НАСТУПЛЕНИЕ НА ХАРЬКОВ

НАСТУПЛЕНИЕ НА ХАРЬКОВ

Выйдя из Донецкого бассейна, Добровольческая армия широким, двухсотверстным фронтом стала наступать на Харьков. Военное счастье явно отворачивалось от большевиков, и на личном опыте белая армия постигла, как радостно быть победителем.

Нам удавались самые рискованные операции, все наши тактические расчеты и комбинации блестяще осуществлялись. Даже явные наши ошибки так оборачивались, что лишь увеличивали общий успех. Вместе с тем подобное военное счастье медленно, но верно развращало и войска, и начальников. Легкие успехи побуждали нас недооценивать возможностей противной стороны и приучали к верхоглядству.

Белые войска, конечно, во всех отношениях превосходили по духу и искусству Красную армию. Однако надо признать, что в период гражданской войны мы грубо нарушали элементарные основы военного дела. Связь, разведка, охранение незаметно страдали. Необычайно быстро войска забыли и требования полевого устава, и богатый опыт Великой войны. Перестав быть императорской армией, мы как бы заново стали учиться. Простейшие тактические истины воспринимались как откровение…

Когда мы воевали в Донецком бассейне, то есть в районе достаточно ограниченном, который к тому же обладал широко развитой железнодорожной, телеграфной и телефонной сетью, наши прегрешения против военных основ были не так чувствительны. В новых же условиях борьбы, когда части не только не чувствовали «локтем» соседа, но зачастую его и не видели, тактические и организационные ошибки стали проявляться уже в более заметной форме. Однако все увеличивающийся порыв белых и ясно обнаруживавшийся развал красных восполняли органические недостатки Добровольческой армии, и Вооруженные Силы Юга России одерживали один успех за другим.

Армия двигалась не от рубежа к рубежу, а от города к городу, вне зависимости от того, имел ли данный пункт или не имел какое-либо тактическое значение.

Наступали обычно до тех пор, пока не иссякала физическая энергия. Тогда останавливались, приводили себя в порядок, подтягивали отставшие обозы и снова делали следующий скачок.

Подобное наступление являлось серьезным нарушением основных принципов стратегии, однако будет _явной несправедливостью безоговорочно обвинять в этом наше главное командование.

Если законы военного искусства неизменны, то применение их всегда должно находиться в строгом соответствии с обстановкой. А обстановка весною 1919 года повелительно требовала энергичного, безостановочного наступления.

Потрясенные нашим переходом в наступление, а в особенности танками, красные части разлагались с каждым днем. Они не выдерживали нашего натиска и откатывались, очищая путь на Харьков. В таких условиях войны необходимо было наступать без оглядывания на тыл. Харьков во всех отношениях являлся ценным призом, чтобы стремиться им овладеть возможно скорее. Кроме этих чисто военных соображений, существовали и иные, не менее серьезные причины, побудившие и генерала Деникина, и армию стремиться вперед. Находясь в Донецком бассейне, армия не имела своего тыла. Ее тыл находился в казачьих областях, и это вызывало много осложнений. Нам решительно был необходим простор южнорусских губерний, среди которого Добровольческая армия могла бы чувствовать себя полным и неоспоримым хозяином. Только в областях с неказачьим и нерабочим населением мы могли иметь средства для своего усиления. Таким образом, в те дни для армии, а следовательно, и для генерала Деникина имелись лишь два решения: или гнать красных, не давая им устраиваться, и тем дать армии средства к ее дальнейшему развитию, или продвигаться осторожно и знать уверенно, что дух армии принизится, прежде чем она усилится численно.

В тогдашних условиях армия желала первого решения, и ее стихийное движение на Харьков должно было увлечь и генерала Деникина, и его штаб. Наиболее длительные остановки — от трех дней до недели — были на линиях станций Никитовка, Бахмут, Славянск. Остановки эти вызывались главным образом необходимостью уширить свой фронт.

Войска наступали с таким подъемом, что в отдаваемых директивах постоянно приходилось подчеркивать, чтобы части не увлекались и не переходили указанных им границ наступления.

Мы двигались по России, это была ведь наша Родина, однако, выйдя из Донецкого бассейна, мы не могли отрешиться от странного чувства, будто мы входим в какую-то чужую страну. Сказывалась непримиримая разность мировоззрений. В течение многих месяцев зимней борьбы мы как-то сжились с мыслью, что там, за красным фронтом, там не подлинная Россия…

Особенно сильное впечатление произвела станция Никитовка, долгое время служившая для красных их ближайшим тылом. В разведывательных сводках, в показаниях пленных постоянно указывалось: «На станции Никитовка — штаб такой-то красной дивизии», «Третьего дня в Никитовку прибыл интернациональный батальон», «Никитовский ревком объявил…» и т. д. В Никитовке были «они», Никитовка долгое время являлась целью наших стремлений… И вот «мы» в Никитовке. Лица рабочих кажутся хмурыми, хотя в действительности они больше испуганы и грязны. Ведь для них «мы» много месяцев были, в свою очередь, «они»…

По мудрому распоряжению генерала Деникина, вслед за войсками прибыли вагоны с мануфактурой, мукой, сахаром и прочим. Все это немедленно стали продавать по «твердым» ценам. В быстро образовавшихся очередях весело тараторят женщины — жены рабочих:

— При тех, иродах, сахара мы и не видели!

Говорят искренне, от души. Думаю, что не менее искренне эти же женщины бранили нас, когда Никитовку занимали красные. Мужчины более серьезны и более молчаливы; однако чувствуется, что сахар и мануфактура явно колеблют их «революционную платформу»…

В Бахмуте те же настроения и те же картины. С небольшими вариациями: толпа вынесла из «агитпункта» на площадь большевистскую литературу и устроила громадный костер. А на соседнем здании еще висит грязный полотняный плакат с выцветшими красными буквами: «Чем тяжелее гнет произвола, тем ужасней грядущая месть»…

Штаб 3-й дивизии стоял на станции Бахмут, штабная комендантская рота располагалась в городе для поддержания порядка. Выбрав свободный час, я пошел посмотреть, как устроилась эта рота. Она заняла совершенно пустой барский особняк. Разговаривая с командиром роты, я заметил лежавшую на окне книгу. На ней стоял сальный солдатский котелок с остатками борща. Полюбопытствовал, что за книга. К моему глубокому удивлению, оказалось, что это исследование военного искусства маршала Тюрреня.

· Кто это из вас интересуется такими книгами?

·

· Да мы не интересуемся. Взяли, чтобы окон не марать.

·

· Где же вы ее взяли?

·

· А вот в соседней комнате их много, господин полковник. Должно, большевики привезли, да и побросали.

·

В соседней комнате действительно весь угол был завален книгами. В следующих — их было еще больше.

Взял первую попавшуюся книгу. На первом листе посвящение:

«Глубокоуважаемому учителю Г. А. Лееру от искренно уважающего ученика. Агапеев, 1903 г.».

Я понял, что это посвящение писано рукою молодого военного ученого полковника Агапеева, погибшего на «Петропавловске» вместе с адмиралом Макаровым.

Крайне заинтересованный, я стал перелистывать другие книги. И чем больше я их рассматривал, тем сильнее овладевало мною волнение. На многих книгах руками авторов были написаны трогательные посвящения Г. А. Лееру. На остальных находился штемпель «Из библиотеки Г. А. Леера».

Не было сомнений, что передо мною была библиотека знаменитого русского военного мыслителя и стратега генерала Г. А. Леера. Он собирал ее в течение нескольких десятков лет, и ее научная ценность была исключительна.

Многие издания являлись библиографической редкостью. Когда я учился в Академии генерального штаба, профессор Леер уже скончался, но его светлую память академия глубоко чтила. Его труды являлись классическими пособиями по стратегии. Поэтому понятно, почему я рассматривал с таким вниманием эту библиотеку, так варварски сваленную в нежилом доме.

Отобрав у солдат взятые ими книги, я немедленно донес о своей находке в штаб главнокомандующего. По распоряжению штаба, книги были отправлены в Таганрог, и дальнейшая судьба их мне неизвестна. До сих пор не могу постичь, каким образом это сокровище оказалось в Бахмуте!

* * *

С подходом наших войск к Славянску необходимо было форсировать реку Донец. Это обстоятельство сильно озабочивало генерала Витковсхого и меня. Дивизия не имела понтонных средств, а в намеченном для переправы месте Донец имел около 40 метров ширины. По заявлению специалистов, постройка моста потребует не менее двух недель. Следовательно, наше наступление должно было приостановиться на такой срок. Однако, как я уже говорил, удача нам сопутствовала, и все наши начинания осуществлялись успешно. Генерал Витковский решил поручить постройку моста командиру Дроздовской инженерной роты штабс-капитану Б. В своей жизни штабс-капитан мостов никогда не строил, но, получив приказание и не мудрствуя лукаво, в три дня навел мост, по которому благополучно переправилась не только пехота, но артиллерия и обозы. Это обстоятельство делало нас хозяевами обоих берегов и значительно ухудшило положение красных.

Наступление развивалось успешно. Из тыла постоянно подходили новые части и усиливали фронт. Все раненые и больные, которые могли двигаться, все командированные и просто болтавшиеся в тылу, все они, узнав о наступлении на Харьков, стремились присоединиться к своим частям. Еще недавно слабые числом полки быстро пополнялись и крепли. Мобилизованные на пути наступления офицеры и солдаты, а также пленные красноармейцы, вливаясь в наши ряды, заражались общим энтузиазмом и становились хорошими бойцами.

У Змиева наше наступление было задержано. Наступавший в центре недавно сформировавшийся и еще не окрепший N-ный полк был внезапной атакой сбит и потеснен. Командир полка объяснил свою неудачу превосходством сил красных, однако, уже после занятия Харькова, когда я не был начальником штаба, командир признался, что тогда у Змиева «просто проспали». При мало-мальски сносно поставленных службах разведки и охранения подобный эпизод не мог бы иметь места.

По обычаям того времени, забвение тактических основ восполнили мужеством и лихостью, и неприятный прорыв был быстро ликвидирован. Обеспокоенные нашим безостановочным наступлением, большевики объявили Харьков — красной крепостью⁵. Это был, конечно, грубый, невежественный маскарад, явное самоодурачивание. От такого переименования оборона города нисколько не усилилась. Наоборот, узнав об этом, мы поняли, что положение красных — паническое. К Харькову были посланы наши аэропланы и разбросали по городу отпечатанные листки о скором приходе Добровольческой армии.

ХАРЬКОВ

Хотя дух красных войск и был сильно поколеблен, однако командование было убеждено, что на подступах к Харькову большевики окажут упорное сопротивление. И 3-я пехотная дивизия, на которую был возложен главный удар, со всею серьезностью готовилась к решительной атаке.

К 10 июня была закончена необходимая перегруппировка войск и подтянуты все имевшиеся в нашем распоряжении резервы. Правее 3-й дивизии в общем направлении на Купянск — Белгород наступали конные кубанские части и 1-я пехотная дивизия. Восточнее успешно продвигалась Донская армия. Левый фланг 3-й дивизии был, в сущности, открыт. Там находились лишь слабые конные части. Полтава, Кременчуг и Екатеринослав находились еще в руках красных. Энергично нанесенный удар даже небольшими сравнительно силами в наш левый фланг мог сорвать задуманную операцию. Таким образом, стратегическое положение армии накануне взятия Харькова было достаточно серьезно…

Днем 10 июня нервный подъем войск достиг крайнего напряжения. Чувствовалось, что воодушевленные части двинутся на город с всесокрушающим порывом.

С утра 11 июня началось наступление. Главный удар на фронте был направлен на участке паровозостроительного завода. Одновременно с этим дроздовцы под начальством доблестного капитана Туркула овладели станцией Харьков-Центральный. Большевики не оказали того сопротивления, какое мы ожидали, и борьба за Харьков свелась, в сущности, к отдельным, разрозненным эпизодам. Одним из первых ворвался в центр города конвой штаба дивизии. У Харьковского моста на эту команду случайно наткнулся красный броневик. Увидя неожиданно для себя белых, команда броневика ошалела, заметалась, и через несколько минут борьбы броневик стал трофеем победителей.

Штаб дивизии находился на окраине города, на станции Основа. Из-за отдаленных домов и многочисленных построек весь день нас обстреливали ружейным огнем. По-видимому, это были какие-то «вольные стрелки», прекрасно знакомые с местностью, а потому и неуловимые. Пули летели высоко и только изредка щелкали по стенкам вагонов. Пришлось опустить все окна, дабы стрельба не попортила наших стекол.

Имея сведения об удачно развивающемся наступлении дивизии, генерал Витковский выехал на участок дроздовцев и вместе с ними находился на станции Харьков. Туда прибыл и генерал Кутепов. К вечеру город был занят.

Предвидя, что генерал Май-Маевский немедленно прибудет в Харьков, генерал Витковский обратился с просьбой к генералу Кутепову убедить командующего армией повременить с приездом. Момент взятия каждого крупного центра является моментом крайней слабости победителя: город, особенно незнакомый, поглощает войска, теряется связь, и крайне затрудняется управление. У генерала Витковского и его штаба было много забот по закреплению города за собой. Присутствие генерала Май-Маевского, принимая во внимание его слабости, невольно стесняло бы работу. Генерал Кутепов обещал свое содействие и, убедившись, что город действительно занят, вернулся в тот же вечер к своему штабу и предоставил, таким образом, полную свободу действий генералу Витковскому.

В эту ночь ни начальник дивизии, ни я не сомкнули глаз. Нам надо было заготовить много распоряжений на следующий день, подсчитать хотя приблизительно громадные трофеи, написать реляции и т. д.

Около 3 часов утра, когда только что начинало светать, я подошел к открытому окну. Была полнейшая тишина, и предутренний ветерок приятно освежал уставшую голову. Случайно я смотрел вправо. В этот момент по соседнему с нашим поездом пути, но слева, то есть со стороны Харькова, пронесся с невероятной быстротой паровоз. Скорость его была такова, что силою воздуха меня отбросило от окна. Путь, по которому мчался паровоз, случайно оказался соединенным с поворотным кругом. Паровоз вскочил на круг и завертелся там как волчок. Задымил, зашипел. Одно мгновение казалось, что сейчас произойдет оглушительный взрыв. Из дверей станции, находившихся против штабного поезда, выскочили какие-то испуганные, недоумевающие служащие. Через 10 минут все разъяснилось: это местные большевики-железнодорожники выпустили пустой паровоз против вагонов штаба дивизии, дав паровозу наивысшую скорость. На наше счастье, находившаяся впереди нас стрелка была переведена на соседний путь, и паровоз промчался мимо. Не случись у большевиков этой оплошности, наш поезд был бы разбит.

Решительно нам везло!

Вслед за паровозом начался докучливый обстрел. По-видимому, какие-то внимательные глаза все время следили за нами. Эпизод был скоро изжит, и работа продолжалась. Около 8 часов утра ко мне обратился поручик Б. и еще один офицер с просьбой разрешить им взять паровоз Я Ж>-ехать на разведку в сторону Харькова. Оба эти офицера к составу штаба не принадлежали и находились в штабном поезде случайно. Они были харьковцами, и им не терпелось пробраться в только что занятый город. Поручик Б. до войны был небезызвестный харьковский земец. Энергичный, мужественный, он покинул Харьков в декабре 1918 года и теперь всей душой рвался в родные места.

Повсюду началась жизнь, везде были видны люди, и подобная поездка не представляла особого риска. Все же я воспретил поручику Б. отъезжать дальше 1–1,5 версты, считая, что в случае нападения на него мы услышим на таком расстоянии выстрелы и быстро окажем помощь.

Назначенный вести паровоз машинист отговаривал Б. от поездки: «Лучше вы, господа, подождали бы. Тут у нас народ беспокойный!» Взяв винтовки, поручик Б. и его спутник весело вскочили на паровоз. Через полчаса они должны были вернуться. Прошел, однако, час, а их не было. Несколько раз я спрашивал своих офицеров, вернулся ли поручик Б.

— Никак нет, господин полковник!

— Странно.

Когда прошло два часа, я серьезно забеспокоился и выслал разведку в сторону пути Б. Менее чем в полверсте от штабного поезда разведка нашла стоящий пустой паровоз. Из топки паровоза торчали чьи-то ноги. То был несчастный Б. На его теле не оказалось никаких ран. Руки и ноги не были связанными. По заключению врача, поручик Б. был живым всунут головой в раскаленную топку. В таком положении его держали за ноги некоторое время, покуда он не задохся. Этот случай лишний раз напоминает, с каким коварным и жестоким врагом мы имели дело… Тело спутника Б. нашли в нескольких десятках шагов…

* * *

В этот же день, 12 июня, происходило торжественное вступление белых войск в Харьков. Все свободные войска были стянуты на станцию Харьков-Донецкий. Длинной лентой вытянулись части дивизии. Впереди верхом в сопровождении штаба ехал герой Харькова генерал Витковский.

Впоследствии мне приходилось не раз беседовать с харьковцами о моменте занятия нами города. По их словам, большевики тщательно скрывали свои неудачи, и потому приход Добровольческой армии явился для всех неожиданным. Правда, никто не верил большевистским сводкам, но все же, когда раздалась стрельба в районе паровозостроительного завода, жители менее всего предполагали, что это белые войска.

В течение гражданской войны в роли того или иного начальника я прошел по России не менее 2 тысяч верст. Видел много занятых городов, но нигде белых не встречали так трогательно, как в Харькове. Звуки музыки привлекали внимание жителей, и со всех сторон бежали навстречу нам толпы людей. Из всех окон неслись приветствия. Отовсюду сыпались на войска цветы. Когда в конце длинной Екатеринославской улицы я обернулся назад, то увидел сплошной колыхающийся цветник. У каждого на штыке, на фуражке, под погонами, в руках были цветы. В те минуты так остро чувствовалось, что мы действительно явились спасителями и освободителями для всех этих плачущих и смеющихся людей…

Особенно резко запечатлелась в моей памяти одна мимолетная сценка. Двигаясь по Екатеринославской улице, мы подходили к зданию главной таможни. Я случайно заметил, как на балкон таможни вышла барышня-подросток. В белом платье, с бледным личиком. Она вышла на балкон, по-видимому, без всякой цели и, выйдя, смотрела в противоположную от нас сторону. Нас она не замечала. В эту минуту заиграла музыка дроздовцев. Барышня обернулась. В одно мгновение на ее лице отразилась целая гамма чувств: удивление, радость, экстаз. Она буквально застыла с широко раскрытыми глазами. Затем всплеснула руками и бросилась в комнаты. Вероятно, сказать домашним о нашем проходе. Еще через мгновение весь балкон был заполнен людьми. Они махали руками, платками, что-то кричали. Милая барышня одновременно и смеялась, и махала нам своим платочком, и утирала им глаза. Больше никогда я не встречал эту барышню, но и теперь, много лет спустя, она, как живая, стоит перед моими глазами. Вся беленькая, она так ярко олицетворяла белую радость белого Харькова…

У главного вокзала нас ожидали дроздовцы капитана Туркула и громадная толпа, громко кричавшая «ура». Когда генерал Витковский со штабом проходил через вокзал на перрон, нам целовали руки, крестили, протягивали цветы…

Это были незабываемые, святые минуты!

Обстановка, однако, не позволяла отдаваться переживаниям, и, вернувшись в штабной поезд, мы немедленно принялись за работу. И генерал Витковский, и я — мы прекрасно угадывали, что все наши части переживают опьянение победой. Наш долг обязывал вернуть войска к их обязанностям: надежно прикрыть город извне и дать ему порядок внутри.

Закончив первоначальные распоряжения, мне пришлось по различным делам побывать в городе. Был уже вечер. Улицы пустынны. Тянулись только обозы, грохотали зарядные ящики. Какие-то солдаты расспрашивали «милицейского», как им выйти на Белгородское шоссе. Чувствовалась война.

Вернувшись на станцию, я увидел ярко освещенный поезд.

· Чей это поезд?

·

· Генерала Май-Маевского!

·

У себя в оперативном отделении я нашел ряд донесений и углубился в их разбор. Начальника дивизии не было. Дежурный офицер доложил мне, что его вызвал командующий армией.

Полученные донесения указывали, что некоторые части дивизии вместо того чтобы, согласно приказаний, выдвинуться за город, остаются на окраинах. Им, по-видимому, не хотелось из удобств большого центра уходить в темноту и грязь полевой жизни. Это было, конечно, недопустимо, ибо ослабляло оборону города, и я сейчас же написал соответствующие приказания.

Мои отношения с генералом Витковским были очень хорошие, и никаких разногласий, особенно в тактических вопросах, у нас не было. Я был убежден, что составленные мною приказания он вполне одобрит. Однако так как кроме этих приказаний у меня имелся ряд еще других вопросов, требующих спешного обсуждения, я решил лично пойти в поезд командующего. Генерала Май-Маевского, его штаб, генерала Витковского и других я нашел в вагоне-столовой. Судя по оживленным разговорам и раскрасневшимся лицам, ужин был в полном разгаре. Генерал Май-Маевский встретил меня радушно:

· Вот и прекрасно, что вы пришли. Садитесь.

·

· Благодарю, ваше превосходительство, не могу. Я пришел переговорить с начальником дивизии.

·

· С делами успеете. Садитесь. Вот вам стакан вина.

·

Командующий был явно навеселе. Меня выручил подошедший генерал Витковский. Доложив, что надо, я откланялся и ушел. Со мной хотел уйти и мой начальник дивизии, которого ужин у Мая мало привлекал.

Этот ужин, столь шумный и неуместный при существовавшей тогда обстановке, был очень мне не по душе. Правда, мы только что взяли Харьков, одержали блестящую победу, однако наше тактическое положение было далеко не закрепленное. Нас ожидал непочатый угол работы, работы большой, крайне серьезной и спешной.

Скоро вернулся и генерал Витковский. Еще в дверях оперативного купе он прошептал мне со свойственным ему комизмом:

— Понимаете, уже приехал. И Кутепов его не удержал!

Я умышленно остановился на этом ужине, так как это было начало длинного ряда ужинов, обедов и банкетов, которые устраивались в Харькове с прибытием туда генерала Май-Маевского и которые принесли в дальнейшем неисчислимое зло и армии, и русскому делу.

Обосновавшись в Харькове, генерал Май-Маевский под влиянием своих страстей все более и более отходил от дела и терял волю. Харьковское общество, в особенности первое время, чуть ли не ежедневно «чествовало командира». Одни это делали от души, не учитывая последствий, другие преследовали те или иные цели.

* * *

Жизнь Харькова во всех своих проявлениях быстро оживала. Громадный город, еще несколько дней назад затихший, угрюмый и придушенный террором, освободившись от большевиков, сказочно возрождался.

Заработавшие многочисленные административные и общественные учреждения, а вместе с ними и частная инициатива широко и всесторонне пошли навстречу разнообразным нуждам армии. Мне пришлось прожить в Харькове около трех недель. Не знаю, как было дальше, но при мне вся жизнь города протекала под лозунгом «все для армии». И это не была только фраза или выражение скоротечного порыва. Испытав все ужасы коммунизма, жители понимали, что охранить их от красного зла может только армия. Как в пасхальную ночь люди смягчаются сердцами и на время как бы отрешаются от своих страстей, так и в первый период жизни белого Харькова ни пороки тыла, ни партийная рознь еще не показали своего темного лика. Белая идея во всей своей основной чистоте, казалось, объединила всех — и правых, и средних, и левых. Входя в Харьков, Добровольческая армия надела свои лучшие белые одежды. К сожалению, на этих сверкающих и притягивающих своей чистотой одеяниях скоро стали появляться темные налеты. По мере продвижения армии к северу Харьков все более становился тылом, со всеми отрицательными оттенками этого понятия.

В течение многомесячной моей службы с генералом Витковским мы никогда не допускали у себя в штабе каких-либо празднеств или модных тогда «объединений». Дамы во всех своих разнородностях никогда не бывали нашими гостями. С такими привычками и взглядами на работу мы прибыли в Харьков. Скоро посыпались приглашения, начались чествования. Занимая официальное и по добровольческому масштабу видное положение, мы не всегда могли отклонять подобное внимание. Я ясно видел, как мои помощники — штабная молодежь, раньше такие старательные, скромные и домоседы, еле высиживают до вечера и всячески стараются удалить меня из штаба, чтобы немедленно выскочить и самим.

Каждый из нас или, во всяком случае, большинство провели четыре тяжелых года Великой войны, многие были уже более года в Добровольческой армии. Таким образом, в прошлом имелось 5 лет непрерывной опасности, тяжелых, кровавых переживаний и бесконечный ряд всевозможных лишений. Харьков являлся нашей «дневкой». Естественно, что каждый стремился по своим вкусам использовать эту «дневку». Что же касается вкусов, то если они вообще огрубели уже в течение Великой войны, то в период революции и гражданской войны еще более упростились. Натянутые нервы требовали и сильных ощущений. К тому же молодой в своей массе командный состав, офицерское мировоззрение которого сформировалось не в нормальных условиях мирного времени, а в обстановке более примитивных требований войны, на многое смотрел снисходительно. Да и трудно было требовать от 25-летних полковников уравновешенности и серьезности, свойственных обычно лишь зрелому возрасту.

Было бы несправедливо обвинять наше офицерство в том, что в дни Харькова и в последующие оно не проявило мудрости государственного предвидения. Строевое офицерство Добровольческой армии дало то, что имело — величайшую доблесть и беспредельную жертвенность, а мудрость и государственное предвидение должны были являться добродетелями вождей.

С ужасающей быстротой тыл стал затягивать всех, кто более или менее соприкасался с ним. Лично на себе я испытывал его тлетворное влияние. Смею считать себя человеком с достаточно твердой волей, однако я не мог не сознавать, как и в моей воле появились трещины. Соблазны большого города, известный комфорт, правда, примитивный, но от которого мы отвыкли, естественное желание хотя временно забыть грубость и жестокость войны, упоение только что одержанными победами — все это, как и многое иное, колебало нашу волю и отвлекало внимание от войны. Инстинкт прежней жизни, прежних культурных вкусов и привычек властно напоминал о себе. Побороть или придушить эти инстинкты могли или соответствующая обстановка, или собственная воля. Обстановка, к сожалению, лишь поощряла развивающееся малодушие, а что касается воли, то не всякий ею обладал.

Прежде всего и больше всего утерял свою волю и заглушил лучшие стороны своего ума и характера генерал Май-Маевский. Его слабости стали все более и более затемнять его способности, и пословица о голове и рыбе нашла яркое подтверждение в харьковском периоде.

Был ли виноват в этом генерал Май-Маевский? Несомненно, был, но постольку, поскольку может отвечать за свои, поступки человек явно больной. Лекарства же, которые ему прописывались сверху, отпускались в столь незначительных дозах, что их действие не производило, по-видимому, должного впечатления.

В своем лице Май соединял высшее военное и гражданское управление обширного, вновь занятого района. Естественно, что ореол его власти привлекал к нему многих. Его окружение — военное, гражданское и случайное — стремилось или сделать приятное всемогущему начальнику, или не раздражать его «непрошенной» опекой. То легкомыслие, какое проявлял сам генерал Май-Маевский, по непреложным психологическим законам передавалось и вниз. Май председательствовал на банкетах, официальных и интимных. Мая окружали дамы общества из числа тех, которые падки на всякую моду, будь это тенор, адвокат или пожилой генерал. В свою очередь офицерство кутило в «Версале» или в загородных кабаках и, конечно, тоже с дамами. Разность обстановки, разность социальных положений дам нисколько не меняли сущности основного зла. Кутежи требовали денег, а при скудном добровольческом жалованье их можно было добывать только нечистоплотными путями.

Генерал Май-Маевский умер тем неимущим человеком, каким он и был в действительности. Лично я ни на мгновение не сомневаюсь, что он был человеком честным. Честным, конечно, в узком смысле этого слова. Эта примитивная честность все же не мешала ему быть неразборчивым в своих знакомствах и в принимаемых чествованиях. Не подлежит сомнению, что вокруг генерала группировались всевозможные дельцы и рвачи, которые под прикрытием громких фраз обделывали свои дела и делишки. Это создавало легенды, задевавшие не только доброе имя Май-Маевского, но и наносившие серьезный ущерб Добровольческому делу.

Немало зла причинил командующему армией его личный адъютант капитан Макаров.

В 1927 году в совпедии вышла книга «Адъютант генерала Май-Маевского». В этой книге автор ее — сам Макаров — в ярких саморекламных тонах повествует, как, будучи адъютантом генерала Май-Маевского, он якобы в то же время служил и большевикам. От предателей и шпионов не застрахована ни одна армия, и нам, служившим под начальством генерала Май-Маевского, было бы, пожалуй, более утешительно мириться с этим фактом, чем признавать внутренние, органические ошибки того периода. Ошибки и заблуждения, приведшие в дальнейшем к крушению белой вооруженной борьбы на юге России. Человек малоинтеллигентный, полуграмотный, без признаков даже внешнего воспитания, Макаров являл собою тип беспринципного человека, каких в то смутное время было немало в лагерях и белых, и красных. Люди подобного аморального облика всегда служили там, где было им выгодно в данный момент, и только глубоко материальными соображениями определялась их верность и «идейность».

Трудно объяснить, каким образом Макаров мог подойти так близко к генералу Май-Маевскому. Это одна из тех жизненных и психологических загадок, которую вряд ли мог разъяснить и покойный генерал. Май был человеком умным, воспитанным, с большим жизненным опытом и потому никак не мог заблуждаться в определении внутренней сущности своего адъютанта. К тому же Макаров во всех своих проявлениях был настолько примитивен, что не требовалось особого ума и проницательности, чтобы исчерпывающе точно определить его нравственный облик.

Возможно, что наиболее правильным объяснением столь странного сближения является тот перелом, какой назревал в характере Май-Маевского еще со времен Донецкого бассейна. Когда пагубная страсть стала явно завладевать генералом, ему потребовалось тогда иметь около себя доверенного человека, который не только помогал бы удовлетворению этой страсти, но и принимал ее без внутреннего осуждения. Сознавая свои слабости, Май-Маевский вовсе не желал их афишировать. Он предпочитал, чтобы многое выходило как бы случайно. Столкнувшись с Макаровым, генерал понял, что это как раз тот человек, какой ему необходим. Перед Макаровым можно было не стесняться, совсем не стесняться. Май иногда называл его на «ты» и, по существу, не делал разницы между своим денщиком — солдатом и личным адъютантом — офицером. И надо признать, что с точки зрения вкусов и привычек Май-Маевского трудно было найти более подходящее лицо, чем Макаров. Он без напоминаний просмотрит, чтобы перед генеральским прибором всегда стояли любимые сорта водки и вина, он своевременно подольет в пустой стакан, он устроит дамское знакомство и организует очередной банкет…

Для всего этого и для многого иного требовались, конечно, деньги. Таковых у Мая не было. Макаров легко нашел выход: пользуясь своим служебным положением, он под предлогом, что это необходимо чинам и командам штаба армии, добывал из реквизированных складов мануфактуру, сахар, спирт и иные дорого стоившие тогда товары и продукты. Когда ему отказывали, он требовал именем командующего армией, справедливо полагая, что не будут же справляться у генерала Май-Маевского, дал ли он такое приказание или нет. К тому же Макаров в потребных случаях не смущался лично ставить подпись командующего, каковое обстоятельство еще более упрощало получение разных товаров…

Все добытое без труда «загонялось», и у Макарова появлялись большие деньги. Меньшая часть шла на «обслуживание» привычек Мая, а большая — уходила на кутежи самого Макарова. Не подлежит сомнению, что о многих грязных проделках своего адъютанта командующий армией и не подозревал. Обычный грех ближайшей неосведомленности многих высокопоставленных людей…

Спаивая своего начальника, Макаров и сам спивался. Спекуляции, которыми он занимался, становились достоянием широких масс, и, как водится в подобных случаях, молва вырисовывала еще более фантастические узоры на фоне и без того неприглядной действительности. Да и трудно было со стороны, особенно людям непосвященным, разобраться, где кончается Макаров и начинается Май-Маевский…

Несколько раз и генерал Кутепов, и генерал Деникин пытались воздействовать на генерала Май-Маевского и побудить его удалить от себя своего адъютанта. Советы первого, как подчиненного, не имели должного авторитета для командующего армией, а генерал Деникин, видно, не считал нужным пресечь решительными мерами все увеличивающийся соблазн. Сам Май-Маевский, быть может, в часы просветления и сознавал недопустимость своего поведения, но его ослабевшая воля уже не имела должных импульсов для сопротивления. Соблазн сверху постепенно проникал вниз. Беря пример с командующего, стали кутить офицеры, причем эти кутежи выливались зачастую в недопустимые формы. С растущим злом, конечно, боролись, но не теми систематическими и крутыми мерами, какие одни были уместны в тогдашних условиях жизни.

Генерал Витковский любил порядок и дисциплину, однако его характеру была свойственна известная застенчивость, побуждавшая его избегать не только мер решительного воздействия, но зачастую и обычных внушений. Не одобряя ни кутежей, ни пьянства, органически чуждый всякой распущенности, он, оставаясь сам безупречным, предоставил событиям идти естественным путем.

Генерал Кутепов, будучи тоже во всех отношениях человеком воздержанным, по своим волевым качествам резко отличался от генерала Витковского. Он не стеснялся восстанавливать порядок всюду, где замечал его нарушение. Помню, однажды я ехал в автомобиле с генералом Кутеповым. Нам повстречался офицер в растерзанном виде. Командир корпуса сейчас же остановил автомобиль, посадил с собой виновного и отвез его в комендатуру. Среди остальных начальников всех степеней только один генерал Кутепов проявлял более или менее ярко и действенно свою власть. Погруженный в дела своего корпуса и стесняемый присутствием старшего лица — командующего армией, генерал Кутепов был бессилен изменить общее положение. Сознавая все тлетворное влияние Харькова, и генерал Кутепов, и генерал Витковский при первой же возможности покинули город и перевели свои штабы в другие пункты.

Комендантом города был генерал Шевченко. Впоследствии он был моим начальником дивизии, и я близко узнал этого храброго, благородного генерала. Прекрасный строевой начальник, он тяготился своей комендантской должностью, беспокойной, утомительной и мало соответствующей его характеру. Старый кадровый офицер, генерал Шевченко не мог свое офицерское мировоззрение применить к новым условиям, и потому его борьба с нарушениями порядка и дисциплины не производила на массы устрашающего впечатления. Люди считались лишь с ярко и сурово проявленной властью. Гуманность же воспринималась как попустительство.

Таким образом, не сдерживаемый мерами продуманной и неуклонно проводимой системы, добровольческий тыл все более бурлил и разлагался. Представление о законности снижалось, а у натур неустойчивых и вовсе вытравлялось. Пока войска победно двигались вперед, это не было так страшно. Движимый героизмом и самопожертвованием, фронт сохранял еще свои белые ризы…

По занятии Харькова я сдал своему заместителю должность начальника штаба и вступил в командование Белозерским полком. С чувством искренней симпатии расстался я и с генералом Витковским, и с чинами штаба. О совместной службе с ними у меня сохранились самые лучшие воспоминания, как о времени яркого горения души и аскетического служения Белому делу.

Впрочем, с моим уходом из штаба изменился лишь характер отношений: Белозерский полк продолжал оставаться в составе 3-й дивизии, и потому моя духовная и служебная связь с начальником дивизии и со штабом не прерывалась.

Через несколько дней после сдачи мною штаба была получена телеграмма о намерении генерала Деникина посетить Харьков. Главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России впервые появлялся на территории, которая безоговорочно подчинялась ему. По случаю приезда генерала Деникина был устроен парад войскам. Это был наиболее блестящий, наиболее внушительный парад за все время существования Вооруженных Сил Юга России. Я был назначен командовать парадом.

К 10 часам утра на Соборную площадь стали стягиваться участвовавшие в параде части. С оркестрами, подтянутые, одетые во все лучшее и форменное. На правом фланге стали дроздовцы в своей красочной форме. Далее, загибая фронтом на Николаевскую площадь, выстроились белозерцы. Они имели стальные каски, захваченные в большевистских складах, и это однообразие головных уборов придавало полку воинственный и строевой вид. За Белозерским полком тянулись орудия дроздовской артиллерии и броневики. Еще дальше — Кубанская казачья дивизия в конном строю.

Все улицы, выходящие к району парада, были заполнены толпами народа. Окна громадного здания присутственных мест, выходящие на Соборную площадь, являли пеструю, яркую картину дамских лиц и костюмов. Настроение и войск, и зрителей было приподнятое, праздничное. Слава и популярность генерала Деникина были тогда в полном блеске.

Поезд главнокомандующего запоздал и прибыл только к 2 часам. Скоро со стороны Павловской площади показался ряд автомобилей.

Раздалась команда, войска взяли «на караул», и в воздухе понеслись торжественные звуки Преображенского марша.

«Здравствуйте, доблестные дроздовцы», — послышался спокойный, громкий голос главнокомандующего. И после ответа из рядов войск вырвалось громкое «ура». Его подхватили стоявшие толпы народа. Генерал Деникин неторопливо обходил длинную линию войск, а вслед ему неслись музыка и бесконечное «ура». Воистину это был триумф удачливого победителя!

Долго затем проходили войска церемониальным маршем мимо своего вождя. Горящие глаза и воодушевленные лица ярко свидетельствовали их преданность Белому делу. По должности командующего парадом я стоял рядом с генералом Деникиным и видел, каким удовлетворением и тихой внутренней радостью светилось его лицо. В те минуты он не мог не чувствовать той крепкой связи, какая существовала между ним и армией. И если перезвон соборных колоколов невольно переносил меня мысленно в Москву, то, вероятно, и главнокомандующему рисовалась в те минуты освобожденная Первопрестольная…

После парада генерал Деникин в сопровождении начальствующих лиц прибыл в городскую думу. В большом зале его ожидали представители города и депутации многочисленных общественных организаций.

Выслушав ряд приветствий и поблагодарив за выраженные чувства, главнокомандующий, говоря о заветном стремлении русских людей освободить Москву, произнес:

— Третьего дня я отдал приказ армиям…

Затем он на мгновение запнулся и закончил:

— …Наступать на Москву!

Во время речи главнокомандующего стояла полнейшая тишина. После слов «наступать на Москву» вся эта тысячная толпа, заполнявшая обширный зал, коридоры, лестницу, на мгновение оцепенела. Я почувствовал, как неожиданная спазма перехватила мое горло. На мгновение я перестал дышать, а на глазах появились слезы. Еще минута такого общего столбняка, а затем уже не крик, а исступленный вопль «ура». Люди не замечали катящихся из их глаз слез и кричали, кричали, вкладывая в этот крик и тоску накопившегося национального горя, и весь восторг затаенных надежд.

Незабываемые картины и переживания! То был высший подъем осознания Белой идеи. Это были минуты величайшего порыва патриотизма. Все смешалось, перепуталось, и потрясенный Деникин должен был переживать истинное удовлетворение и как русский человек, и как белый вождь.

После приема депутации генерал Деникин отправился на обед, устроенный городскими представителями в саду Коммерческого клуба. Российское гостеприимство, радостное настроение и волнующие речи… Обед давно уже закончился, а главнокомандующий продолжал еще сидеть. Он явно наслаждался и отдыхом, и обществом незнакомых, но родных ему по духу русских людей.

После обеда желающие закурили. На предложение соседей А. И. Деникин ответил, что вообще не курит и только изредка разрешает себе насладиться сигарой. И надо было видеть, как засуетились наши любезные хозяева, как заволновались, забегали старшины клуба, желая достать сигару для главнокомандующего. В этом незначительном эпизоде проявилось столько ласки, столько внимания, и так искренне всем хотелось услужить дорогому гостю, доставить ему хотя бы небольшую радость…

В это же время к генералу Деникину незаметно подошел какой-то почтенный пожилой господин, выбрал момент, схватил руку главнокомандующего и быстро ее поцеловал.

Этот жест сильно смутил Деникина и вызвал новый порыв энтузиазма. После обеда главнокомандующий проехал по городу, а затем посетил спектакль в городском драматическом театре. Лично я не был на этом спектакле, но мне передавали, с каким восторгом публика приветствовала своего вождя.

В тот светло-пасхальный день мы забыли и о чувствах мести, и о лаврах победителей. В наших ушах неумолчно звучал радостный благовест московских колоколов, а перед глазами стояли видения кремлевских святынь… В сердцах и в душах наших была только Москва…