Революцией мобилизованный…
Революцией мобилизованный…
Владимир Владимирович Маяковский. «Я сам»:
26 ФЕВРАЛЯ, 17-й ГОД
Пошел с автомобилями к Думе. Влез в кабинет Родзянки. Осмотрел Милюкова. Молчит. Но мне почему-то кажется, что он заикается. Через час надоели. Ушел. Принял на несколько дней команду Автошколой. Гучковеет. Старое офицерье по-старому расхаживает в Думе. Для меня ясно – за этим неизбежно сейчас же социалисты. Большевики. Пишу в первые же дни революции Поэтохронику «Революция». Читаю лекции – «Большевики искусства».
Василий Алексеевич Десницкий (псевд. Строев; 1878–1958), литературовед, общественный деятель:
В мартовские дни Маяковский неоднократно заходил к нам, заходил просто, не по делу. Был очень оживлен. Улица его пьянила, и в сообщениях о своих уличных впечатлениях он забывал о всякой сдержанности и настороженности. С увлечением рассказывал об аресте генерала Секретева, начальника той школы, в которой Маяковский обучался по призыву, рассказывал о своем активном участии в этом веселом деле. Чувствовалось, что его целиком захватил пафос ожившей улицы, что атмосфера революции – это тот здоровый воздух, который нужен ему как поэту.
Михаил Васильевич Бабенчиков (1891–1957), театровед, искусствовед:
Едва я вошел в радаковскую мастерскую, как раздался нетерпеливый, заставивший невольно насторожиться стук. «Это я, отворите», – послышался за дверью зычный голос Маяковского.
Не здороваясь ни с кем, когда ему открыли, он одним махом перешагнул порог и, не снимая кожанки и головного убора, возбужденно спросил: «Слышите? Шарик-то вертится? Да еще как, в ту сторону, куда надо». Было ясно, что он говорит о событиях последних дней, да и самый вид его подтверждал это.
Лицо Маяковского выглядело помятым и донельзя утомленным.
Он был небрит. Но карие его глаза весело улыбались, а сам он буквально ликовал. «Зашел мимоходом. Забыл записную книжку, а в ней адреса. Да вот она! Закурить есть? Два дня не курил. А курить хочется до одури. Даже не думал, что так бывает», – скороговоркой сказал он, обращаясь к Радакову. Говорил Маяковский осипшим голосом человека, которому пришлось много выступать на воздухе, а в тоне его речи и порывистости движений чувствовалось, что нервы его напряжены до последнего предела.
Походив беспокойно по комнате, Маяковский на минуту присел на край стола, устало вытянув длинные ноги. И, жадно вдыхая папиросный дым, не без некоторого, как мне показалось, задора добавил: «У нас в автошколе основное ядро большевиков. Н-да. А вы думали…»
При последних словах он со всей силой своих тяжелых ладоней озорно нажал на мои плечи, шумно спрыгнул со стола и, не прощаясь, быстро исчез, уже в дверях весело крикнув: «Буржуям крышка!»
Это внезапное, всполошившее всех вторжение Маяковского произвело на нас впечатление буйного ветра, ворвавшегося в комнату.
Было ясно, что Владимир Владимирович не только захвачен происходящими событиями, но что он сам «сеет бурю».
Владимир Владимирович Маяковский. «Я сам»:
ОКТЯБРЬ
Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось. Начинают заседать.
Александр Николаевич Тихонов (псевд. Н. Серебров; 1880–1956), прозаик, мемуарист. Редактор журнала «Летописи» (1915–1917), заведовал издательствами «Парус» (1908–1917), «Всемирная литература» (1918–1924). Соратник М. Горького:
В «Копейке», обставившись пулеметами и заложив окна мешками, набитыми обрезками бумаги, уже сидел с отрядом солдат В. Д. Бонч-Бруевич. С его помощью газета к утру была отпечатана на шестикрасочной машине: у других машин не оказалось рабочих.
На рассвете, с кипой сырых оттисков, я вышел на улицу.
Город трясло в лихорадке.
Невзирая на ранний час, на улицах было много народа.
Около Невского на меня налетел Маяковский в расстегнутой шинели и без шапки. Он поднял меня и все лицо залепил поцелуями, он что-то кричал, кого-то звал, махал руками:
– Сюда! Сюда! Газеты!
Я стоял перед ним, как дерево под ураганом.
Около вокзала послышалась перестрелка. Маяковский бросился в ту сторону.
– Куда вы?
– Там же стреляют! – закричал он в упоении.
– У вас нет оружия!
– Я всю ночь бегаю туда, где стреляют.
– Зачем?
– Не знаю! Бежим!
Он выхватил у меня пачку газет и, размахивая ими, как знаменем, убежал туда, где стреляли.
Василий Васильевич Каменский:
Еще не успели смолкнуть на окраинах пулеметы, как мы появились уже на эстраде «Кафе поэтов», приветствуя победу рабочего класса…
Приехавший из Питера Маяковский почти не сходил с эстрады кафе, произнося горячие речи, читая замечательные стихи о революции.
Он во весь голос распевал сочиненную им на мотив «ухаря-купца» частушку:
Ешь ананасы,
рябчики жуй, –
День твой последний
приходит, буржуй.
Володя пел под гармонию, на которой играл я, и все гости пели это же хором.
Интересно, что именно в эти дни появилось большое количество никому не известных поэтов и поэтесс, которые тоже выступали со стихами.
Маяковский с эстрады открыто говорил:
– Ну, чорт возьми, поэты пошли косяком, руном, как вобла ходит. А где же осетры? Белуги? Киты? Рабочая революция требует осетров! Надо давать громадные вещи и с такой хваткой, чтобы буржуев и генералов брало за горло. Истинная поэзия обязана служить делу пролетарской революции. Есенинские «березки» хоть и хороши, но с ними на белых бандитов не пойдешь. С изящными изделиями Северянина тоже в бой не сунешься. А между тем большинство выступающих здесь новеньких поэтов подражают с легкостью балерины Северянину и Есенину. И получается альбомная забава, а ничуть не поэзия общественного значения. Ну, что это, например, такое:
Мимо ходят «котики»,
Смотрят мне на ботики.
Я стыжусь немножко –
Ведь дальше идет ножка.
Поэтесса, которая сейчас всерьез читала эти стишочки, на вид милая, славная девушка. И она знает, что происходит сейчас кругом в России. А вот пишет и читает перед нами такое «мороженое из сирени». Ах, девушки, образумьтесь, пока не поздно! Ведь вы живете в величайшие исторические дни.
– Не всем же быть Маяковскими! – воскликнула поэтесса.
– А почему же не всем? – улыбнулся Володя.
– Это не плохо, а трудно, – созналась поэтесса, нервно мешая ложечкой в стакане, – и мне не очень понятно, что такое происходит – какая история…
Маяковский помогал:
– Какая? Не знаете? К счастью, вы сидите рядом с большевиками. Это замечательные соседи. Пожалуйста, познакомьтесь, побеседуйте. Они объяснят вам все с большим удовольствием.
Сергей Дмитриевич Спасский:
Весною (1918 г. – Сост.) Маяковский устроил прощальное выступление. Оно происходило в кафе «Питтореск» на Кузнецком, в этом последнем предприятии Филиппова. Продолговатый зал с высокой вогнутой крышей имел вид вокзального перрона. Якулов расписал его ускользающими желто-зелеными плоскостями и завитками. Плоскости кое-где сдвигались в фигуры. Раскрашенными тенями распластывались они по стенам. Над большой округлой эстрадой парила якуловская же, фанерная, условно разложенная модель аэроплана. <…>
Маяковский вышел на эстраду сильный, раздавшийся в плечах. Он будто вырос за эту зиму, проникся уверенной зрелостью. Он был в свежем светло-коричневом френче, открывающем белую рубашку.
Он объявил, что недавно читал на заводе, и рабочие понимают его. Он преподнес это нарядной публике как лучшее свое достижение. Его обвиняли всегда в непонятности. И вот оно – опровержение. Он читал твердо и весело, расхаживая по широкой эстраде. Это были много раз слышанные стихи, часто знакомые до последней интонации. И многое из прочтенного тогда я слышал от него в последний раз. Маяковский держался как человек, знающий свое место, своевременно живущий, правильно помещенный в сегодняшнем дне.
В нем ощущался мускулистый оптимизм, которому, казалось, не обо что разбиться.
Василий Васильевич Каменский:
26 марта (1918 г. – Сост.) в Москве, в театре «Эрмитаж», мы организовали «Первый республиканский вечер искусств», где, кроме меня (я говорил вступительную речь), говорили: Маяковский, Н. Асеев, Бурлюк, Василиск Гнедов, Аристарх Лентулов, Г. Якулов, Илья Машков, П. Кузнецов, А. Осьмеркин, А. Таиров, Валентина Ходасевич. <…>
В этот вечер Маяковский впервые выступил перед нами как политический оратор.
Он начал речь так:
– Сегодня я выступаю с революционным словом не как поэт, а как мобилизованный в шестнадцатом году в военно-автомобильную школу.
Он говорил об исторической роли пролетариата, о партии большевиков. И всех нас называл «большевиками искусства», призывая всех собравшихся мастеров бороться за великое дело рабочего класса.
Разгоряченная аудитория требовала от оратора стихов, и Маяковский с огромным подъемом прочитал отрывки из поэмы «Война и мир».
Голос звучал торжествующей мощью <…>.
Прежнего Володю, юношу-бунтаря, проповедника футуризма, носителя желтой кофты, задирающего озорника, «дразнителя публики», теперь трудно было узнать: он возмужал, окреп, был одет в обыкновенный костюм, говорил языком политического оратора, а стихи его стали еще ярче, еще устремленнее:
Славься, человек,
во веки веков живи и славься!
Всякому живущему на земле
слава,
слава,
слава!
Таким мужественным, волевым энтузиастом-трибуном он выглядел теперь со сцены, а в жизни был тот же веселый, остроумный, беспредельно обаятельный Володя.
Иногда Маяковский приходил в кафе поздно и устало вздыхал:
– Сегодня с утра не жрал – выступал одиннадцать раз. Поэтому заказываю одиннадцать конских порций.
Однако, поужинав, он выступал двенадцатый раз, – так горячо его просили. И в этот двенадцатый раз по-прежнему мощно звучал его голос.
Само появление громадной фигуры Маяковского на эстраде производило на всех волнующее впечатление.
Корнелий Люцианович Зелинский:
Запомнилось <…> выступление Маяковского через несколько дней (тоже в декабре 1918 г.) на митинге или диспуте на тему: «Старое и новое искусство», в Доме имени Лассаля, в зале, который носил торжественное название «Зал вождей пролетарской революции». Диспут был платный, с афишами. На диспут были приглашены знаменитые писатели, актеры. Помнится, там должны были быть Бальмонт, Куприн и даже Шаляпин.
Известные имена привлекли в зал много, как выражался мой матросский приятель, «чистой публики». Кроме того, ожидался и скандал, так как прежние выступления футуристов, как известно, не обходились без таких публичных дивертисментов. Теперь обстановка крайне обострялась политическими разногласиями. В «чистой публике» с возмущением передавали друг другу, что футурист Маяковский «продался большевикам». Ожидали, кроме того, символистов, акмеистов, актеров из Александринки. Диспут был задуман, по-видимому, в надежде действительно столкнуть мнения. Одним из главных ораторов коммунистического лагеря был резервирован В. Полянский. Но «акстарье» (академическое старье) не явилось – ни представители академических театров, ни видные поэты, ни тем более объявленный в афише Шаляпин. Не приехал и ожидавшийся Горький.
Диспут долго не начинался. По рядам прошел ропот и шум; некоторые уже потянулись к кассе с классическим возгласом: «Деньги обратно!» Стало известно, что две трети из объявленных участников диспута не явились и не приедут.
В этой обстановке Маяковский неожиданно для всех овладел положением. Он вышел на эстраду и громко, как всегда подавляя все звуки мощью своего баса, закричал в зал: «Наши противники просто скрылись в зале. Они отступились и замаскировались. Они, вероятно, здесь, среди вас. Диспут начинается. Кто хочет получить деньги обратно, может получить. Но я заявляю, что деньги пойдут не нам, приехавшим, в карман. Они пойдут на подарки красноармейцам, которые сейчас дерутся на фронтах против англичан. Новое искусство существует, и мы пришли сюда драться за него так же, как те, которые на фронте дерутся за Республику».
Сказано это было молодо, весьма задиристо, убежденно. Понравилась и сама фигура Маяковского, его тон – не оскорбительный, не высмеивающий, но полный зажигательной энергии.
– Давайте выберем председателя митинга! – загромыхал Маяковский. – Начнем работать.
Раздались шумные, довольно дружные аплодисменты. Значительная часть публики осталась. Раздались крики из зала:
– Маяковского! Маяковского!
И поэт был выбран председателем митинга.
Запомнилось интересное выступление самого Маяковского, в котором он заявил, что он уже не тот футурист Маяковский, который выступал на вечерах «бубновых валетов». И футуризм теперь не тот.
– Главная наша точка – Октябрь, революция. Мы выбрасываем за борт все, что мешает служению Октябрю. И неправда, что мы против Пушкина. Я лично готов возложить хризантемы на его могилу.
При этом Маяковский вынул носовой платок и сложил из него нечто вроде цветка. Кто-то в зале засмеялся.
– Не смейтесь! – громыхнул Маяковский. – На вашу могилу я высыплю вот это. – И он вывернул пустой карман, из которого посыпались какие-то соринки.
Маяковский вышел навстречу народу – веселый, энергический, напоенный страстной жаждой быть понятым народом, быть ему полезным, слить с небывалой эпохой искусство, которое тоже должно стать небывалым.
Василий Васильевич Каменский:
Маяковский задумал писать «Мистерию Буфф» и мечтал поставить в театре.
Об этом узнали друзья и убедили Маяковского сделать эту вещь специально к первой годовщине Октябрьской революции.
Владимир Владимирович Маяковский:
«Мистерию-буфф» я написал за месяц до первой Октябрьской годовщины.
В числе других на первом чтении были и Луначарский и Мейерхольд.
Отзывались роскошно.
Окончательно утвердил хорошее мнение шофер Анатолия Васильевича, который слушал тоже и подтвердил, что ему понятно и до масс дойдет.
Чего же еще?
А еще вот чего:
«Мистерия» была прочитана в комиссии праздников и, конечно, немедленно подтверждена к постановке. Еще бы! При всех ее недостатках она достаточно революционна, отличалась от всех репертуаров.
Владимир Николаевич Соловьев (1887–1941), режиссер, театральный критик, педагог:
Ему <…> очень хотелось, чтобы его пьеса была поставлена в настоящем, большом театре и сыграна настоящими актерами «с именами».
Владимир Владимирович Маяковский:
Но пьесе нужен театр. <…>
Дали Музыкальную драму.
Актеров, конечно, взяли сборных.
Аппарат театра мешал во всем, в чем и можно и нельзя. Закрывал входы и запирал гвозди.
Даже отпечатанный экземпляр «Мистерии-буфф» запретили выставить на своем, овеянном искусством и традициями, прилавке.
Только в самый день спектакля принесли афиши – и то нераскрашенный контур – и тут же заявили, что клеить никому не велено.
Я раскрасил афишу от руки.
Наша прислуга Тоня шла с афишами и с обойными гвоздочками по Невскому и – где влезал гвоздь – приколачивала тотчас же срываемую ветром афишу.
И наконец в самый вечер один за другим стали пропадать актеры.
Пришлось мне самому на скорую руку играть и «Человека просто», и «Мафусаила», и кого-то из чертей.
А через день «Мистерию» разобрали. <…>
По предложению О. Д. Каменевой, я перекинулся с «Мистерией» в Москву.
Читал в каком-то театральном ареопаге для самого Комиссаржевского.
Сам послушал, сказал, что превосходно, и через несколько дней… сбежал в Париж.
Тогда за «Мистерию» вступился театральный отдел, во главе которого встал Мейерхольд.
Мейерхольд решил ставить «Мистерию» снова.
Я осовременил текст.
В нетопленных коридорах и фойе Первого театра РСФСР шли бесконечные репетиции.
В конце всех репетиций пришла бумага – «ввиду огромных затрат и вредоносности пьесы, таковую прекратить».
Я вывесил афишу, в которой созывал в холодный театр товарищей из ЦК и МК, из Рабкрина.
Я читал «Мистерию» с подъемом, с которым обязан читать тот, кому надо не только разогреть аудиторию, но и разогреться самому, чтобы не замерзнуть.
Дошло.
Под конец чтения один из присутствующих работников Моссовета (почему-то он сидел со скрипкой) заиграл «Интернационал» – и замерзший театр пел без всякого праздника.
Результат «закрытия» был самый неожиданный – собрание приняло резолюцию, требующую постановки «Мистерии» в Большом театре.
Словом – репетиции продолжались.
Парадный спектакль, опять приуроченный к годовщине, был готов.
Владимир Николаевич Соловьев:
Старательно растолковав законы стихосложения собравшимся актерам, Маяковский учил их читать ритмически сложные стихи. Сидя на стуле, слегка покачивая головой и постукивая по столу карандашом, Маяковский постепенно увлекался, вставал, срывался с места, вскакивал на стул и начинал дирижировать, как опытный хормейстер, заражая актеров своим темпераментом. По-видимому, совместная работа с актерами дала Маяковскому что-то новое в понимании театра и драматургии. Все чаще и чаще он стал приходить на репетиции, принося с собой небольшие записочки с отпечатанными на машинке новыми вариантами отдельных стихов, а иногда и целых кусков. В практической работе поэта с актерами текст «Мистерии» приобретал новые, специфически театральные качества.
Разучиванием хоровых партий не ограничивалась работа Маяковского с исполнительским коллективом. К нему часто обращались актеры за советами, с просьбой прочесть ту или иную роль. Чтение Маяковского много давало актерам. В разговоре с актерами, в отдельных замечаниях по поводу характера исполняемых ролей Маяковский как будто в своей трактовке придерживался формулы романтического театра с ее четким разделением всех действующих лиц на два сценических плана: на величественный и уродливо-смешной. От исполнителей «семи пар нечистых» он требовал твердое волевое начало, героический пафос и пластическую монументальность. В трактовке же «семи пар чистых» он охотно допускал манеру преувеличенной пародии с ее грубоватыми приемами сатирической буффонады и народного фарса.
В трудных условиях спешного выпуска спектакля «Мистерия-буфф» Маяковскому приходилось много уделять времени и сил на организационную работу. Он по-хозяйски налаживал и согласовывал работу отдельных театральных цехов, одинаково интересуясь париком какого-нибудь «святого» и сложной выпиской театральному осветителю. В перерывах между репетициями он посещал финансовые комиссии, добиваясь своевременной выдачи денежных ассигнований. Нередко ему случалось принимать на себя роль посредника в конфликтах, ежеминутно возникавших между отдельными театральными работниками.
Ежедневно сталкиваясь в работе с участниками спектакля, решая на ходу многочисленные и разнообразные вопросы, Маяковский не отказывал в совете никому. Особое внимание Маяковский уделял работе монтировочной части. Там положение было трудное и требовало «хозяйского» глаза. Художником спектакля был приглашен К. С. Малевич, кажется, впервые тогда работавший в театре. Вместе с молодым театральным художником Лаппо-Данилевским Маяковский оказал существенную помощь Малевичу, уточняя, разъясняя и расширяя все то, что скрывалось в его лаконических авторских ремарках к тексту «Мистерии-буфф».
Николай Александрович Голубенцев (1900–1978), актер театра Вс. Мейерхольда:
Настали дни Октябрьской годовщины.
Помню первый спектакль. Переполненный темный зал, и в литерной ложе нарком Луначарский. Играли мы все же, по-видимому, плохо, голоса звучали жидко; декорации были неудобны и, кажется, сделаны наспех. Публика недоумевающе слушала совсем ново звучащий текст и смотрела фантастически раскрашенные полотна. Но мы, участники спектакля, – я думаю, что могу сказать от лица всех, – были удовлетворены необыкновенно. Дерзость и новизна всей этой работы восхищали нас, и вот с тех пор мы чувствовали себя приобщенными к новому революционному искусству, сосредоточием которого утвердился и остался навсегда образ Владимира Маяковского.
Владимир Николаевич Соловьев:
Маяковскому пришлось принять участие в спектакле «Мистерия-буфф» и в качестве актера. Во все время репетиционной работы за столом и на сценической площадке одна роль оставалась не замещенной. Это была роль «просто человека», который в конце второго действия появляется перед нечистыми и произносит «новую проповедь нагорную» с призывом к революционным действиям. Роль состояла из небольшого монолога, но требовала от исполнителя большого темперамента и трагического пафоса. Поиски исполнителя не увенчались успехом. Некоторые из намеченных кандидатов сами отказывались от роли, другие же явно не подходили по своим данным. Заключительная сцена второго действия оставалась не срепетированной, а скоро должны были начаться генеральные репетиции. Случилось само собой, что роль «просто человека» стал читать Маяковский. Всем стало ясно, что лучшего исполнителя не найти. Маяковский согласился и очень ревниво относился к своим актерским обязанностям.
Неожиданно на премьере «Мистерии-буфф» Маяковскому пришлось сыграть еще «святого» в картине «рая». Один из актеров, совмещая участие в спектакле с концертными выступлениями на эстраде, опоздал к выходу. За несколько минут до поднятия занавеса Маяковскому пришлось быстро загримироваться и экспромтом выйти на сцену. Этот случай развеселил Маяковского, и он долго смеялся над отношением к своему делу любителей «чистого искусства».
Мария Федоровна Суханова (1898 –?), актриса театра Вс. Мейерхольда:
Как был оформлен спектакль?
Сценическая коробка была сломана. Действие было вынесено в зрительный зал, для чего вынули несколько рядов стульев партера. Впереди, на первом плане, был построен земной шар, или, вернее, кусок земного шара. Все кулисы были убраны. «Рай» громоздился на конструкции под потолком, в самой глубине сцены. Мы в «Раю» (я была ангелом) стояли, воздев вверх руки, а за спинами у вас при каждом движении трепетно вздрагивали белые крылышки, сделанные из тонкой проволоки, обтянутой марлей. Место чертям отведено было у подножия земного шара. Вещи, машины размещались в ложах. «Человек будущего» появлялся в правом портале сцены (если смотреть из зрительного зала), в самом верху у потолка, на специально сооруженной для этого площадке.
Помню, как Владимир Владимирович, когда рабочие начали раскрашивать щиты, снял с себя полушубок, поднял воротник пиджака (театр не отапливался, работали в холоде) и, вооружившись кистью, тоже принялся за раскраску. В перерыве он вместе с нами ел черный хлеб, намазанный селедочной икрой. С едой тогда вообще было туго, и все мы подголадывали. Мейерхольд репетировал спектакль больной фурункулезом. Одетый в стеганую куртку, обвязанный теплым шарфом, с красной феской на голове, он вбегал из зала на сцену, выверяя монтировку и делая различные замечания.
И вот, несмотря на невероятно трудные условия работы и всяческие осложнения (Маяковскому пришлось отстаивать свою пьесу от разных недоброжелателей, пытавшихся сорвать ее постановку), спектакль был готов к майским торжествам. Как будто бомба разорвалась. Столько было толков, шума, самых разноречивых мнений по поводу спектакля. И все же он имел колоссальный успех – это был подлинно новый, революционный, народный спектакль.
Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (1873–1955), политический деятель, доктор исторических наук. В передаче А. Мариенгофа:
В 1919 г. в Кремле красноармейцами был устроен литературно-музыкально-вокальный вечер, на котором, между прочим, должна была выступить артистка Гзовская. Ленин решил пойти послушать и пригласил меня пойти вместе с ним. Мы сели в первый ряд.
Гзовская задорно объявила «Наш марш» Владимира Маяковского.
Артистка начала читать. То плавно ходя, то бросаясь по сцене, она произносила слова этого необыкновенного марша:
Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
Перемоем миров города.
– Что за чепуха! – воскликнул Владимир Ильич. – Что это, «мартобря» какое-то?..
И он насупился.
А та, не подозревая, какое впечатление стихи производят на Владимира Ильича, которому она так тщательно и так изящно раскланивалась при всех вызовах, искусно выводила:
Видите, скушно звезд небу!
Без него наши песни вьем.
Эй, Большая Медведица! требуй,
чтоб на небо нас взяли живьем.
И после опять под марш:
Радости пей! Пой!
В жилах весна разлита.
Сердце, бей бой!
Грудь наша – медь литавр.
И остановилась. Все захлопали. Владимир Ильич закачал головой, явно показывая отрицательное отношение. Он прямо смотрел на Гзовскую и не шевелил пальцем.
– Ведь это же черт знает что такое! Требует, чтобы нас на небо взяли живьем. Ведь надо же договориться до такой чепухи! Мы бьемся со всякими предрассудками, а тут, подите пожалуйста, со сцены Кремлевского красноармейского клуба нам читают такую ерунду.
И он поднялся.
– Незнаком я с этим поэтом, – отрывисто сказал Владимир Ильич, – и если он все так пишет, его писания нам не по пути. И читать такие вещи на красноармейских вечерах – это просто преступление. Надо всегда спрашивать артистов, что они будут читать на бис. Она под такт прекрасно читает такую сверхъестественную чепуху, что стыдно слушать! Ведь словечка понять нельзя, тарарабумбия какая-то!
Все это он сказал вслух отчетливо, ясно и стал прощаться с устроителями вечера, окружившими его плотным кольцом. Наступила неожиданная тишина, и он, торопясь, прошел сплошной стеной красноармейцев к себе наверх в кабинет.
Владимир Ильич долго помнил этот вечер, и, когда его звали на тот или другой концерт, он часто спрашивал: «А не будут ли там читать нам „Их марш“?..» Его задевало, что словом «наш» Владимир Маяковский как бы навязывал слушателям такое произведение, которое им не нужно.
Его отрицательное отношение к Маяковскому с тех пор осталось непоколебимым на всю жизнь. Я помню, как кто-то упомянул при нем о Маяковском. Он только кинул один вопрос: «Это автор „Их марша“?..» – и тотчас же прервал разговор, как бы совсем не желая ничего больше знать об этом глубоко не удовлетворявшем его поэте».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.