ДОБРОВОЛЬЧЕСКИЙ ПОЛК

ДОБРОВОЛЬЧЕСКИЙ ПОЛК

Полк Добровольческой армии — это был своеобразный мир, имевший мало сходства с полковой жизнью дореволюционного периода. Во время гражданской войны мне приходилось занимать разнообразные должности, благодаря которым я имел возможность близко подходить и к деятелям, и к событиям той эпохи. Однако ни на одной должности я так ярко не наблюдал и не воспринимал и светлый, и темный лик добровольчества, как тогда, когда командовал полком. Вместе с тем, проходя с полком по России, я непосредственно сталкивался с самыми разнообразными слоями населения, видел города и деревни, видел жизнь такой, какой она была в действительности. В своем победном движении на север фронт обычно продвигался гораздо скорее, чем тыл. В момент нашего прихода в тот или иной район он переживал полный паралич власти: большевистская администрация уходила, а добровольческая еще не появлялась. Жизнь, однако, предъявляла свои требования, и командир полка, хотел он того или нет — это значения не имело, становился временно представителем всегражданской власти. Подобная универсальность, отрицательное значение которой вне сомнений, давала, однако, возможность глубже и всесторонне знакомиться с настроениями и событиями 1919 го да.

Принимая полк, я имел к тому времени и солидный служебный стаж, и высшее военное образование. В силу этих обстоятельств мои новые обязанности представлялись мне вполне отчетливо. Ни строевые, ни тактические вопросы меня не смущали. Робел я только перед одной областью — перед хозяйством. Не чувствуя склонности к делам подобного рода, я всегда их сторонился, а между тем эта отрасль полковой жизни играла громадную роль. Судьбе угодно было послать мне незаменимого помощника по хозяйственной части генерал-майора Черниоловского, большого знатока-практика полкового хозяйства и человека кристальной честности. Он идеально вел обширное хозяйство, причем, чем я особенно дорожил, внес в эту отрасль все навыки формальные и этические, какие были свойственны императорской армии.

Когда во время Бредовского похода генерал Черниоловский погиб, полк и я искренне его оплакивали.

В Харькове Белозерский полк располагался на Москалевке, в бывших казармах Пензенского полка⁶. Полком временно командовал полковник Радченко, молодой человек, служивший в полку еще в мирное время и пробывший в его рядах всю Великую войну. Храбрый, энергичный и невозмутимый, он был предан всей душой родному полку.

Когда я приехал принимать полк, ко мне навстречу вышел молодой высокий подпоручик с гладко стриженной головой и с добрыми, чистыми глазами.

— Здравия желаю, господин полковник! Пожалуйте, мы вас ожидаем.

Он сказал это таким приветливым голосом, его лицо так радостно улыбалось, что со стороны можно было посчитать, что подпоручик встречает не незнакомого командира полка, а близкого ему человека. Я в свою очередь поздоровался с ним тоже приветливо. Это был оперативный адъютант подпоручик И. И. Глоба, в дальнейшем мой старательный, безотказный помощник и вернейший друг.

По прибытии в полк я захотел прежде всего познакомиться с офицерами и был приятно удивлен, когда при представлении мне командного состава увидел около 100 офицеров. Несмотря на стремление офицеров представиться мне возможно лучше, я все же обнаружил немало чисто внешних недочетов, что откровенно и высказал. В дальнейшем, когда мои отношения с полком приняли формы исключительно единения и доверия, я узнал, что мое первое появление вызвало горячие споры. Сторонники новых течений считали, что «такая строгость» не соответствует традициям Добровольческой армии. Поклонники регулярных начал, наоборот, одобряли:

— Командир полка никому ничего обидного не сказал, а сказал только правду. И если он подтянет всех, то будет только хорошо.

Продолжая прием, я все время испытывал приятное разочарование. В полку оказалось 3 батальона, а в ротах по 60–70 штыков. По добровольческому масштабу это был уже солидный полк. Хромали, и очень сильно, все отделы снабжения. Не хватало винтовок, пулеметов, телефонного имущества, обмундирования, снаряжения. Обоз находился лишь в зачаточном состоянии. В общем, полк был сформирован на живую нитку. Необходима была еще большая напряженная работа. Во всяком случае, то, что было уже сделано, свидетельствовало, как много любви и труда вложили в дело формирования полка и его временно командующий, и офицеры.

После приема полка офицеры пригласили меня в собрание на чашку чая. Это был действительно только чай с каким-то печеньем, и мне понравилось, что ни за одним столом чай не отдавал спиртом. Играл оркестр, и, несмотря на свое недавнее сформирование, играл вполне прилично.

Я знал, что мне не дадут долго засиживаться в Харькове, и поэтому старался полностью использовать временный отдых полка.

Как было указано раньше, формирование новых частей в Добровольческой армии происходило в условиях крайне своеобразных и ярко отражавших нравы и обычаи того периода.

Как начальник штаба, я был знаком лишь с внешней стороной приемов формирования и, только став командиром полка, полностью познакомился с виртуозной техникой подобного дела. Причем познакомился, конечно, не сразу, а путем довольно продолжительного опыта.

Не сомневаюсь, что главное командование издавало те или иные общие законоположения, регламентирующие вопросы формирования. Однако должен признать, что лично мне эти законоположения остались неизвестными. И, конечно, не моя вина, что я не получил необходимых указаний. Не получали их и другие командиры полков, почему каждая часть формировалась по своему усмотрению. Отрицательные последствия подобной импровизации не ограничивались, конечно, только пестротою штатов, отражавшейся на боеспособности полков. Последствия эти были гораздо глубже и печальнее: «личное усмотрение», применяемое при формировании, обычно и очень скоро распространялось решительно на все стороны полковой жизни и приводило как начальников, так и подчиненных к забвению законности.

С первого же дня своего командирства я убедился, что рассчитывать на какие-либо нормальные отпуски от интендантства и прочих довольствующих органов не приходится. Все надо было раздобывать собственным попечением и инициативой. Прекрасно зная по прежней штабной службе все возможности начальника дивизии и командира корпуса, я не затруднял этих лиц своими просьбами. При всем своем желании и тот и другой могли помочь полку очень малым: у них самих ничего не было.

Надо было идти не служебными и официальными путями, а частными и иногда довольно кружными.

Харьков, встретивший нас так ликующе, проявил большую жертвенную готовность всячески помогать армии.

В первые же дни по занятии города полк получил много офицеров и добровольцев, причем в числе последних преобладала главным образом учащаяся молодежь. Это пополнение и дало возможность сформировать третий батальон и усилить роты до указанного ранее состава.

Прием добровольцев протекал без признаков какой-либо системы. Каждая часть образовывала свое вербовочное бюро, которое и принимало всех желающих без лишних формальностей. Выбор части зависел исключительно от желания поступающих, причем это желание являлось зачастую следствием чисто внешних впечатлений. Одних соблазняла нарядная форма дроздовцев, у других оказывались знакомые в артиллерии. Убежден, например, что большое число добровольцев, записавшихся в Белозерский полк, объясняется главным образом тем обстоятельством, что на параде в день приезда главнокомандующего белозерцы произвели впечатление своими касками. Что же касается офицеров, то, насколько я мог судить, их привлекал Белозерский полк, как полк прежней императорской армии.

Для объяснения офицерской психологии тогдашнего времени является интересным нижеследующий факт: в Харькове еще в мирное время стоял полк 31-й пехотной дивизии, и офицеры этих частей в числе нескольких сот человек (первоочередных, второочередных и запасных полков) воздерживались от немедленного поступления в Добровольческую армию. Они верили, что будут воссозданы их родные части, и личным почином образовали свои, очень сильные и духом, и числом, ячейки. К сожалению, о чем речь будет ниже, эти надежды, как правильно проведенная система, осуществлены не были.

Вначале, по добровольческому обычаю, в Харькове были образованы особые комиссии, которые и занялись регистрацией офицеров. Последних было несколько тысяч. Подавляемые этим числом, комиссии изнемогали от непосильной работы, и регистрация крайне затягивалась, создавая атмосферу нервности и разочарования. Одна из центральных задач комиссии — выявить нравственную и политическую благонадежность регистрируемых — была явно невыполнима. Невыполнима потому, что в распоряжении комиссии никаких иных для суждения материалов, кроме личного впечатления, обычно не бывало.

Система регистрации, заимствованная, несомненно, от большевиков, являлась по своим последствиям, безусловно, вредной и нежизненной. Для большевиков каждый офицер являлся политическим и классовым врагом и поэтому брался под подозрение. При красных регистрациях необходимо было всякому офицеру прежде всего в чем-то оправдываться.

Белая власть невольно усвоила тот же принцип. На наших регистрациях офицерам тоже надо было прежде всего оправдываться. Если вопросы «оправдания» затрагивали бы только тех, кто вольно или невольно служил в Красной армии, это имело бы известный смысл. К сожалению, «обвинялись» все, кто по тем или иным причинам проживал на территории, занятой Советской властью, хотя и был в подавляющей массе внутренне непримиримым врагом этой власти.

Офицерство, встречавшее «свою» — белую армию с энтузиазмом и яркими надеждами, быстро теряло порыв первых дней, считало себя несправедливо обиженным и мучительно переживало свою трагедию.

После демобилизации 1917–1918 годов на юге России проживало не менее 75 тысяч офицеров. Целая армия! 75–80 процентов этой массы было настроено, несомненно, жертвенно и патриотично, но мы не умели полностью использовать их настроения…

Жизнь, однако, сама вносила поправки в несовершенную систему регистрации и политического (исключительно в смысле большевизма и яркой самостийности!) отбора. Поправки эти были, быть может, примитивны, но по результатам вполне удовлетворительны.

Офицеры, настоявшись бесплодно много дней в длинных очередях официальных комиссий (В одном из больших центров юга России комиссия в течение трех дней успела зарегистрировать лишь тех офицеров, фамилии которых начинались на букву А…), переставали туда являться, а стали поступать в те или иные части по своим вкусам и специальностям. Приняв новых офицеров, каждый полк частными, но действенными путями быстро выяснял и прошлое этих офицеров, и их политические исповедания. Причем спешу оговорить, что под понятием «частный путь» ни в коем случае не следует понимать путей, так сказать, контрразведывательного характера. Все выявлялось гораздо проще и надежнее. Распределенные по ротам, новые офицеры в частных разговорах сами проговаривались о прошлом. Почти всегда находились однополчане, однокашники или просто знакомые. А затем лучшим экзаменом, лучшей комиссией являлся первый бой…

Вновь зачисленные в полк офицеры назначались обычно рядовыми в строевые или специально офицерские роты. Если в период зарождения и развития Добровольческой армии офицерские части являлись следствием исключительной обстановки и были явлением неизбежным, то в позднейшем времени, особенно после Харькова, их существование не только не вызывалось необходимостью, но и приносило чрезвычайный вред. Прежде всего нахождение офицеров на должностях рядовых больно било их по самолюбию и тем принижало их дух. Это была одна из главных причин, почему значительный процент офицеров уклонялся от службы в строю. Затем наличие офицеров-рядовых резко отражалось на дисциплине, что в дальнейшем принесло крайне печальные плоды, запутав и усложнив веками слагавшееся офицерское мировоззрение.

Эта же система привела к тому ненормальному явлению, что прежним кадровым офицерам, преимущественно штаб-офицерам, в армии места не находилось. На должности рядовых они не годились, да и сами не желали идти в подчинение молодым подпоручикам и поручикам. На командные должности их не назначали, ибо каждый добровольческий полк ревниво оберегал «старшинство» своих офицеров, основанное не на чинах и прошлом прохождении службы, а исключительно базировавшееся на добровольческом стаже. В итоге прекрасный штаб-офицерский состав императорской армии, в своей массе прошедший великолепную строевую и боевую школы, оставался за бортом. И, конечно, менее всего можно было упрекнуть подобных штаб-офицеров в отсутствии патриотизма, а тем более в «шкурничестве». Свою преданность Родине и свою доблесть они полностью проявили во время Великой войны. Должность рядового их нисколько не обижала, как мера чрезвычайная, но как систему они ее резко осуждали. Осуждали потому, что инстинктом старых солдат понимали, что на началах забвения главных основ дисциплины нельзя строить армию…

Еще до моего вступления в командование полком у белозерцев тоже были сформированы две офицерские роты. Обходя при приеме полка все роты, я зашел в помещение одной из офицерских рот, бывшей в тот день в карауле.

Меня встретил солидный, подтянутый полковник, которого я знал уже батальонным командиром в мирное время.

· Здравствуйте, господин полковник, как, и вы служите в Белозерском полку?

·

· Здравия желаю, господин полковник, так точно, служу.

·

· На какой же вы должности?

·

— Фельдфебель офицерской роты.

Я улыбнулся, но в душе испытал большую неловкость, ибо стоявший рядом командир роты был молодой штабс-капитан…

Моя предыдущая годичная служба в Добровольческой армии не могла поколебать во мне всего того, что было создано и укреплено долголетним пребыванием в императорской армии. Эта служба не могла опровергнуть правильности тех основ военного дела, какие я приобрел в академии. Поэтому я считал, что в тот период, когда Добровольческая армия вышла на «большую московскую дорогу» и стала осуществлять задачи общегосударственного масштаба, ей и надлежало вернуться к принципам регулярной армии. И это регулярство стало настойчиво проводиться в Белозерском полку, благо мне никто если и не помогал, то и не мешал. Это было тем легче выполнить, что в то же время армия переживала своеобразный «удельно-вечевой» период.

Каждый командир полка был фактически неограниченным хозяином своей части. Если он добросовестно выполнял даваемые сверху задания и если к тому же полк хорошо воевал, то этими данными, в сущности, и ограничивались его взаимоотношения с высшими инстанциями. Существовал неписаный, но всеми выполняемый и крайне вредный по своим последствиям командирский закон: раз начальство мне ничего не дает, то оно и не должно вмешиваться в мои внутренние дела…

Большим злом Добровольческой армии являлась партийность в офицерской среде. Это не была, конечно, партийность политического характера. Зло заключалось в делении офицеров на «старых» и «новых». Первая группа, притом меньшая числом, занимала командные должности и пользовалась всеми правами офицера и начальника. Вторая группа, резко увеличившаяся после выхода армии из Донецкого бассейна, в массе своей никакими правами не пользовалась, считалась «рядовыми» и лишалась даже тех офицерских преимуществ, какие дарованы уставом каждому офицеру.

Еще в Каменноугольном районе мне, как начальнику штаба дивизии, было известно, что в Белозерском полку существуют партии. К «старым» белозерцам причислялись не только те, кто служил раньше в полку, но и лица, присоединившиеся к белозерской ячейке в первые месяцы ее существования. В свою очередь «старые» тоже дробились на группы. Одни «поддерживали» полковника N., другие полковника N. N. Эти печальные явления приносили не менее печальные последствия. Как человек для полка новый, я, конечно, не имел ни желаний, ни оснований «поддерживать» ту или другую группировку. «Надпартийность» командира дала прекрасные результаты: всякая партийность скоро исчезла, и офицерский состав стал единым.

Не афишируя своих «регулярных» взглядов, мне удалось в короткий срок установить более или менее правильную полковую организацию и привить полку те тактические основы, какими всегда руководствовалась русская армия.

И тот феерический расцвет духовных и материальных сил полка, какой наблюдался в дальнейшем, объясняется, на мой взгляд, исключительно принципами регулярства. Называю этот расцвет феерическим на основании цифровых данных: выступив из Харькова в составе около 800 штыков, имея не более 15 пулеметов с зачаточным состоянием вспомогательных команд, обоза и хозяйственной части, полк после трех месяцев тяжелых боев, потеряв около 4 тысяч человек убитыми, ранеными и больными, к моменту штурма Чернигова имел 2 тысячи штыков, более 100 пулеметов, конноразведывательную команду (200 шашек), запасный батальон (около 600 человек), прекрасно снабженную полковую и батальонные команды связи и богатую хозяйственную часть с оборудованными мастерскими (оружейной, портняжной, сапожной и т. д.).

В полку имелась даже собственная газета «Ведомости пехотного Белозерского полка». И это не была газета полевого типа, выпускаемая в подобных случаях в количестве 20–30 экземпляров, отпечатанных на пишущих машинках. Нет, эта была настоящая газета, печатавшаяся в местных типографиях, с ежедневным тиражом в несколько сот номеров. Она обслуживала не только полк, но и занимаемый район.

Как было указано раньше, при формировании новых частей вновь образованные ячейки всегда стремились вести свои формирования при каком-нибудь достаточно сильном полку. В свое время белозерцы были пригреты дроздовцами. По выходе из Харькова к Белозерскому полку присоединились и формировались Иркутский гусарский полк, Олонецкий полк, Сводный батальон 31-й дивизии, а затем и Ладожский полк. Подобная тяга очень характерна и свидетельствует, что регулярные принципы встречали сочувствие офицерских масс.

Крепко памятуя пример Харькова и тлетворное влияние чествований и банкетов, я уже никогда в дальнейшем не принимал приглашений и не допускал у себя в штабе ни «объединений», ни «приветствий»…

Занимая тот или иной город, обычно устраивался парад войскам, причем произносилась речь. Всегда одна и та же по объему и по содержанию:

«За Великую, Единую, Неделимую Россию — ура!»

Этой «речью» в торжественной обстановке объявлялся жителям тот единственный лозунг, какой был написан на знаменах Добровольческой армии.