РЕВОЛЮЦИЕЙ ПРИЗВАННЫЙ
РЕВОЛЮЦИЕЙ ПРИЗВАННЫЙ
…На исходе сентябрь 1941 года. Волховский фронт. Пробираясь запутанными лесными тропами в один из батальонов переднего края, корреспондент красноармейской газеты «В бой за Родину» неожиданно вышел к командному пункту какой-то незнакомой ему части. Неподалеку от КП стоял подбитый танк: обыкновенная «тридцатьчетверка», которой, видать, не очень повезло в бою. На почерневших от дыма бортах машины виднелись вмятины, а в стальной груди зияла пробоина. Судьба искалеченного вражескими снарядами танка вдруг заинтересовала корреспондента. Он мысленно увидел в нем какое-то очень близкое сходство с воином, только что вышедшим из боя, и как бы услышал его слова: «Ты думаешь, мне не повезло? Зря так думаешь. Я был создан для боя, и я сражался. Я был создан для истребления врагов, и я истреблял их огнем и гусеницами. Теперь меня тяжело ранили, но я еще буду сражаться. Я не побежден…»
Корреспондент приблизился к танку, положил руку на его броню. Броня была холодная, а корреспонденту почудилось, будто металл еще дышал неостывающим жаром недавнего боя.
Из открытого люка выглянул танкист с гаечным ключом в руке. Корреспондент поздоровался с ним, спросил:
— Чья машина?
— Командирская.
— Давно из боя?
— Позавчера.
— Экипаж уцелел?
— Где там уцелеешь. В такое пекло попали. — Танкист вздохнул. — Башенный стрелок сгорел, нынче утром похоронили. — Он показал на невысокий холмик, уже запорошенный снегом.
— А остальные?
— Тоже пострадали. Механика-водителя отправили в медсанбат. Сильно ему досталось, но, может, еще выживет. Да вот и наш политрук идет. Это его машина…
Корреспондент повернулся.
К подбитому танку шел человек лет двадцати восьми, крепко сбитый, плотный, на первый взгляд даже излишне грузный. Он был в черном меховом полушубке, в ватных брюках и в больших кирзовых сапогах. На забинтованной голове слегка сдвинутая на затылок щегольская кубанка из рыжеватого каракуля. Густые брови нахмурены, большие глаза воспалены, припухлые губы в кровоточащих трещинках.
Какой-то очень уж не танкистский, а, скорее, партизанский вид был у этого командира. Но корреспондент не удивился — война не парад.
— Чапичев, — назвал себя политрук. Голос у него был глуховатый, усталый, но руку корреспондента он пожал крепко. — Хорошо, что забрели к нам. — Хмурость сошла с лица Чапичева. — Очень правильно сделали, а то я уж сам собирался писать в газету.
— А вы напишите, — подхватил корреспондент. — Мы всегда рады письмам с передовой.
— Знаю, что рады. И с большой радостью написал бы, да где время возьмешь? Третьи сутки нас атакуют без передышки.
— Держитесь?
Чапичеву явно не понравился этот вопрос.
— Удержимся, — строго оказал он. — Обязательно удержимся. Потому что люди у нас такие… Что ни боец, то герой. Так и просится каждый в поэму. Понятно, они не ради славы бьются, но славы заслуживают. Это точно. Эх, нам бы своего Пушкина. Вот написал бы Александр Сергеевич…
Корреспондент смутился, проговорил что-то невнятное.
Чапичев рассмеялся. Потом продолжал:
— Работы у нас для газетчика хоть отбавляй. О том, что было — расскажем, что есть и будет — сами увидите. А главное — с нашими людьми познакомитесь. Они вас вдохновят на такое… Только успевай писать и печатать.
— Ну что ж, попытаюсь написать о ваших героях, — обещал корреспондент.
— Значит, договорились. А то, примечаю, вы все в сторону поглядываете. Думаю, еще чего доброго сбежите: у вас ведь другое задание. — Чапичев снова засмеялся. — Решил поэтому маленько поагитировать.
— Агитировать меня не нужно, не сбегу, — сказал корреспондент.
Внезапно начался минометный обстрел командного пункта. Одна мина разорвалась совсем близко от «тридцатьчетверки», и осколки ее пронеслись над головой корреспондента. Он невольно присел на корточки и тотчас же выпрямился, почувствовав на себе взгляд политрука. Правда, во взгляде этом не было ничего плохого: ни укора, ни насмешки, только понимание — видно, политрук Чапичев хорошо уже знал, чего действительно нужно стыдиться на войне и чего не нужно.
— Силаков, — обратился Чапичев к подошедшему танкисту, — проводите корреспондента в нашу землянку. И скажите, чтобы накормили…
— Слушаюсь!
— А сами не задерживайтесь, Силаков. Захватите побольше гранат и догоняйте меня. Я буду в третьей роте.
— Я пойду с вами, — сказал корреспондент.
— Нет смысла. Там не поговорим. Лучше в землянке подождите, я скоро…
Ждать политрука пришлось долго — несколько часов, но корреспондент теперь не помышлял о том, что бы уйти, не поговорив с политруком, который чем-то понравился ему. А чем? Возможно, корреспондент и самому себе не смог бы тогда ответить на такой вопрос. Слишком короткой была их первая встреча.
Танкисты, которых корреспондент расспрашивал о Чапичеве, отзывались о нем тепло, одобрительно. Правда, без всяких восклицаний. Похоже, что в их обиходе вовсе не было таких слов, как «смелый», «храбрый», «отважный», «доблестный».
Силаков, когда привел корреспондента в землянку, сказал о Чапичеве так:
— Находчивый у нас политрук. Быстро думает. Раз, два — и сообразил что надо.
— Это верно, остроглазый, все насквозь видит, — поддержал Силакова другой танкист.
А третий охарактеризовал политрука еще короче:
— С умом воюет.
…Политрук, не раздеваясь, присел к раскаленной печке-времянке.
— Порядок в танковых войсках, — сообщил он корреспонденту и неожиданно пожаловался: — Не холодно как будто, а руки все время зябнут.
— Жар у вас, потому и зябнут, — сказал Силаков. — Вам бы сейчас молока кипяченого.
Чапичев усмехнулся:
— Молока… Еще чего предложите, Силаков? Может, еще гоголь-моголь, чтобы горлышко не болело, и валерьянку для успокоения нервов. Так, что ли? Эх, Силаков, Силаков… Вот примечайте, товарищ корреспондент, как трудно мирному человеку перестроить свою психологию на военный лад.
— Вам, конечно, легче, товарищ политрук, — добродушно отозвался Силаков. — Вы человек военный, кадровый, а я…
— И вы тоже военный. Все мы теперь военные, — убежденно сказал Чапичев. — И воевать всем нам…
— Долго придется воевать, — снова вставил Силаков. — В один момент с ними не управишься.
— Вот именно, товарищ Силаков. Воевать нам и воевать. До полной победы. Пока из Гитлера всю душу поганую не вытрясем, пока не разгромим фашизм до конца. А после… После можно и молочком побаловаться, я не против. Горячее молоко с пончиками! Это, я вам скажу, совсем не дурно. Вы ведь любите пончики, Силаков?
— Люблю. А вы откуда знаете?
— Откуда знаю? Должность такая: политруку все положено знать. Только вот еще не знаю, с какой начинкой вы их любите. С кремом? С повидлом?
— Да ну их, эти пончики, — смеясь, отмахнулся Силаков. — Как-нибудь без них обойдемся. И без кипяченого молока. Лучше я чаек соображу.
— Вот это дело, — одобрил Чапичев. — А я тем временем «пушку» свою почищу.
Уверенно и быстро политрук разобрал парабеллум. И в том, как спорилось у него это дело, в каждом рассчитанном, осознанном и в то же время естественном движении его рук, в каждом мягком и бережном прикосновении его тонких и чутких пальцев к деталям пистолета чувствовались не только многолетний опыт военного человека, не только умение обращаться с оружием, но и любовь к нему, а точнее, уважение.
Так и подумал об этом корреспондент: «Уважает оружие. Видать, по-настоящему уважает».
— Ловко вы с ним управляетесь, товарищ политрук, — сказал он.
— Ничего особенного.
— Все же не наш это. Другая система.
— Не имеет значения. Принцип одинаковый. У меня и наш есть, табельный. А как же иначе! Я ведь кадровый, как сказал Силаков, значит, пришел на фронт полностью вооруженный и снаряженный. Все по норме, как положено. А этот трофейный…
Корреспондент подался вперед, надеясь услышать несомненно интересную, вероятно, очень захватывающую историю о том, как немецкий пистолет попал в руки политрука. Конечно, это произошло в бою, и скорее всего, в разведке. Такую историю газетчик без внимания не оставит, обязательно прихватит про запас, когда-нибудь да пригодится. Но Чапичев сразу разочаровал его:
— Его наши ребята с убитого фашиста сняли. Вспомнили, черти, что я до оружия большой охотник, и принесли мне. А у меня, знаете, в самом деле к оружию какое-то непреодолимое любопытство. Неравнодушие, словом. Пришлось испытать в бою и эту штуку. И ничего, знаете, хорошо работает. Вполне надежная вещь парабеллум.
— Название у него больно мудреное, — заметил Силаков.
— Это верно, мудреное, — подтвердил Чапичев. — «Si vis pacem, para bellum». Вы латынь знаете, товарищ корреспондент? К сожалению, я тоже не знаю. Пожалуй, только эту фразу. По-русски она означает: «Если хочешь мира, готовься к войне». Чисто фашистский путь. Другой им, конечно, не по душе.
— Ишь ты! Бандиты, а все же мира хотят, — удивился Силаков.
— Как бы не так! Держите карман шире, Силаков. Они такого мира в него всыпят, что жить вам не захочется. Их война породила, они войной живут, и теперь их только войной можно прикончить.
— Это так, — кивнул головой Силаков. — Только война-то ведь не на век.
— Верно. Всякая война когда-нибудь кончается. И наступает после нее мир. Но какой? Известно, какого мира они хотят. Хотят усесться на шею народам и погонять их, как рабочий скот. А мне такой мир не нужен. Мне нужен наш мир, советский, чтобы я жил в нем человеком, а не рабочей скотиной. И я до этого, нашего мира дойду. Через десять войн понадобится пройти до него — пройду.
Чапичев протянул Силакову ствол пистолета:
— А ну, посмотрите, кажется, порядок.
Силаков оторвал от газеты полоску белой бумаги и, прищурившись, посмотрел на нее через ствол.
— Ничего как будто.
— Что значит ничего?
— Да так, ничего себе.
— Сначала вы говорите «ничего себе», а потом будете смеяться над политруком, — недовольно проговорил Чапичев.
— Да кто над вами будет смеяться, товарищ политрук?
— Вы первый, Силаков. Смеялись же вы над лектором.
— Так он сам виноват…
Чапичев повернулся к корреспонденту:
— К нам недавно лектор приезжал. Международник. Докладывал о политико-моральном состоянии фашистской армии. Ничего лекция, толковая, а лектор, к сожалению, с изъяном. Юмора ни столечко у человека. А ведь без этого трудно жить с людьми. Но что поделаешь — природа человека обидела, на нее не пожалуешься…
— Раньше про таких говорили: богом обиженный, мухами обсиженный, — не без ехидства заметил Си-лаков.
— Вы это бросьте, Силаков. И так человека обсмеяли, хватит с него. Сами посудите, товарищ корреспондент: сидим мы так полукругом в капонире — кто покуривает, кто перешептывается, кто дремлет потихонечку, но в общем слушаем лектора. Все чин чином. Кончил лектор, спрашивает: «Вопросы есть, товарищи?» Молчание. Спрашиваю я: «Все ясно?» Кто-то голос подает: «Все ясно, товарищ политрук». Только я хотел скомандовать «Разойдись», как подымается этот наш тихоня и скромница товарищ Силаков: «Разрешите вопрос?» А я сразу понял, что тут без подковырки не обойдется. По глазам его увидел. Вы поглядите, какие они у него хитрющие и озорные. Хотел я как-нибудь деликатно намекнуть, чтобы он на время прикусил свой язык, но лектор меня упредил: «Пожалуйста, пожалуйста, охотно отвечу». А Силаков еще мнется, разыгрывает смущение: «Может, вопрос не по существу, товарищ лектор, так извините… Я интересуюсь, для какой цели у вас оружие в таком неположенном состоянии?» А я забыл вам сказать, что лектор имел при себе карабин. Трофейный, шкодовский. И такой у этого карабина был жалкий, сиротский вид. — смотреть на него без слез невозможно. Будто нарочно его в грязи измазюкали. Ужас! А ведь оружие неплохое, я пробовал стрелять из этих шкодовских карабинов — отлично бьют.
— Что же он ответил Силакову? — спросил корреспондент.
— В том то и дело, что ничего не ответил. Ему бы повернуть все в шутку, посмеяться вместе со всеми, и делу конец. А он, наоборот, насупился, губы обиженно выпятил и замолчал. Надо, думаю, выручать человека. Взял я этот разнесчастный лекторский карабин, показал ребятам и говорю: «Прослушали мы лекцию о политико-моральном состоянии фашистских войск, а вы еще спрашиваете, для чего лектор трофейный карабин с собой возит. Разве не ясно, для чего? Чтобы наглядно подтвердить свою лекцию».
— И поверили вам? — спросил корреспондент.
— Как бы не так! У нас тут народ умный, тертый, стреляный, — танкисты, одним словом, не воробьи. Их на мякине не проведешь. Врага и его оружие они сами уже неплохо знают, как говорится, по личным встречам. А шутка для них только шутка, не больше того. Посмеялись, но вежливо так, чтобы не очень обидеть залетного гостя. А что нужно, поняли, уверяю вас. И на ус себе намотали, потому что как раз перед этим у нас серьезный разговор был о сбережении оружия и кое-кому была сделана крепкая протирка. Товарищ Силаков может подтвердить.
— Куда уже крепче, — неохотно подтвердил Силаков.
— А лектор понял? — поинтересовался корреспондент.
— Думаю, что понял. Только вида не показал. Как говорят у нас в Крыму: «Лопни, но держи фасон». Есть у некоторых такое ложное представление об авторитете. Но, по-моему, это очень плохо, когда человек смешного не чувствует. Как можно так жить, я не представляю. Я бы от тоски зачах.
— Наверное, все же обиделся лектор? — предположил корреспондент.
— Возможно. Но меня он даже похвалил на прощание. «Вы, говорит, товарищ политрук, отлично используете местные факты для пропаганды». Ну, как вам это нравится? Хорош местный факт. Он его с собой привез, а я его использую…
Чапичев смазал пистолет, так же уверенно собрал его, обтер ветошью и вставил обойму с патронами.
— Вот теперь полный порядок. Потому что, как сказано в нашей любимой армейской газете: «Оружие любит ласку, чистку и смазку».
— А что, разве неправильно сказано? — насторожился корреспондент.
— Нет, почему же, все правильно, — успокоил его Чапичев. — Да только не следует все рифмовать. Зачем? Мне, например, и так ясно, что оружие должно стрелять, поэтому хочешь не хочешь, а дай ему все, что требуется, — и ласку, и смазку. Так для чего же тут рифма?
— Что-то неясно мне, — признался корреспондент. — Вы против рифмы, что ли?
— Совсем не против. Когда в этом есть необходимость, я и сам рифмой пользуюсь.
— Ах, вот оно что, — догадался корреспондент. — Вы пишете стихи.
— Писал, — уточнил Чапичев. — А сейчас лишь изредка. Так, разные заготовки на будущее.
— Печатались?
— До войны печатался. И немало. Больше всего в военных газетах и журналах. Даже сборник выпустил в Крымском издательстве.
— Послушайте, товарищ политрук. Вы же для нашей газеты — сущий клад. Как раз сейчас мы ищем поэта.
— Не там ищете, не по адресу, — сказал Чапичев. Он нахмурился, густые черные брови сошлись на его переносице.
Корреспондент упрекнул себя в том, что, видимо, задел в душе политрука что-то потаенное, упрятанное подальше от посторонних глаз. Но и отступать тоже не хотел. И сказал, осторожно подбирая слова:
— Почему же не по адресу? Вы поэт, а нам поэт очень нужен. Почему бы вам не перейти в редакцию?
— Вам нужен профессиональный поэт, а я профессиональный военный, — ответил Чапичев. — К сожалению, есть такая профессия, и долго еще будет в ней нужда. Долго. А лично для себя я ее сам выбрал. Понимаете, сам.
— Я понимаю вас, — сказал корреспондент, — и все-таки, если у вас есть призвание…
— Извините, но я знаю, что вы скажете, — прервал его Чапичев. — Маяковского собирались цитировать? Вот видите, я угадал. Ну, ладно, ладно, не обижайтесь на меня. Я ведь не спорю с вами, а говорю, что думаю. И я рад, конечно, что сейчас перо приравняли к штыку, как хотел того Маяковский. Но и сам Маяковский говорил, если помните, что даже штыком можно пользоваться по-разному, не то что пером. Одному штык нужен для того, чтобы разить врагов, а другой сукин сын ковыряет штыком у себя в зубах после сытного обеда. А мне, уважаемый товарищ, штык надобен только для одного — бить фашистов. В этом сейчас мое призвание. Именно призвание. По-другому не назовешь. «Революцией мобилизованный и призванный». Это тоже Маяковский сказал. И пока я могу действовать для дела революции, пока целы мои руки, я добровольно на другое не соглашусь. А прикончим войну, можно будет и перевооружиться. Сменю штык на перо. Может быть… Загадывать такое сейчас трудно, сами понимаете. Вот так-то… И давайте лучше чай пить.
Волей-неволей корреспонденту пришлось прекратить этот разговор. Хотя было досадно. Он гордился боевой профессией журналиста… Но спорить с Чапичевым трудно. Сейчас война, и каждый сражается тем оружием, которое ему сподручнее.
Некоторое время молча пили чай, пока корреспондент не вспомнил о том, что привело его в эту землянку. Танк. Подбитый танк. Что такое с ним приключилось?
Корреспондент достал из полевой сумки блокнот и карандаш. Рассказ политрука был немногословен.
…Танкистам приказали преградить путь наступавшему врагу. Политрук Чапичев пошел в этот бой на машине Николая Потапова. Незадолго перед войной Потапова призвали в армию и зачислили в школу младших командиров, где он овладел профессией механика-водителя.
Искусно маневрируя под огнем, Потапов повел машину наперерез врагу. В скоротечной, но жаркой схватке было уничтожено немало гитлеровцев. Но вот два удара со страшной силой обрушились на машину. Погиб башенный стрелок. Собрав последние силы, командир танка политрук Чапичев, раненный и оглушенный, выбросился из машины и залег в канаве. Из этого ненадежного укрытия он открыл огонь по фашистам, которые уже подбирались к неподвижному танку.
Николай Потапов еще некоторое время оставался в объятом пламенем танке. Попытался сдвинуть его с места, не вышло. Потом и Потапов выбрался из машины. Осмотрелся. В нескольких шагах от себя увидел гитлеровца, который строчил из автомата по политруку. Николай бросился на врага и уничтожил его выстрелом из револьвера. Затем ползком добрался до канавы и залег рядом с Чапичевым. Вдвоем они сумели сдержать первый натиск восьми гитлеровских автоматчиков. Но что будет дальше? Временами раненный в голову политрук терял сознание, и Потапов решил вынести его из неравного боя. Сам раненный в руку, обгоревший, он подхватил политрука и, чудом держась на ногах, дотащил его до ближайшего леса. Потапов спас жизнь своему командиру, а сам…
— Только бы он выжил, — сказал Чапичев. — Теперь он мне дороже брата.
На рассвете корреспондент уходил из землянки политрука с исписанным блокнотом и с твердым убеждением, что поэту Чапичеву место в редакции. Удалось уговорить Чапичева прочитать стихи. Но когда корреспондент попытался одно стихотворение записать (сам Чапичев ничего не записывал и сложенные на фронте строки держал в памяти), политрук решительно запротестовал:
— Нет, нет, прошу вас, не записывайте. Стихотворение еще очень сырое, необработанное. Это не для печати.
— А когда же для печати дадите?
— Вот отгоним фашистов от Ленинграда, устроим перекур, передохнем маленько, ну, сами знаете, в баньку сходим, переобуемся перед новым походом, вот тогда… Тогда обязательно поработаю для газеты. И стихи вам пришлю, и очерк попробую написать, — обещал Чапичев, пожимая на прощание руку корреспонденту.
Вышло, однако, так, что Чапичеву пришлось работать в газете еще задолго до того, как фашистов отогнали от Ленинграда. В редакции газеты заинтересовались поэтом-танкистом, и делу, как говорится, был дан законный ход. Чапичев упорно, сколько мог, отбивался, но, когда ему вручили приказ о переходе на работу в редакцию, беспрекословно подчинился. Революцией мобилизованный и призванный, он был ее послушным и дисциплинированным солдатом.
Все же в редакцию Чапичев явился недовольный, с угрюмым и даже обиженным выражением на лице. Еще бы, ведь его оторвали от единственного, как он был убежден, настоящего дела. Редактору он сказал:
— Имейте в виду, я к вам на время. Сбегу при первой возможности. Я своим танкистам так и сказал. Конечно, работать буду на полную железку. Об этом не беспокойтесь. Иначе я вообще не могу, совесть не позволяет.
Редактор, пожилой человек, познакомил его с работниками редакции и типографии, показал, как делается газета. Маленький коллектив армейской газеты работал напряженно и четко, по-фронтовому. И это, конечно, не могло не понравиться Чапичеву. Впервые за этот день на губах его появилась улыбка:
— Боевой экипаж, ничего не скажешь. Теперь покажите мне мое место в расчете.
Чапичеву дали на правку несколько красноармейских писем из последней почты. Об одном он сказал:
— Хвастовства много. Просто неприлично. Какое-то мальчишеское бахвальство. К чему оно нам? Если можно, я всю эту трескотню вымараю. Можно?
Другое красноармейское письмо Чапичев долго читал и перечитывал, наконец сказал с доброй укоризной:
— А этот автор, наоборот, чересчур скромничает. По всему видно, что ребята, о которых он пишет, дрались замечательно. То, что они сделали, несомненно, подвиг. А сказано о нем глуховато, застенчиво. Нет, так, я думаю, не пойдет. О настоящем подвиге надо во весь голос говорить, на весь мир. Разрешите, я в это письмо огонька подброшу? Не возражаете?
И он действительно подбросил «огонька», да еще какого! Можно сказать, весь жар своей души вложил в маленькую заметку. И она зазвучала как должно. В ней появились слова мужественные, сильные, те единственно точные слова, которыми только и можно говорить о подвиге и геройстве.
Обычно в любом коллективе новичок должен как-то показать себя, прежде чем его примут, как своего, или отвергнут, как неспособного. Для этого нужно время. А Чапичев сразу пришелся ко двору, хотя и не предпринимал ничего для того, чтобы показать себя здесь, в редакции, с какой-то особой, лучшей стороны. Просто он всегда и во всем оставался самим собой, и это, пожалуй, было самое привлекательное в нем. У новых товарищей Якова не было нужды долго приглядываться к нему, не было необходимости гадать, каков этот человек. Да и зачем гадать, когда нет загадок. «Душа нараспашку», — говорят о таких людях. Думается, что человеком открытым, с душой нараспашку он был не только по своей природе. В значительной мере таким его сделала многолетняя служба в армии в должности младшего командира, потому что младший командир всегда живет на виду у своих подчиненных, он весь перед ними как на ладони.
В редакции все были довольны новичком. Человек всего несколько дней на новой работе, а уже почти не отличишь его от старых «газетных волков». Даже не очень щедрый на похвалу секретарь редакции сказал Чапичеву:
— Через недельку мы вас, пожалуй, на выпуск поставим, ответственным дежурным. Думаю, что справитесь.
— Через неделю? — переспросил Яков. — Значит, всю неделю мне здесь торчать?
Нет, он вовсе не намерен засиживаться в редакции, хотя, безусловно, понимает, что ему, как новичку, нужна еще «притирка» к сложному редакционному делу. Дежурство по выпуску, это, конечно, немалая честь для молодого журналиста, но…
— Возьмите меня с собой на передовую, — попросил он одного из корреспондентов, увидев, что тот собирается в очередной поход за материалом. — Сами знаете, бездействующий штык ржавеет. А на передовой сейчас серьезные дела.
То были очень тяжелые дни. Потерпев поражение в лобовой атаке на Ленинград, фашистские войска стали обходить его с восточной стороны, прорвались к Ладожскому озеру и овладели крепостью Шлиссельбург. С севера Ленинград был блокирован белофиннами. Связь города с Большой землей осуществлялась лишь по воздуху, и только позднее, к зиме, удалось создать ледовую Ладожскую трассу, получившую название «Дорога жизни». Но немецко-фашистское командование попыталось лишить ленинградцев и этой возможности. Оно разработало план глубокого обхода Ленинграда с юго-востока, решив нанести мощный удар из района Чудова в направлении Тихвина и Волхова. Гитлеровцы намеревались тем самым соединиться с белофинскими войсками, стоявшими на реке Свирь, и замкнуть восточнее Ладожского озера большое кольцо вокруг Ленинграда.
В середине октября враг перешел в решительное наступление. Пробив брешь в стыке наших армий, он устремился в направлении Тихвина.
На фронт непрерывным потоком шли машины, и военным корреспондентам на этот раз не стоило большого труда добраться до передовой. Немного времени понадобилось Чапичеву и для того, чтобы освоиться с корреспондентской работой в войсках.
— Вы только разок покажите, — попросил он, — а дальше я сам.
Уже к вечеру первого дня пребывания в части Чапичев вручил журналисту несколько красноармейских корреспонденций, обработанных и даже переписанных начисто.
— Пойдет, — одобрил тот.
— Ну, раз так, давайте решим, как дальше действовать. Мне думается, вдвоем нам тут делать нечего, — сказал Чапичев. — Давайте разойдемся по подразделениям, а через несколько дней встретимся здесь или в другом месте, как вам удобнее.
Журналист без колебаний согласился, уверенный, что новый военный корреспондент Яков Чапичев способен действовать самостоятельно и в опеке больше не нуждается. Договорились о месте и времени встречи, о способах пересылки корреспонденции в редакцию и разошлись. Однако в условленное место в назначенное время Чапичев не явился. Журналист забеспокоился. Конечно, Чапичев человек бывалый, опытный фронтовик, но война есть война. Мало ли что могло случиться. И отправился на поиски товарища.
— Да, ваш корреспондент Чапичев был у нас, — сказали ему в одной из частей. — Повоевал, собрал нужный материал и отправился дальше.
Оказалось, что, находясь в этой части, Чапичев со взводом лейтенанта Малахова ходил в боевое охранение, участвовал в отражении атаки гитлеровцев.
— Не знаю, правда, как Чапичев написал о нас, в газете еще не было, — сказал журналисту лейтенант Малахов. — Но с фашистами он дрался здорово. Боевой у вас корреспондент. Так и доложите своему начальству.
В другом подразделении Яков пристроился к пулеметчику Белову и провел с ним в окопе около суток. Фашисты напролом лезли к переднему краю нашей обороны. Подпустив их на близкое расстояние, Белов нажал гашетку станкового пулемета. Второй номер пулеметного расчета был убит. Чапичев подобрал его автомат и открыл из него огонь. Фашисты стремились захватить выгодную позицию пулеметчика, но этого им сделать не удалось. Белов, который был уже несколько раз ранен, и Чапичев отразили атаки гитлеровцев.
Когда пулеметчика Белова отправляли в медсанбат, он попросил своего командира:
— Передайте корреспонденту мой привет. Хороший он, верный товарищ. Я ему говорю: уходите, товарищ корреспондент, не ваше это дело, сам как-нибудь управлюсь. Но он смеется, шутит и лупит фашистов. А когда они особенно сильно нажали, он сказал: «Давай резанем их, Белов, под корень резанем, чтоб духу их на нашей земле не осталось».
На другом участке фронта, в небольшой деревушке, неоднократно переходившей из рук в руки, Чапичев, разыскивая вместе с писарем Осипенко штаб полка, неожиданно натолкнулся на группу фашистских разведчиков. Гитлеровцы попытались взять их обоих в плен. Но это им не удалось: Чапичев и писарь разогнали всю вражескую группу, уложив на месте схватки десять немецких разведчиков.
Потом Чапичев говорил в редакции:
— Вот это война! Понимаете, обыкновенный штабной писарь, а вы бы поглядели, как он их колошматил. Любо посмотреть, честное слово. Красота! Сила! И они еще думают победить нас. Как бы не так!
Редактор газеты для порядка отчитал Чапичева, но, по совести говоря, ему очень понравилось, как вел себя новый корреспондент газеты.
А Чапичев, переполненный впечатлениями, кажется, даже не обратил внимания на дружеский выговор.
— Материал, по-моему, первоклассный, — сказал он. — Правдивый, проверенный. И все из первоисточника. Быстренько отпишусь, и назад, на передовую.
Чапичеву не раз приходилось выезжать в части переднего края вместе с более опытными журналистами. В редакции против таких «спаренных» поездок не возражали. И каждый раз Яков с каким-то особым удовольствием окунался в горячую и опасную фронтовую действительность. Везде и всюду он хотел побывать сам, увидеть все своими глазами и непременно принять непосредственное участие в бою.
— Не то я и вовсе воевать разучусь, — как бы оправдывался он. — А я ведь всю свою сознательную жизнь только этому и учился.
5 ноября 1941 года, когда шли наиболее ожесточенные бои с вражеской группировкой, прорвавшейся к Тихвину, Чапичев только что вернулся из очередной поездки в части. Редакция располагалась тогда еще в Тихвине, но все находилось, как говорится, в готовности номер один. Обстановка была очень напряженной и каждую минуту могла достичь критической точки.
Тем не менее газета должна была выйти. В спецмашинах — наборной и ротаторной — кипела работа. Готовился очередной номер. Вокруг здания школы, в котором размещалась редакция, поочередно патрулировали журналисты, сотрудники типографии. Не была исключена возможность, что и сюда могли просочиться вражеские автоматчики.
Кончился короткий ноябрьский день. Быстро наступила ночь. Погода стояла холодная. Улицы занесены рыхлым снегом, небо покрыто плотной завесой туч.
Сдав секретарю срочный материал, Яков в полночь заступил на пост. С автоматом в руках, с запасом гранат ходил он вместе с товарищем вокруг здания школы, пристально всматриваясь в тревожную темноту, вслушиваясь в близкий гул боя. Сюда доносилась даже пулеметная и ружейная стрельба. По соседней улице двигались танки, артиллерия, пехота. Начиналась битва непосредственно за Тихвин. Трудно было предугадать, чем она закончится, устоят ли наши войска…
Где-то совсем близко разорвалась бомба. Зазвенели и со звоном посыпались на землю чудом еще уцелевшие стекла в соседнем доме.
— Какой-то мудрец писал, что от войны больше всего страдают окна и дети, — сказал Чапичев. — Близко к правде, хотя слишком красиво сказано. Война и для испытанного бойца — тяжкое, страшно тяжкое дело. А дети и старики!.. Им в тысячу раз тяжелее.
О многом в ту ночь говорил Яков с товарищем. Он вспомнил свое детство и юность, многих друзей своих, даже рассказал какую-то забавную историю.
Когда их сменили, они вернулись в помещение школы. Однако уснуть уже не могли. Слишком были напряжены нервы.
— Поработаем, — предложил Яков. Не раздеваясь (в комнате было холодно), он пристроился у подоконника и начал быстро писать.
К рассвету Чапичев сдал в секретариат редакции несколько небольших красноармейских заметок и стихотворение об отважном командире батареи Г. Можарове. «Батарея героя» — так называлось это стихотворение. На следующий день оно было напечатано в газете.
Становился ветер злее,
Вьюга надвигалась.
От фашистов батарея
Храбро отбивалась.
Бьют враги из автоматов,
Смертью угрожая.
С трех сторон арийцы-гады
Пушку окружают.
Против горсточки расчета
Наступает рота,
Злобно стро?чат пулеметы
Вражеской пехоты.
Командир — герой Можаров
Снайперски стреляет,
И могучие удары
Немцев отрезвляют.
Хоть несут враги потери,
Кровью обливаясь,
Воют дурни, словно звери:
«Русские, сдавайтесь!»
Комсомольцы-патриоты
Клятву не нарушат,
Добивают волчью роту,
Бьют в упор из пушки.
Где ж герои силы брали
В схватке той неравной?
С чем же банду побеждали
По-геройски, славно?
Эта сила и отвага —
В боевом походе,
В нашей воинской присяге,
В партии, в народе.
Это одно из многих стихотворений Чапичева. Конечно, оно далеко не совершенно. Да это и не лучшее, что он написал. Тогда у него не было возможности работать над своими произведениями более обстоятельно. Я уверен, что, доживи Яков до мирных дней, он обо всем этом написал бы намного сильнее, ярче.
И все же он сказал в этой простой и искренней песне то, что хотел сказать, — о силе, которая вела наших бойцов на беспримерные подвиги. В нем самом была эта сила.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.