоем в коридоре у раскрытого окна. Поглядели на то, как бегают и резвятся гимназисты во дворе, перекинулись между собой шуткой, острым словцом.

Так состоялось знакомство.

Сын офицера, родовой казак — и сын бесправного крестьянина, считавшегося иногородним даже в своей станице. Что могло быть между ними общего? Ну хотя бы сидели за одной партой или учились в одном классе, были бы ровесниками или соседями, тогда куда ни шло. А тут и учились врозь, и жили в противоположных концах города. Но нежданно-негаданно они крепко подружились.

Володя зачастил к Сарахановым. Среди местных кумушек пошла молва: причиной этому вовсе не Костя и не книжки, которые они вдвоем почитывают. И не шахматы, которым они отдают предпочтение перед крокетом или теннисом. Влечет Володю младшая сестренка Кости — она-то и вскружила голову юноше.

Кумушки, как известно, приметливы… Володе нравилась Костина сестра. Но раньше, чем он ее увидел, гораздо раньше, чем разобрался в своих чувствах к девушке, он искренне привязался к Константину. Обоих волновала неустроенность жизни. Оба подолгу размышляли над тем, как ее переделать. Костя где-то доставал запрещенные книжки, брошюры и давал их под строжайшей тайной Володе.

Это было в начале восьмидесятых годов прошлого века. Незадолго перед тем прогремел на всю Россию выстрел «Народной воли». Он попал в цель, но цели не достиг. Деспота-самодержца не стало, но и воля народу не досталась. Место старого царя на престоле занял молодой. Вместо Александра II — Александр III.

Молодой самодержец превзошел в лютости своего покойного батюшку. Реакция распоясалась. К Омску и дальше, в глубь Сибири, потянулись нескончаемой чередой партии «политических». Революционеров гнали по столбовой в пересыльные тюрьмы, остроги и крепости, в дальнюю ссылку и на каторгу.

За год до того, как Володя получил аттестат зрелости, Константин благополучно распрощался с гимназией.

— Выскочил, а могли вышибить, — признался тогда Костя своему другу. И познакомил его с гимназическим нелегальным кружком. Они заранее условились, что через год встретятся в Казани, в университете.

Володя, как и Костя, хотел быть врачом и решил вслед за товарищем поступать на медицинский факультет. Перспектива попасть в Казань казалась Володе очень соблазнительной. Слухи об этом большом городе на Волге доходили до Омска. Речной порт, бойкий торг, ярмарки, перевалка грузов, много рабочих, грузчиков, студентов. А еще намеками кое-кто давал понять, что там, в Казани, есть подполье, серьезные дела замышляются революционерами…

Промелькнул год. Костя, возмужавший, в студенческой форме, приехал в Омск на каникулы. Встретился с Володей и огорошил товарища: собирается с медицинского перевестись на юридический. Как же так? Ведь оба мечтали врачевать людей…

— Видишь ли, Владимир Михайлович, — сказал Константин нарочито несколько высокопарно, — ныне самый опасный больной — наше российское общество. Вся страна — вот кто, сударь, позарез нуждается в радикальном исцелении. Знания медицины мало для того, чтобы прописать такому пациенту верное и быстродействующее лекарство.

А своему переходу на юридический факультет дал такое объяснение:

— Кому больше всего необходимо разбираться в законах Российской империи? А? Поразмысли-ка, дружок! Всяким законникам — судьям, прокурорам? Черта с два!

Для них законы не писаны. Они все равно норовят любой закон обойти и нарушить. Куда важнее уметь толковать законы тому, кто в любую минуту может оказаться вне закона…

…Возвращались в форштадт вчетвером. Впереди Алевтина, Костина сестренка, вела за руку Митю. Володя с Костей несколько поотстали, увлеченные беседой после долгой разлуки.

Праздничный обед удался на славу. Чуть раскрасневшийся от радости, Михаил Ильич поднялся и зачитал гостям весьма лестную характеристику из сыновнего аттестата зрелости: «…поведение его было отличное. Исправность в посещении и приготовлении уроков, а также в исполнении письменных работ выше всякой похвалы. Прилежание отличное и любознательность образцовая…».

Дочитал Михаил Ильич характеристику и от себя прибавил:

— Скреплено гербовой печатью и собственноручно подписано директором гимназии!

После праздника наступили будни. Михаил Ильич заметался. Ему очень хотелось устроить судьбу сына лучше своей. Только теперь он ощутил свою беспомощность, ничтожный результат усердной войсковой службы. Не принесли ему душевной радости и многолетние скитания в степи, вдали от дома.

Офицерский чин, звание дворянина, ордена… Все это приобретало особый смысл и силу, когда у их обладателя были достаток, сбережения, солидный доход.

А откуда взяться деньгам у заурядного чиновника, надворного советника, младшего смотрителя Карасукских соляных озер? Да еще обремененного большой семьей — шестеро детей, больная жена. Нет, его скромного жалованья, как ни хитри, как ни изворачивайся, а на три дома не хватит. А делить жалованье предстояло теперь именно на три дома — Михаил Ильич в степи, жена с детьми в Омске, а Володя будет в Казанском университете…

Прикидывал и так и эдак, размышлял, что бы такое продать или заложить… Видно, другого выхода не найти, как только бить челом войсковому атаману, просить, чтобы послали Володю в университет на казенный счет. Сын казачьего офицера, аттестат с отличием, поведение образцовое — неужели откажет начальство, радеющее о благе отечества?

Метался, тяжело и горько переживал неурядицы Михаил Ильич. Особенно оттого, что не с кем было поделиться и не у кого попросить совета. Жене сказать обо всем он не хотел — у нее и без того шалят нервы, расстроится, еще пуще захворает. Открыться приятелям — без толку. Одни посочувствуют, да ничем не помогут. Другие, быть может, даже позлорадствуют: «Простирай ножки по одежке, мы-то сами обходимся без университетов, обойдется и твой сынок. Казачий университет — саблю наголо, марш в атаку!»

Ночью, втайне от домашних, составил Михаил Ильич ходатайство, а наутро отнес в правление Сибирского казачьего войска без особой надежды на положительный ответ. Он не знал, что совсем недавно войсковому атаману в Петербурге министр просвещения Делянов выразил «неудовольствие самого государя-императора» почти полным отсутствием сословия казаков — оплота самодержавия — в университетах.

— Бравых казаков меньше, чем кухаркиных сынков! — с раздражением отчитывал атамана министр.

Через несколько дней, сам себе не веря, потирая лоб от приятного изумления, Михаил Ильич читал и перечитывал желанную резолюцию, наложенную на его прошении. Владимир Карбышев посылался в Казанский университет стипендиатом правления Сибирского казачьего войска.

Александра Ефимовна, ничего не подозревая о тяжких переживаниях мужа, снаряжала Володю в путь. Железной дороги в ту пору еще не было, ее проложили гораздо позже. Из Омска в Казань ездили на перекладных — путь предстоял долгий.

Мать очень волновалась за сына. Она не на шутку тревожилась, вздыхала и охала, находилась в каком-то смятении. И в то же время ее переполняло безмерное счастье, ликование — первенец выходит в люди.

А Митя поскучнел, не находил себе места. Боялся надолго отлучаться из дому, почти не убегал со двора. Все ему казалось, что брат внезапно уедет, не попрощавшись с ним.

Отозвав однажды Володю в укромный уголок, Митя под большим секретом открыл ему:

— Всю азбуку знаю. И по складам умею… Женя научила.

— Молодчина, Димок-Дымок! Напиши мне в Казань письмецо.

— Напишу! А ты ответишь? Володя, ответишь?

— Непременно отвечу.

— Не забудь, печатными буквами, — запнувшись досказал мальчуган. — Я только по-печатному знаю…

Он еще не знал всей азбуки и «по-печатному». Но решил во что бы то ни стало одолеть ее за время, пока Володя доедет до Казани.

Проводили Володю. И с того дня мальчуган будто сразу подрос. Он привязался к Жене. В «компенсацию» за то, что она его учила по вечерам грамоте, стал ей помогать по хозяйству.

О том времени Евгения Михайловна так рассказывала дочери: «Митя рано пристрастился к чтению — как только он с моей помощью одолел эту премудрость. Благодаря его способностям и отличной памяти он очень скоро стал выделяться среди других детей. Часто на память пересказывал целый отрывок из прочитанной сказки, особенно понравившейся ему».

А вот отрывок из воспоминаний племянника Дмитрия Михайловича Карбышева Владимира. Записал эти воспоминания омич Александр Степанович Санин.

«Бывало, чуть рассветет, Митя уже проснулся, быстро оделся, умылся. Подпоясавшись отцовским ремнем, он надевал через плечо самодельную шашку, а на голову казачью папаху и мчался вниз по лестнице на кухню. Там на табурете стоял большой самовар. Митя наливал в него воды и разжигал докрасна угли. Когда самовар закипал, мальчуган обходил еще спящих родителей, братьев и сестер, будил их. Каждому из проснувшихся он, становясь во фронт и приложив руку к папахе, рапортовал:

— Соизвольте встать, ваше высокоблагородие! Самовар кипит, стол накрыт, чай разлит… Советую меня послушать, поскорее чаю откушать.

Кто научил его этой складной побудке-прибаутке, неизвестно. Но она действовала как талисман, мгновенно поднимала всех на ноги».

В мальчике трепетала военная жилка…

Однажды во время гражданской войны Дмитрий Михайлович после разбора очередной боевой операции сказал автору этой книги, бывшему тогда его комиссаром:

— А знаете, Евгений Григорьевич, мне с детства очень нравилось строить крепости, играть в войну со своими сверстниками, воображать себя казаком в тяжелом походе, в жестоком бою… Да и в доме я старался быть бравым казачонком. В редкие дни, когда приезжал отец с промысла, я с нетерпением ждал вечера. Уговорю, бывало, его, и он посадит меня на колени и начнет мне — в который раз! — как взрослому рассказывать подробности баталий, за которые его наградили орденами…

И Дмитрий Михайлович принимался вспоминать все, что узнал в детстве от своего отца.

Было просто поразительно, как живо, стараясь не упустить малейших подробностей, характерных примет времени, словно оживляя давно отзвучавшие баталии, пересказывал он услышанное в далеком детстве.

Все перипетии отважных походов отца с Лягужским и Урджанским казачьими отрядами навсегда сохранились в памяти Д. М. Карбышева.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.