ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Теперь уже можно было бы написать целую книгу об образе Козьмы Пруткова в изобразительном искусстве. Самые разные художники и в наше время фантазируют, представляя себе вымышленного поэта в различные периоды его вымышленной жизни. Но все они бережно сохраняют облик Козьмы Пруткова, запечатленный в первоначальном портрете, и создателей его, право же, стоило бы причислить к кругу «друзей» поэта, познакомиться хотя бы бегло с их интересами и некоторыми обстоятельствами их жизни.
Все началось с увлечения Льва Жемчужникова рисованием. Во время поездки в Павловку в 1849 году он оторвался от академического копирования образцов и стал много рисовать с натуры. Остались позади гипсовые бюсты, руки, ноги, эстампы... В альбоме появились головы мужиков и баб, деревья, резные наличники окон, красочные крестьянские костюмы...
Приехав из деревни, Лев показал свои рисунки художнику Кириллу Антоновичу Горбунову, подружился с ним. Горбунов понравился всему «кружку», был введен в дом сенатора Жемчужникова и написал его портрет. Известен и его портрет Владимира Жемчужникова, который, пользуясь своими светскими связями, устраивал художнику заказы.
Горбунов был крепостным помещика Владыкина, земляка и хорошего знакомого Белинского. Предполагают, что именно Белинский, познакомившись с талантливым мальчиком, помог ему освободиться от крепостной зависимости и поступить в Художественный класс. Потом он учился в Академии, получил звание художника, а впоследствии
и академика, принимал участие в росписи храма Христа Спасителя в Москве. Он создал целую портретную галерею, написав портреты Белинского, Герцена, Грановского, Кольцова, Лермонтова, Тургенева...
Кирилл Горбунов был ровесником Алексея Жемчужникова. Интересна история женитьбы художника. Как-то один из близких к «кружку» художников встретил на улице слепую нищую, которую вела очень красивая девочка лет двенадцати, и уговорил их позировать ему. Девочка стала профессиональной натурщицей. Она подросла и была так прекрасно сложена, что знаменитый скульптор барон Клодт снял с нее формы и отлил их из гипса. Они перебывали в мастерских многих художников и были переданы в Академию художеств. Натурщица так понравилась Горбунову, который писал с нее, что он женился на красавице. Они имели много детей и были очень счастливы.
«Это был человек чисто русский, с открытой душой,— вспоминал Лев Жемчужников,— черные волосы его были в кольцах; усы и бородка; рост средний, сложение крепкое. Горбунов прекрасно пел русские песни, сохраняя вполне народную удаль и простор звуков лихого степного певца. Голос его был молодой, звучный, громкий, приятный. Однажды И. С. Тургенев с П. В. Анненковым позвали меня и Горбунова в квартиру Тургенева и устроили состязание певцов. Горбунов пел русские, а я малороссийские народные песни. Как Тургеневу, так и Анненкову пение русских песен пришлось более по душе. Горбунов выбрал две песни: «Ох, да не одна-то во поле дороженька пролегала» и «Ох, ты степь моя, степь Моздокская»; и грустно, и лихо спел он их, переносясь душой в родную черноземную степь и крепостную неволю. Что касается меня, то я не малоросс, а потому, при всей моей любви к малороссийской песне, не мог передать ее со всеми ее своеобразными оттенками. К тому же и слушатели были русаки, душа которых с детства сочувствовала русской песне...» 4
И как тут не вспомнить рассказ Тургенева «Певцы», героев его Якова Турка и Рядчика, соревновавшихся в бедной притыниой корчме. Может быть, состязание, устроенное Тургеневым, привело его к мысли заменить песню «При долинушке стояла», которая была в первом варианте рассказа, на «Ох, да не одна во поле дороженька пролегала», песню, принесшую победу и Горбунову, и Якову Турку...
Это было после возвращения Тургенева из ссылки, а квартира его, где состязались певцы, находилась в Поварском переулке. Отсюда они делали вылазки в мастерскую Льва Жемчужникова и на артистические вечера к Федору Петровичу Толстому, жившему в здании Академии художеств. В громадном зале у дяди Алексея Константиновича, за длинными столами, покрытыми зеленым сукном и освещенными лампами с рефлекторами, усаживались художники и рисовали. Тут же выступали музыканты и певцы. Тургенев, Писемский, Майков, Мей, Полонский читали свои стихи и рассказы.
Алексей Толстой тоже устраивал вечеринки. Иногда на них бывали только Алексей, Владимир или Лев Жемчужниковы, и тогда там царила чистая прутковщина. Сохранилась пригласительная записка Толстого, адресованная Алексею Жемчужникову :
Вхожу в твой кабинет,
Ищу тебя, бездельник,
Тебя же нет как нет,
.Знать, нынче понедельник.
Пожалуй, приезжай
Ко мне сегодня с братом:
Со мной откушать чай
И утку с кресс-салатом.
Венгерское вино
Вас ждет (в бутылке, в штофе ль —
Не знаю), но давно
Заказан уж картофель.
Я в городе один,
А мать жиЕет на даче,
Из-за таких причин
Жду ужину удачи.
Армянский славный край
Лежит за Араратом,
Пожалуй, приезжай
Ко мне сегодня с братом!
Лев Жемчужников пел на этих вечеринках украинские песни. Толстой писал Софье Андреевне еще до ее знакомства со Львом:
«Мой двоюродный брат приехал из Малороссии и привез с собой такие великолепные национальные мотивы! Они мне перевернули сердце...
Это — резкие и неожиданные ощущения, которые иногда испытываешь и которые открывают перед нами горизонт, о котором мы не подозревали или который мы совсем забыли... Он пел без всякого аккомпанемента».
Украина пленила Льва Жемчужникова с первой же его поездки. Он побывал в Батурине, где провел последний год жизни его прадед — Кирила Григорьевич Разумовский, последний гетман Украины. Прямо из стен полуразвалившего-ся гетманского дворца росли деревья...
Лето 1852 года Лев прожил в Ковалевке, в имении прямых потомков Разумовского.
«Ковалевка...— вспоминал Лев.— Это то самое место, в котором искра, таившаяся в душе моей, разгорелась пламенем к Малороссии, к ее народу, песне, истории — все мне стало родным. Душа моя соединилась с Украиной горячей любовью, я страдал и плакал за нее, уходил в степь на могилы, там пел и плакал, слагая стихи, а Шевченки еще не знал, не читал... Я не мог надышаться вольным чистым воздухом, не мог наслушаться музыкальной речи; в сердце глубоко проникли звуки песен ; и я начал записывать их от дивчат, молодиц и столетнего баштанника, проводя с ним часы; и радостно, и грустно было все, что чувствовал, и не мог насытиться; хотелось слиться с народом».
С тех пор Лев Жемчужников всегда тосковал по Украине и возвращался туда при первой же возможности. Алексей Толстой тоже любил Украину с детства, и все братья Жемчужниковы знали на память тогда еще не напечатанное его стихотворение:
Ты знаешь край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет,
В вишневых рощах тонут хутора...
Алексей Толстой подарил Льву Жемчужникову первое и уже в те годы редкое издание «Кобзаря».
Тогда же Лев подружился со своими сверстниками и тоже художниками Александром Бейдеманом и Львом Ла-горио. Они проводили вместе целые дни, с наслаждением читая вслух стихи Шевченко. Бейдеман был из Молдавии, а Ла-горио — из Феодосии ; и тот и другой восторженно относились к Украине, где им приходилось бывать.
Жемчужников снова отправился вместе с Лагорио в путешествие до полюбившемуся краю, а возвратившись, выхлопотал друзьям, имевшим золотые медали в Академии, поездку за границу на казенный счет. Хлопоты были несложные, поскольку дядя Жемчужниковых — Лев Алексеевич Перовский — стал не только министром уделов, но и «управляющим собственной Его Величества канцелярией, Академией художеств и всеми археологическими в России изысканиями ».
Лев Жемчужников не раз уже просил заступничества за художников у своих высокопоставленных родственников. Но они откликались на его просьбы не всегда охотно.
Однажды неожиданно забрили в солдаты художника Василия Агина. Взволнованный участью товарища, которому на двадцать пять лет грозило быть выключенным из искусства, Лев бросился к отцу, и тот посоветовал ему обратиться к генералу Василию Алексеевичу Перовскому. Это было летом 1850 года, перед назначением генерала в Оренбург.
А. Е. Бейдеман. Портрет Льва Махай ловича Жемчужникова. 1850-е гг.
«Застаю В. А. Перовского, обложенного бумагами за письменным столом, угрюмого и растрепанного, — вспоминал Лев.
— Что такое? Что тебе нужно? — обратился он ко мне с вопросом.
Я рассказываю ему о несчастий, постигшем художника, о своем участии и прошу выручить.
— Ведь его уже забрили — что же я могу сделать? Когда будут сортировать по полкам, я возьму Агина к себе и облегчу его положение.
— А теперь разве нельзя освободить его от солдатчины?
— Нельзя ; он уже принят...
— Ну прощайте. Мне надо избавить его от этой службы, а не облегчить службу!
Сухо простившись, я вышел. Отец и братья ждали моего возвращения. С горечью и негодованием я передал им ответ Перовского...»
Так открывается еще одна черта Жемчужниковых, их сочувствие к попавшим в тиски государственной машины, стремление помочь им.
Лев собрал среди своих знакомых по подписному листу три тысячи рублей,, купил рекрутскую квитанцию и освободил Агина.
Художники на радостях устроили в складчину вечер и пригласили на него Алексея, Александра, Владимира и Льва Жемчужниковых, отказавшись принять от богатых братьев их вклад. Мало того, скульптор Беляев сделал бюст Льва и в день именин Михаила Николаевича Жемчужникова поставил свое произведение в кабинете сенатора рано утром, пока еще тот спал. На бюсте была надпись: «Подарок отцу, в память благородного поступка сына, от художников. 1850 г., 8-го ноября».
В том же 1850 году друзья Козьмы Пруткова просили своего дядю Василия Алексеевича Перовского вступиться за Шевченко. В делах III Отделения сохранилось письмо генерала к Дубельту :
«Зная, как у вас мало свободного времени, я не намерен докучать вам личными объяснениями, и потому, прилагая при сем записку об одном деле, прошу покорнейше ваше превосходительство прочесть ее в свободную минуту, а потом уведомить меня: можно ли что-либо, по вашему мнению, предпринять в облегчение участи Шевченко?»1
В записке было изложение дела украинского художника и поэта, «отправленного на службу рядовым за сочинение на малороссийском языке пасквильных стихов... С тех пор рядовой Шевченко вел себя отлично... В прошлом году... командир отдельного Оренбургского корпуса (Обручев.— Д. Ж.), удостоверившись в его отличном поведении и образе мыслей, испрашивал ему дозволения рисовать, но на это представление последовал отказ... Рядовому Шевченко около сорока лет; он весьма слабого и ненадежного сложения...»
Дубельт ответил: «Вследствие записки вашего превосходительства от 14 февраля, я счел обязанностью доложить г. генерал-адъютанту графу Орлову... Его сиятельство... изро-лили отозваться, что, при всем искреннем желании, сделать в настоящем случае угодное вашему высокопревосходительству, полагает рановременным входить со всеподданнейшим докладом...»
А через два месяца Шевченко, который жил в Оренбурге сравнительно вольно и, вопреки запрещению, рисовал и писал, был вновь арестован.
Ко времени назначения В. А. Перовского начальником Оренбургского края, стараниями III Отделения Шевченко уже перевели из города в Орскую крепость, а потом на Мангышлак.
Лев Жемчужников впоследствии писал биографу Шевченко, А. Я. Конисскому:
«Перовский знал о Шевченко от К. П. Брюллова, Вас. Андр. Жуковского и пр. Просил за Шевченко у Перовского, при проезде его через Москву, и граф Андр. Ив. Гудович (брат жены Ильи Ив. Лизогуба); просил за него и в Петербурге и в Оренбурге двоюродный брат мой, известный теперь публике поэт, граф А. К. Толстой. Но Перовский, хотя и был всесильным сатрапом, как выразился Шевченко, ничего не мог сделать для Шевченко : так был зол на поэта император Николай Павлович. Перовский говорил Лизогубам, Толстому и Гудовичу, что лучше теперь молчать, чтобы забыли о Шевченко, так как ходатайство за него может послужить во вред ему. Факт этот есть факт несомненный и серьезный, так как освещает личность В. А. Перовского иначе, чем думал о нем Шевченко. Перовский, суровый на вид, был добр, чрезвычайно благороден и рыцарски честен : он всегда облегчал судьбу сосланных, о чем не раз заявляли эти сосланные поляки и русские, но в пользу Шевченко он сделать что-либо был бессилен. Император Николай считал Шевченко неблагодарным и был обижен и озлоблен за представление его жены в карикатурном виде в стихотворении «Сон»...»
Царь не мог простить поэту таких строк :
Сам по залам выступает
Высокий сердитый.
Прохаживается важно
С тощей, тонконогой,
Словно высохший опенок
Царицей убогой,
А к тому ж она, бедняжка,
Трясет головою.
Это ты и есть богиня?
Горюшко с тобою!2
Шевченко тянул солдатскую лямку в Новопетровском укреплении, на пустынном и жарком берегу Каспийского моря. «Но добрые люди несомненно продолжали думать и заботиться о Шевченко, и к числу таких принадлежали, как мне хорошо известно, Алексей Толстой, Лизогубы и тот же
В.А.Перовский»,— писал Лев Жемчужников в своих воспоминаниях.
Став оренбургским генерал-губернатором, Перовский через своих приближенных не раз намекал командирам Шевченко о том, что притеснять поэта не следует, а в письме жены коменданта Новопетровского укрепления Усковой к тому же А. Я. Конисскому говорится прямо, что «когда И. А. (Усков) при отъезде из Оренбурга в форт пошел прощаться к Перовскому, то тот первый заговорил о Шевченко и просил мужа как-нибудь облегчить его положение...»3
История заступничества друзей Козьмы Пруткова на этом не кончается и еще будет досказано на страницах нашей книги...
3
Еще с Пажеского корпуса Лев Жемчужников был знаком и с великим русским художником Павлом Андреевичем Федотовым, который тоже потом жил на Васильевском острове. На академической выставке, где публика впервые увидела «Сватовство майора», Федотов подхватил Льва под руку, подвел к картине и, обращаясь к толпившимся там любопытным, стал выкрикивать:
— Честные господа, пожалуйте сюда! Милости просим, денег не спросим, даром осмотри, только хорошенько очи протри!.. Начинается, начинается, о том, как люди на свете живут, как чужой хлеб жуют, сами работать ленятся, так на богатых женятся...
Публика хохотала, а Федотов поглядывал на нее с грустью. Его картины принимали за карикатуры, и лишь у некоторых теснило сердце от тоски, прорывавшейся сквозь сюжеты.
В доме сенатора Жемчужникова он читал свою басню «Пчела и Цветок».
Я жажду солнца, но оно
В мое не жалует окно!..
Иных из его слушателей «пронимало морозом до мозга костей от каждого слова», а потом уже басня стала казаться пророческой...
Потом, когда Лев Жемчужников вместе со своим товарищем Сашей Бейдеманом подъехали к частной больнице доктора Штейна, услышали душераздирающий крик.
В тот осенний петербургский день лил дождь, на лестнице было темно, а в чулане под лестницей, где держали Федотова, и вовсе ничего не видно. Первым вошел туда денщик художника Коршунов со свечой в руке. В углу сверкнули безумные глаза.
— Ничего, идите, не бойтесь, стойте тут, он теперь ничего не помнит! — сказал денщик.
Он зажег свечу.
«Круг света едва обозначился,— вспоминал Лев,— и из темного угла, как резиновый мяч, мигом очутилась перед нами человеческая фигура с пеною у рта, в больничном халате со связанными и одетыми в кожаные мешки руками, затянутыми ремнями, и притянутыми к спине плечами. Ноги были босы... бритая голова, страшные глаза и безумный свирепый взгляд. Узнать Федотова было нельзя. Это был человек не человек, зверь не зверь, а хуже зверя!»
Постепенно Федотов успокоился и даже узнал гостей. Бейдемана он звал Сашей, а Льва Жемчужникова —
Левушкой и Иоанном Богословом, за длинные русые волосы.
После посещения Федотова оба художника не могли найти себе места. Они не ходили в Академию, сидели запершись в своих мастерских. В ушах стоял крик... В один и тот же день они порознь набросали сцену свидания с Федотовым, а потом каждый пошел со своим рисунком к другу. И встретились на полпути.
Известно и о существовании общего их рисунка. Алексей Толстой показал его наследнику царя, и Федотова тотчас перевели в казенный дом душевнобольных.
Жемчужников ездил и туда. Федотов весь опух и жаловался, что ему дают, вместо лекарств, отраву. Лев прихватил с собой рисунки, сделанные художником в больнице. На одном из них император Николай пристально рассматривает в лупу Федотова, объятого ужасом, с выпученными глазами и взъерошенными усами...
Вскоре Федотова не стало.
4
Сцена в больнице не была последним совместным рисунком Льва Михайловича Жемчужникова и Александра Егоровича Бейдемана. А портрет Козьмы Пруткова создавали уже трое, включая и Льва Феликсовича Лагорио.
Жемчужников встречался с друзьями едва ли не ежедневно, и, разумеется, они были в курсе всех успехов Козьмы Пруткова, уже надумавшего издать собрание своих сочинений.
Нрава художники были веселого, если судить об одной из их проделок, рассказанных Львом Жемчужниковым.
«Однажды пришел к нам Григорий Данилевский, будущий литератор и редактор правительственной газеты, человек весьма несимпатичный для нас и развязный до нахальства. Бейдеман был человек осторожный в сношениях с людьми, хотя горячий и резкий, когда к этому принуждали его обстоятельства. Данилевский пришел вечером и начал читать свою повесть. Я вскоре лег на диван, перед которым за столом сидел Данилевский и читал. Бейдеман и Лагорио, сидя на стульях, что-то чертили, чтобы не заснуть, а я почти спал. Вздремнули скоро Лагорио и Бейдеман, а Данилевский продолжал читать и, окончив описание картины природы, с закатом солнца и волшебной окраской неба, приостановился, видя, что все его трое слушателей спят. Перед этим описанием природы в повести изображена сцена прощания с умирающим и ловкие похождения молодого человека. Оказалось, что слушая эти похождения, Бейдеман задремал и не слышал того, что было дальше, но когда Данилевский остановился и мы невольно очнулись, то Бейдеман, желая показать, что слушал со вниманием, хлопнул кулаком по столу и сказал спросонья: «Экий молодец какой», что совершенно не соответствовало тому, что было читано. Я и Лагорио не могли удержаться от смеха, а Бейдеман сконфузился. Данилевский еще более изменился в лице и, закрыв рукопись, ушел. Мы остались вполне довольные, что прекратилось скучное чтение.
Данилевский очень надоедал Бейдеману, часто посещая его академическую мастерскую, в которой он работал на заданную программу. Портрет Данилевского, начатый в это время, не получался, а Данилевский вместо позирования болтал. Бейдеман, рассерженный, наконец посадил Данилевского, и портрет был окончен очень удачно; но каково же было удивление и негодование Данилевского, когда, взглянув на портрет, он увидел себя с ослиными ушами. Только этим отвадил его Бейдеман таскаться в мастерскую».
Лев Жемчужников в своих мемуарах нигде не упоминает о работе над портретом Козьмы Пруткова, но Владимир Жемчужников писал об этом не раз. Скорее всего портрет был создан осенью 1853 года. Дальнейшую заботу о нем взял на себя Владимир Жемчужников.
Ровно тридцать лет спустя, когда уже решался вопрос об издании «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова, с портретом», Владимир Жемчужников настаивал на том, чтобы в книге была воспроизведена работа Льва Жемчужникова, Бейдемана и Лагорио, и обещал заказать фотолитографию в Париже через своего хорошего знакомого, известного художника Верещагина.
«Этот портрет...— писал он издателю М. М. Стасюлевичу,— был еще в 1854 году отпечатан мною, в СПб., с камня, в два тона, но тогда цензура почему-то усомнилась выпустить его, и я мог получить из типографии только несколько (немного) экземпляров, для участвовавших в создании
типа Пруткова ; все же остальные экземпляры оставил, отъезжая с В. А. Арцимовичем в Сибирь...»
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Цит. по «Т. Г. Шевченко в воспоминаниях современников». М., 1962, стр. 417—418.
2 Т. Г. Шевченко. Собр. соч., т. 1, М., 1964, стр. 260.
3 «Т. Г. Шевченко в воспоминаниях современников», стр. 256.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.