Святейший Тихон, Патриарх Московский и всея России (Воспоминания)
Святейший Тихон, Патриарх Московский и всея России
(Воспоминания)
Взбаламученное море еще кипит. Разрушены, опрокинуты прежние устои государственной жизни. Но, как при потопе над бурными водами возвышается Богом хранимый ковчег, так и в России, среди обломков ее бывшего величия, несокрушимо высится корабль Церкви Православной, управляемый твердой рукой ее духовного кормчего, Патриарха Московского и всея России Тихона. Этот простой, крайне доступный и мягкий в обращении человек оказался истинным героем на своем ответственном посту и с непоколебимой твердостью выдерживает все напоры мутных волн, обрушивающихся на русский церковный корабль.
Я помню нынешнего Патриарха еще юношей, когда он учился в Псковской духовной семинарии, в 1878–1883 годах. Он родился в Торопце, Псковской губернии, где отец его всю жизнь был священником. Город этот тем замечателен, что похож на Москву необычайным обилием церквей; в маленьком городке церкви на каждом шагу, все старинные и довольно красивые. Есть в нем и местная святыня, древняя Корсунская икона Божьей Матери, известная в русских летописях с самых первых времен христианства на Руси. Жизнь там была крайне патриархальная, со многими чертами старинного русского быта: ведь ближайшая железная дорога была тогда в 200 верстах от Торопца.
Влияние семейной и городской обстановки сказывалось и на юноше, Василии Ивановиче Беллавине, скромном семинаристе, отличавшемся религиозностью, ласковым и привлекательным характером. Он был довольно высокого роста, белокурый. Товарищи любили его, но к этой любви всегда присоединялось и чувство уважения, объяснявшееся его неуклонной, хотя и вовсе не аффективной, религиозностью, блестящими успехами в науках и всегдашней готовностью помочь товарищам, неизменно обращавшимся к нему за разъяснением уроков, особенно за помощью в составлении и исправлении многочисленных в семинарии «сочинений», то есть письменных работ. В этом юный Беллавин находил для себя даже какое-то удовольствие, веселье и с постоянной шуткой, хотя и с наружно серьезным видом, целыми часами возился с товарищами, поодиночке или группами внимавшими его объяснениям. Замечательно, что товарищи в семинарии шутливо называли его архиереем. В Петроградской духовной академии я застал В. И. Беллавина на третьем курсе. И хотя в академии не было принято давать шутливые прозвища, но товарищи по курсу, очень любившие ласкового и спокойно религиозного псковича, называли его уже патриархом. Впоследствии, когда он стал первым в России после 200-летнего перерыва Патриархом, его товарищи по академии не раз вспоминали это пророческое прозвище.
Здесь, в академии, Василий Иванович был тоже всеобщим любимцем. Это особенно проявилось при одном обстоятельстве, когда он уже был на последнем курсе. В академии существовала студенческая библиотека, содержавшаяся на средства, добываемые самими студентами посредством взаимообложения, продажи жертвуемых книг и вещей, небольших пожертвований посторонних лиц и т. п. Книги также покупались по желанию студентов, без начальственного контроля, хотя начальство прекрасно знало состав библиотеки. А так как при академии была прекрасная и обширная библиотека преимущественно книг духовного содержания, то естественно, что в студенческую библиотеку выписывались большей частью светские книги, беллетристика, которой не было в академической; попадали туда и «запрещенные» книги. Библиотекарь был из студентов, по их собственному выбору. И вот однажды библиотекарь-студент был сменен начальством по «неблагонадежности», а студенты протестовали против этого тем, что не хотели избирать никого, кроме забракованного начальством. Тогда ректор академии, епископ Антоний, впоследствии митрополит Петроградский, назначает библиотекарем В. И. Беллавина. Маневр вполне удался: популярность Беллавина среди студентов была так велика, что никто не стал протестовать против нарушения студенческих прав, и он был признан студентами.
Обычно студенты, намеренные сделать духовно-административную карьеру, принимали монашество еще в академии, на 4-м курсе, а кто нуждался в сильной протекции и при переходах с курса на курс, то и раньше, на 1-2-м курсах. В. И. Беллавин кончил курс светским студентом и получил назначение в родную Псковскую семинарию преподавателем богословских предметов. Ученики его по семинарии живо помнят молодого преподавателя, резко выделявшегося среди других живым отношением к делу, дружеским вниманием к нуждам учеников, надежным покровительством в их столкновениях с семинарским начальством. Другие преподаватели были люди холодные, формалисты, третировавшие учеников, как кутейников-семинаристов, обязанных лишь знать «от сих до сих» и вести себя тише воды, ниже травы. Мне не раз приходилось встречаться с учениками В. И. Беллавина по Псковской семинарии, и все они сохранили о нем самые светлые воспоминания. Жил он в патриархальном Пскове скромно, в мезонине деревянного домика, в тихом переулке близ церкви Николы-Соусохи (там сохранилось множество старинных названий), и не чуждался дружеского общества. И до сих пор он любит вспоминать о своих псковских друзьях, беседы с которыми давали ему отдых в часы досуга.
И вот разнеслась неожиданная весть: молодой преподаватель подал архиерею прошение о принятии монашества и скоро будет его пострижение. Епископ Гермоген, добрый и умный старец, назначил пострижение в Семинарской церкви, и на этот обряд, редкий в губернском городе, да еще над человеком, которого многие так хорошо знали, собрался чуть ли не весь город. Опасались, выдержат ли полы тяжесть собравшегося народа (церковь во втором этаже семинарского здания), и, кажется, специально к этому дню поставили подпорки к потолкам в нижнем этаже. Очевидцы помнят, с каким чувством, с каким убеждением отвечал молодой монах на вопросы архиерея о принимаемых обетах: «Ей, Богу содействующу» (да, при Божьей помощи). Конечно, как это всегда и бывает, многие плакали… Но сам постригаемый вполне сознательно и обдуманно вступал в новую жизнь, считая себя, очевидно, не склонным к семейным обязанностям и желая посвятить себя исключительно служению Церкви.
После пострижения служба «ученого монаха» идет уже по твердо установленной колее: сначала административные должности в духовно-учебных заведениях, а затем кафедра епископа викарного, епархиального и т. д. Иеромонах Тихон – так нарекли В. И. Беллавина в монашестве – скоро получает назначение сначала инспектором, а потом ректором в Холмскую духовную семинарию (в городе Люблине), посвящается в епископа Люблинского, викария Холмской епархии, а там, как вполне надежный человек, испытанный на административном посту, назначается на ответственную епископскую кафедру в Соединенные Штаты Северной Америки. Я помню, с каким волнением уезжал в далекие края молодой епископ, вместе с младшим братом, болезненным юношей, покидая в Псковской губернии горячо любимую им мать-старушку; отца его тогда уже не было в живых. Брат его скончался на руках преосвященного Тихона, несмотря на все заботы о нем, в далекой Америке, и лишь тело его перевезено было в родной Торопец, где жила еще старушка-мать. Вскоре, с ее кончиной, не осталось в живых никого из родственников нынешнего Патриарха.
Довольно продолжительное пребывание в Америке дало простор административно-пастырским талантам преосвященного Тихона в применении к новым, совершенно чуждым России, условиям.
Условия жизни и деятельности русского епископа в Америке были чрезвычайно своеобразны. Русские приходы разбросаны там по разным городам не только штатов, но и далекой Аляски и Алеутских островов. Преосвященный побывал и там, своими глазами видел этих православных полудикарей, сохранивших свой быт и веру в чуждых условиях американского гражданского строя. Наряду с русскими, в Америке живет много галичан, отчасти униатов, много православных сирийцев, болгар, сербов, греков: нужно уметь ориентироваться среди междуцерковных и международных отношений, не задевая ничьих привилегий. И русское духовенство в условиях американской жизни должно было во многом приспосабливаться к ней, что было особенно трудно для лиц монашествующих. Полная свобода верований, гласность, равенство во взаимных отношениях, торговый дух американцев – все это было непривычно русскому человеку, попавшему в американский водоворот из тихой монашеской кельи. Но врожденный такт преосвященного Тихона, умение его понять чужие обычаи и любовное отношение к людям помогли ему и в Америке настроить жизнь церковную на должный лад, вдохнуть в духовных своих помощников ревность к работе и сохранить между ними полный мир и согласие. Управление преосвященного Тихона оставило глубокий след в жизни православных американцев, а сам он вспоминает об этом времени как о таком, которое расширило его церковно-политический кругозор, познакомило с новыми формами человеческих взаимоотношений и подготовило к тому, что пришлось ему испытать впоследствии.
За время службы в Америке преосвященный Тихон только один раз приезжал в Россию, когда был вызван в Св. Синод для участия в летней сессии. Тут перед высшими иерархами и перед светскими правителями Церкви – тогда оберпрокурорствовалеще К. П. Победоносцев – обнаружились духовно-адмнистративные таланты молодого епископа, и вскоре он был возведен в высший сан архиепископа, а затем призван к управлению одной из самых старейших и важнейших епархий в России, Ярославской. Там, в Ярославле, он пришелся совсем по душе. Все любили доступного, разумного, ласкового архипастыря, охотно откликавшегося на все приглашения служить в многочисленных храмах Ярославля, в его древних монастырях, даже приходских церквах обширной епархии. Часто посещал он церкви и без всякой помпы, даже ходил пешком, что в ту пору было необычным делом для русских архиереев. А при посещении церквей вникал во все подробности церковной обстановки, даже поднимался иногда на колокольню, к удивлению батюшек, непривычных к такой простоте архиереев. Но это удивление скоро сменялось искренней любовью к архипастырю, разговаривавшему с подчиненными просто и ласково, с добродушною шуточкою, без всякого следа начальственного тона. Даже замечания обыкновенно делались добродушно, иногда с шуткой, которая еще больше заставляла виновного стараться исправить замеченную неисправность.
Ярославцам казалось, что они получили идеального архипастыря, с которым никогда не хотелось расставаться. Но высшее церковное начальство, преимущественно светское, не любило, чтобы архиерей долго засиживался на одной кафедре, особенно если он приобретал там общие симпатии. Преосвященного Тихона скоро перевели на Виленскую кафедру, а в Ярославль прислали Виленского архиепископа Агафангела. Это тоже достойнейший архипастырь, и доныне, кажется, здравствующий, и причины такого перемещения не всегда понятны. Кажется, вмешался «Союз русского народа», тогда весьма влиятельный в высшем духовном мире. Проводы преосвященного Тихона в Ярославле были необычайно трогательны; всеобщая любовь и уважение к нему ярославцев сказались в том, что городская дума избрала его почетным гражданином Ярославля, – отличие, не выпавшее на долю ни одному, кажется, из тогдашних архиереев.
В Вильне от православного архиепископа требовалось много такта. Нужно было угодить и местным властям, и православным жителям края, настроенным иногда враждебно к полякам, нужно было и не раздражать поляков, составляющих большинство местной интеллигенции, нужно было всегда держать во внимании особенности духовной жизни края, отчасти ополяченного и окатоличенного. Для любящего во всем простоту архиепископа Тихона труднее всего было поддерживать внешний престиж духовного главы господствовавшей Церкви в крае, где не забыли еще польского гонора и высоко ценили пышность. В этом отношении простой и скромный владыка не оправдывал, кажется, требований ревнителей внешнего блеска, хотя в церковном служении он не уклонялся, конечно, от подобающего великолепия и пышности и никогда не ронял престижа русского имени в сношениях с католиками. И там его все уважали. Помню, как он однажды ехал из Вильны на свою великолепную архиерейскую дачу Тринополь в простой коляске и в дорожной скуфейке, к ужасу русских служащих; но все, кто его встречали и узнавали, русские, поляки и евреи, низко ему кланялись. Во время прогулки по «кальварии», – так называется ряд католических часовен вокруг архиерейской дачи, посвященных разным стадиям крестного пути Христа на Голгофу, – перед архиепископом вставали и приветствовали его все католики, служившие при часовне, хотя он был в подряснике и шляпе.
Здесь, в Вильне, преосвященного застало в 1914 году объявление войны. Его епархия оказалась в сфере военных действий, а затем через нее прошел и военный фронт, отрезавший часть епархии от России. Пришлось преосвященному покинуть Вильну, вывезши лишь св. мощи и часть церковной утвари. Сначала он поселился в Москве, куда перешли и многие виленские учреждения, а потом в Дисне, на окраине своей епархии. Во всех организациях, так или иначе помогавших пострадавшим на войне, обслуживавших духовные нужды воинов и т. п., преосвященный Тихон принимал деятельное участие, посещал болящих и страждущих, побывал даже на передовых позициях, под неприятельским обстрелом, за что получил высокий орден с мечами. На это же время падает и присутствие преосвященного Тихона в Святейшем Синоде, куда он неоднократно вызывался правительством. Между прочим, по поручению Синода, он должен был совершить далекое и не особенно приятное путешествие в Тобольск, для расследования громкого дела о самовольном прославлении мощей пресловутым епископом Варнавой, которого поддерживал Распутин. Как всегда, преосвященный Тихон действовал примирительно и много способствовал благополучному окончанию дела.
Всего тяжелее оказалось положение архиепископа Тихона во дни революции, когда он был в Синоде, а в кресле К. П. Победоносцева и В. К. Саблера оказался неуравновешенный В. Н. Львов. Тотчас же с усердием, достойным лучшего применения, и с приемами жандарма старых времен, революционный обер-прокурор изгнал из Синода митрополитов Питирима и Макария, ставленников Распутина, но и остальным членам Синода нелегко было ладить с В. Н. Львовым.
Затем весь состав Синода был сменен; был освобожден от присутствия в нем и преосвященный Тихон. Вскоре москвичам пришлось избирать себе архипастыря вместо уволенного на покой митрополита Макария. И вот на московскую кафедру был избран виленский архиепископ Тихон.
Что повлияло на этот выбор, совершенно неожиданный и для самого преосвященного Тихона? Несомненно, рука Божия вела его к тому служению, какое он несет теперь для славы Церкви и спасения России. В Москве его мало знали. В Петроград приезжали особые уполномоченные от московских духовных и светских кругов, чтобы собрать сведения о достойных кандидатах; в собрании, особо для них устроенном, назвалось много имен, было названо и имя архиепископа Тихона, но определенно ни на ком ни остановились. На предварительных собраниях в Москве, перед выборами архипастыря, имя архиепископа Тихона также не выступало на первую очередь, больше голосов было за А. Д. Самарина, и только решительное голосование в храме, перед древней святыней Москвы Владимирской иконой Божией Матери, дало значительный перевес перед всеми архиепископу Тихону; он был торжественно провозглашен избранным и утвержден Святейшим Синодом. Возможно, что близость Ярославля к Москве имела здесь некоторое значение: ярославцы хорошо помнили архиепископа Тихона.
Москва торжественно и радостно встретила своего первого избранника-архипастыря. Он скоро пришелся по душе москвичам – и светским, и духовным. Для всех у него находился ровный прием и ласковое слово, никому не отказывал он в совете, в помощи, в благословении. Скоро оказалось, что владыка охотно принимает приглашения служить в приходских церквах. И вот церковные причты и старосты начинают наперебой приглашать его на служения в церковные праздники. И отказа никому нет. После службы архипастырь охотно заходит и в дома прихожан, к их великой радости. За короткое время своего архиерея знает чуть ли не вся Москва: знает, уважает и любит, – это ясно обнаружилось впоследствии.
Как только разразилась революция, рухнула власть, на которую привыкла опираться Церковь, – всем церковным людям стало ясно, что нужно немедленно созвать Церковный Собор, который должен дать новые, крепкие устои церковному порядку. Синод собрал предсоборный совет для разрешения всех вопросов, связанных с немедленным созывом Собора, и в работах этого совета архиепископ Тихон принимал деятельное участие. Когда было решено открыть Собор именно в Москве, 15 августа <1917>, то новому Московскому архипастырю пришлось много поработать, чтобы в короткое время приготовить все нужное к принятию и размещению духовных гостей, членов Собора. Ведь Соборов не бывало на Руси свыше 200 лет – все было ново, непривычно, нужно было предусмотреть все детали, чтобы работа Собора шла беспрепятственно и успешно. Архиепископ сам неоднократно осматривал все помещения, назначенные для работы Собора и для его членов, объезжал монастыри, где должны были жить епископы, – их ожидалось свыше 60-ти. И если Собор сразу пошел гладко, если членам его можно было жить и работать, хотя и без желательного простора и удобств, то в этом заслуга, несомненно, Московского архипастыря.
Члены Собора скоро оценили это: председателем Собора был избран архиепископ Тихон, получивший к тому времени титул митрополита. В этом сказалось, конечно, прежде всего желание членов Собора почтить духовного хозяина Москвы, приютившей Собор. Но председательство на Соборе митрополита Тихона дало возможность всем членам, собравшимся из далеких концов России и даже из-за границы, близко познакомиться с архипастырем, узнать его прекрасный характер, неисчерпаемую доброжелательность, высокий ум и такт. До сих пор мало кто знал преосвященного Тихона: он не любил выдвигаться на первый план, никогда о себе не шумел и не жаловал льстецов.
В первую очередь Собор выдвинул вопрос о восстановлении патриаршества, уничтоженного Петром Великим, в целях укрепления царского самодержавия. Собором было решено восстановить патриаршество. Это как раз совпало с большевистским переворотом: в Москве стояла несмолкаемая канонада – большевики обстреливали Кремль, где дружно держалась еще кучка юнкеров. Когда Кремль пал, все на Соборе страшно тревожились и об участи молодежи, попавшей в руки большевиков, и о судьбе московских святынь, подвергавшихся обстрелу. И вот первым спешит в Кремль, как только доступ туда оказался возможным, митрополит Тихон во главе небольшой группы членов Собора. Я помню, с каким волнением выслушивал Собор живой доклад митрополита, только что вернувшегося из Кремля, как перед этим члены Собора волновались из-за опасения за его судьбу: некоторые из спутников митрополита вернулись с полпути и рассказывали ужасы о том, что они видели, но все свидетельствовали, что митрополит шел совершенно спокойно, не обращая внимания на озверевших солдат, на их глазах расправлявшихся с «кадетами», и побывал везде, где было нужно. Высота его духа была тогда для всех очевидна.
Спешно приступили к выборам Патриарха; опасались, как бы большевики не разогнали Собор. Решено было голосованием всех членов Собора избрать трех кандидатов, а затем предоставить воле Божией, посредством жребия, указать избранника. И вот, усердно помолившись, члены Собора начинают длинными вереницами проходить перед урнами с именами намеченных кандидатов. Первое и второе голосование дало требуемое большинство митрополитам Харьковскому и Новгородскому и лишь на третьем месте выдвинулся митрополит Московский Тихон. Перед Владимирской иконой Божией Матери, нарочито принесенной из Успенского Собора в Храм Христа Спасителя, после торжественной литургии и молебна, схимник, член Собора, благоговейно вынул из урны один из трех жребиев с именами кандидатов, и ныне покойный митрополит Киевский Владимир провозгласил имя избранника – митрополита Тихона. Живо помню, с каким смирением, с сознанием важности выпавшего жребия и с полным достоинством принял преосвященный Тихон известие о Божием избрании. Он не жаждал нетерпеливо этой вести, но и не тревожился страхом, его спокойное преклонение перед волей Божией было ясно видно для всех. Когда торжественная депутация Собора во главе с высшим духовенством явилась в церковь Троицкого подворья в Москве для благовестия о Божием избрании и для поздравления вновь избранного Патриарха, преосвященный Тихон вышел из алтаря в архиерейской мантии и ровным голосом начал положенный по церемониалу краткий молебен. Отвечая на поздравительные речи, произнесенные после молебна от имени Собора, от Синода, от Московской епархии, владыка для каждого нашел ласковое, не шаблонное слово: это было тогда же отмечено. Тогда же он дал обет стоять за Церковь православную до смерти, – и вот теперь он всем показал, что обещание это не было лишь пустым звуком, что оно было дано от души и с полным убеждением.
Время перед торжественным возведением на патриарший престол митрополит Тихон проводил в Троице-Сергиевой Лавре, готовясь к принятию высокого сана. Соборная комиссия спешно вырабатывала давно забытый на Руси порядок поставления Патриархов, особенности их служения, отличия в одежде и тому подобное. Большевики тогда не закрыли еще Кремля, и можно было совершить церемонию в древнем патриаршем Соборе – Успенском, где сохранился и патриарший трон на горнем месте, – на него никто не садился со времени последнего Патриарха, – и особое патриаршее место. Добыли из богатой патриаршей ризницы облачения последних русских Патриархов, жезл митрополита Петра, митру и белый клобук Патриарха Никона и др. Интересно отметить, что клобук и мантия Никона оказались вполне пригодными для нового Патриарха.
Великое церковное торжество происходило в Успенском соборе 21 ноября 1917 года. Мощно гудел Иван Великий, кругом шумели толпы народу, наполнявшие не только Кремль, но и Красную площадь, куда были собраны крестные ходы из всех московских церквей. За литургией два первенствующих митрополита при пении «аксиос» (достоин) трижды возвели Божия избранника на патриарший трон, облачили его в присвоенные его сану священные одежды. После литургии новый Патриарх, в сопровождении крестного хода, шел вокруг Кремля, окропляя его святою водой. Замечательно отношение большевиков к этому торжеству. Тогда они не чувствовали еще себя полными хозяевами и не заняли определенной позиции в отношении Церкви, хотя враждебность к ней была ясна. Солдаты, стоявшие на гауптвахте у самого Успенского собора, вели себя развязно, не снимали шапок. Когда мимо проходили иконы и хоругви – курили, громко разговаривали и смеялись. Патриарх казался согбенным старцем в своем кругло-белом клобуке с крестом наверху, в синей бархатной мантии Патриарха Никона, – и я видел, как солдаты моментально скинули шапки и бросились к Патриарху, протягивая руки для благословения через перила гауптвахты. Стало ясно, что до того было лишь «бахвальство», модное, напускное, а теперь прорвались настоящие чувства, воспитанные веками.
Патриарх Тихон не изменился, остался таким же доступным, простым, ласковым человеком, когда стал во главе русских иерархов. По-прежнему он охотно служил в московских церквях, не отказываясь от приглашений. Близкие к нему лица советовали ему по возможности уклоняться от этих утомительных служений, указывая на престиж Патриарха;
Но оказалось потом, что эта доступность составила ему большую службу: везде его узнали как своего, везде полюбили и потом стояли за него горой, когда пришла нужда его защищать. Попробуй-ка теперь большевики его тронуть – за него поднимется вся Москва, а теперь и вся Россия. Но мягкость в обращении Патриарха Тихона не помешала ему быть непреклонно твердым в делах церковных, где было нужно, особенно в защите Церкви от ее врагов. Тогда уже вполне наметилась возможность того, что большевики помешают Собору работать, даже разгонят его. Несмотря на это, Патриарх никогда не уклонялся от прямых обличений, направленных против гонений на Церковь, против декретов большевиков, разрушавших устои православия, их террора и жестокости.
Всем памятны обличительные послания Патриарха, заканчивающиеся анафемой большевикам. Неоднократно устраивались грандиозные крестные ходы для поддержания в народе религиозного чувства, и Патриарх неизменно в них участвовал. А когда пришла горькая весть об убийстве Царской семьи, то Патриарх тотчас же на заседании Собора отслужил панихиду, а затем служил и заупокойную литургию, сказав грозную обличительную речь, упрекая большевиков в этом вопиющем преступлении.
По решению Московского Церковного Собора в управлении Церковью Патриарх действует совместно со Священным Синодом, состоящим из одних архиереев, и Высшим Церковным Советом – из архиереев, духовенства и мирян. И Патриарх Тихон всегда строго соблюдал это постановление Собора, не принимал на себя единоличных решений и предпочитал все делать с общего согласия, часто собирая соединенные заседания Синода и Совета. Он обращался к ним за советом даже по таким делам, которые принадлежали ему единолично, хотя оставлял за собой право следовать или не следовать выслушанным советам. Помню, как составлялось громовое послание Патриарха к большевикам по случаю годовщины их владычества. Многие тогда настойчиво отговаривали Патриарха от этого рискованного шага, опасаясь за его свободу и жизнь. Когда он прочитал на соединенном заседании Синода и Совета проект послания, то все высказывали крайние опасения и указывали на то, что Патриарх должен беречь себя для пользы Церкви. Патриарх внимательно выслушал советы, но настоял на своем. В ближайшее воскресенье он служил на своем Троицком подворье и после литургии заявил бывшим у него, что подписал послание и сделал распоряжение об отправке его комиссарам. «Да, он всех внимательно слушает, мягко ставит возражения, но на деле проявляет несокрушимую волю», – говорил по этому поводу один интеллигент, член Совета.
Каждую минуту опасались за жизнь Патриарха. Большевики уже наложили руку на членов Собора, их выселяли то из одного помещения, то из другого, некоторых арестовали, ходили тревожные слухи о замыслах и против Патриарха. Однажды поздно ночью явилась к Патриарху целая депутация из членов Собора во главе с видными архиереями. Она известила Патриарха со слов верных людей о решении большевиков взять его под арест и настойчиво советовала немедленно уехать из Москвы даже за границу, – все было готово для этого. Патриарх, уже легший было спать, вышел к депутации, спокойный, улыбающийся, внимательно выслушал все, что ему сообщили, и решительно заявил, что никуда не поедет: «Бегство Патриарха, – сказал он, – было бы слишком на руку врагам Церкви, они использовали бы это в своих видах. Пусть делают все, что угодно». Депутаты остались даже ночевать на подворье и много дивились спокойствию Патриарха. Слава Богу, тревога оказалась напрасной. Но за Патриарха тревожилась вся Москва. Приходские общины Москвы организовали охрану Патриарха: каждую ночь, бывало, на подворье ночевали по очереди члены церковных Советов, и Патриарх непременно приходил к ним побеседовать. Неизвестно, что могла бы сделать эта охрана, если бы большевики действительно вздумали арестовать Патриарха: защитить его силой она, конечно, не могла, собрать народ на защиту – тоже, так как большевики предусмотрительно запретили звонить в набат под страхом немедленного расстрела и даже ставили своих часовых на колокольнях. Но в дежурстве около Патриарха церковные люди находили для себя нравственную отраду и Патриарх этому не препятствовал.
Безбоязненно выезжал Патриарх и в Московские церкви, и вне Москвы, куда его приглашали. Выезжал он либо в карете, пока было можно, либо в открытом экипаже, а перед ним обычно ехал иподиакон в стихаре с высоким крестом в руках. Народ благоговейно останавливался и снимал шапки, и я не помню, чтобы кто-то сказал оскорбительное слово. Когда Патриарх ездил в Богородск, промышленный город Московской губернии, а позже в Ярославль и Петроград, то многие опасались, как бы не устроили скандал солдаты или рабочие, но все страхи оказались напрасными. В Богородске рабочие встретили Патриарха, как прежде встречали царя, устроили для встречи красиво убранный павильон, переполняли все улицы во время его приезда. В Ярославле, – это было уже после его разгрома, – сами комиссары вынуждены были принять участие во встрече, обедали с Патриархом, снимались с ним. О поездках Патриарха в Петроград хорошо известно: это был целый триумф. Московские комиссары хотели предоставить для Патриарха лишь одно купе в вагоне, но железнодорожные рабочие настояли, чтобы ему был дан особый вагон, и по пути встречали его на остановках. Религиозное чувство сказалось в русском человеке, он сердцем почувствовал в Патриархе «своего», любящего, преданного ему всей душей.
В церковном служении Патриарх соблюдает ту же простоту, какой от отличается в частной жизни: нет у него излишней аффектации, театральности, часто надоедливых, но нет и грубости по отношению к служащим, какими иногда сопровождается архиерейская служба. Если нужно сделать какое-либо распоряжение, оно отдается тихо и вежливо, а замечания делаются исключительно после службы и всегда в самом мягком тоне. Да их и не приходится делать: служащие проникаются тихим молитвенным настроением Патриарха, и каждый старается сделать свое дело как можно лучше. Помню, с какой любовью и благоговением служил с Патриархом московский архидиакон Розов, – говорят, будто трагически кончивший уже свою жизнь. Торжественное служение Патриарха со множеством архиереев и клириков, многолюдные крестные ходы всегда совершались чинно, в полном порядке, с религиозным подъемом.
Жил Патриарх в прежнем помещении московских архиереев – в Троицком подворье Сергиевой Лавры, «у Троицы на Самотеке». Это скромный, хотя и просторный дом, без претензий, куда проще, чем многие другие архиерейские дома в России, например, в Курске или Ставрополе. К дому непосредственно примыкает Крестовая церковь, где монахи Сергиевой Лавры ежедневно совершали положенное по уставу богослужение. Рядом с алтарем помещается небольшая моленная, уставленная иконами; в ней Патриарх и молится во время богослужения, когда не служит сам. Но служить он любит и часто служит в своей Крестовой церкви. Дом окружен небольшим садиком, где Патриарх любит гулять, как только позволяют дела. Здесь часто к нему присоединяются и гости и близко знакомые посетители, с которыми льется приятная, задушевная беседа, иногда до позднего часа. Садик уютный, плотно отделенный от соседних дворов, но детишки-соседи взбираются иногда на высокий забор, и тогда Патриарх ласково наделяет их яблоками, конфетами. Тут же и небольшой фруктовый садик, и огород, и цветник, и даже баня, но все это уже запущено во время революции.
Конечно, и стол Патриарха был очень скромный, черный хлеб подавался по порциям, часто с соломой, картофель без масла. Но и прежде преосвященный Тихон был совсем не взыскателен к столу, любил больше простую пищу, особенно русские щи (конечно не мясные) да кашу.
Уезжая к семье, на юг, я простился с Патриархом 2 декабря 1918 года. Тогда он жил в своем подворье уже под домашним арестом; в нижнем этаже помещалась стража из трех красноармейцев, которые вечером поднимались наверх, чтобы проверить наличие своего поднадзорного. Патриарх не мог уже никуда выезжать из подворья и служил в своей Крестовой церкви. Говорят, потом ему разрешили выезжать, – при мне этого не было. Гулять по своему садику он мог и принимал у себя посетителей беспрепятственно. Переносил он свой арест благодушно и нисколько не боялся за будущее. Больше всего его беспокоила судьба Церкви и России, но и в этом отношении он сохранял полную уверенность, что ниспосланное Господом испытание кончится вполне благополучно, к новой славе и Церкви и Родины. Тогда казалось, что это случится скоро, что скоро и мне суждено будет увидеть Святейшего Патриарха и родные места. Но вот минуло три года, и никто не может сказать, когда закончатся наши испытания. Годы идут, приближаясь к закату, – суждено ли нам увидеть Родину, суждено ли принять благословение у святителя – Патриарха Тихона?
* * *
9 июня (н. ст.) 1922 года, когда написаны были эти последние строки, никто не думал, что нам скоро придется прочитать в газетах неожиданное сообщение из Москвы: Патриарх Тихон будто бы сложил свою святительскую власть. Мы могли ждать всего: заточения, насильственной его смерти, – но тем, кто его знает, не верится, чтобы он мог добровольно покинуть свой тяжелый, ответственный пост в это роковое время. А между тем газетные сведения, полученные из советских источников, передают, что 12 мая (н. ст.) небольшая группа петроградских и московских священников, всецело примкнувших к коммунистической власти, обратилась к Патриарху с обвинениями в «вовлечении Церкви в контрреволюционную политику» и потребовала «немедленного созыва, для устроения Церкви, поместного Собора и полного устранения Патриарха до соборного решения от управления Церковью». Неизвестно, что ответил на это Патриарх, но в результате беседы с явившейся к нему депутацией он будто бы удалился к себе в кабинет и через несколько минут вернулся и передал депутации следующий документ, за своей подписью и датой 12 мая 1922 года: «Ввиду крайней затруднительности церковного управления, приведшей меня к гражданскому суду, считаю полезным для блага Церкви поставить временно, впредь до Собора, во главе церковного управления одного из митрополитов».
Как видим, здесь нет никакого «отречения от престола»: лишь временно, ввиду необходимости отвечать перед гражданским судом и вслед за тем претерпеть, может быть, гражданскую кару, заключение в тюрьму и тому подобное, Патриарх передает церковное управление одному из митрополитов, а сам предоставляет рассмотрение дела будущему церковному Собору. Но и такое временное устранение как-то не согласуется с обликом Патриарха: мудрый и предусмотрительный, хорошо понимающий лежащую на нем ответственность, он едва ли послушался бы требования какой-то никем не уполномоченной группы священников, едва ли взял бы на себя столь важное для Церкви решение без совета с Священным Синодом и Высшим Церковным Советом, к которым он всегда обращался в таких случаях, и едва ли облек свое заявление в такую неофициальную форму. Правда, Московский Церковный Собор уполномочил Патриарха назначить себе ряд заместителей из числа иерархов, на случай смерти или насильственного устранения от власти; и созыв церковного Собора предоставлен власти Патриарха, и суд над Патриархом принадлежит Собору. Но привлечение к гражданскому суду и даже заключение в тюрьму в такое время, как нынешнее, могут послужить лишь к славе церковного деятеля и не дают повода к обсуждению его дела на Соборе; тем менее обвинение, предъявленное малочисленной группой духовенства, может послужить для Патриарха побуждением устраниться от власти. Наибольшее, что он может сделать, – это устраниться от председательствования на Соборе во время обсуждения выставленных против него обвинений и затем подчиниться решению Собора – и только. Но отказаться от власти теперь, когда буря со всех сторон грозит церковному кораблю, когда враги Церкви готовы воспользоваться всяким поводом, чтобы нанести ей тяжкий удар, – нет, это не похоже на Патриарха Тихона.
Может быть, начались для него последние испытания. Может быть, он уже является исповедником, как были исповедниками древние христиане, бесстрашно заявлявшие перед языческим судом о своей вере во Христа. Может быть, он скоро станет и мучеником, когда примет венец страданий и смерти от руки безбожных правителей. Будем молиться. Будем ждать и надеяться на милость Божию. «Утверди, Господи, Церковь!»
1922
Данный текст является ознакомительным фрагментом.