ОДИЧАНИЕ

ОДИЧАНИЕ

Похороны близкого родственника обычно связаны с материальными затратами и заставляют действовать, чтобы их восполнить. Только не в случае Гюстава. В месяцы, последующие за уходом матери в мир иной, Гюстав погружается во всё более полное одиночество. Его ничто не интересует, кроме милого его сердцу «Святого Антония». Разрыв с издателем Мишелем Леви весьма показателен для характера писателя. Он никогда не мечтал сделать «карьеру». Теперь же его единственным желанием остается завершение третьей версии «Искушения святого Антония», по его словам «произведения всей жизни». Он добавляет: «Мне настолько опротивели издатели и журналы, что я пока не буду публиковаться. Я подожду лучших времен. Если они не наступят, тем лучше для меня». В глубине души он никогда не менял своего мнения: «Надо творить Искусство для себя, а не для публики. Если бы не моя мать и мой бедный Буйе, я никогда не отдал бы в печать „Госпожу Бовари“. В этом я меньше всего похожу на писателя»[275].

Присутствовать на свадьбе сына женщины, которую он страстно любил, но никогда не держал в объятиях, может погрузить любого человека в меланхолию. Жизнь прошла, надо уступить место другим. Женитьба сына Элизы Шлезингер в июне 1872 года настолько взволновала Гюстава, что он рыдал так, словно женил собственного сына.

По правде говоря, Флобер становится все более и более вспыльчивым. Во время последнего пребывания в Париже все, с кем он встречался, отмечали крайнюю раздражительность Гюстава. Его нервы на пределе. Любая мелочь может вызвать у него вспышку гнева. Гюстав обедает с Эдмоном де Гонкуром, но, «разумеется, в отдельном кабинете, поскольку избегает шума и не хочет никого видеть по соседству с собой. И еще одна странность: он снимает пиджак и ботинки, прежде чем сесть за стол»[276]. Париж наводит на него тоску, уверяет он, а вид подобных ему особей «вызывает тошноту». Писатель отказывается ехать в Вандом на церемонию, посвященную Ронсару, чтобы не столкнуться лицом к лицу с критиком Полем де Сен-Виктором, от одного вида которого у него встают волосы дыбом. Флобером овладевает полная апатия. Ему кажется, что он не способен ни к какому практическому действию. Единственное, что он ощущает в себе, — делится он с Гонкуром, — лень, у которой нет имени. Ему не остается ничего, кроме творчества. Работа — его наркотик, его вредная привычка.

В июле Флобер наконец заканчивает третью версию «Искушения святого Антония». И весьма своевременно. В начале июня он пишет Тургеневу: «Святой Антоний начинает мне докучать и даже в какой-то степени беспокоить. И это не пустые слова»[277].

В чем состоит новизна третьей версии книги в сравнении с двумя предыдущими? Труд Флобера заключался в «полировке» текста с целью устранения малейшего риторического эффекта. С одной стороны, он стремился к тому, чтобы видения святого Антония носили более правдоподобный характер. На полях своей рукописи автор пишет: «Не хочу, чтобы по прошествии какого-то времени все узнали, что это — плод моего воображения, поскольку видения были ясными и четкими»[278]. Или же: «Все должно быть до предела реалистичным. Исключить то, что может напомнить театр, сцену, рампу»[279]. С другой стороны, он хочет показать, что видения «полностью смешиваются с реалиями повседневной жизни»[280]. И вот, чтобы достигнуть результата, когда самая высокая поэзия переплетается с конкретной реальностью ученого труда, Флобер удаляет из текста третьей версии все аллегорические элементы, какие встречаются в предыдущих версиях, например «персонажи» Наука или Логика.

В итоге Флоберу удается создать произведение, не похожее ни на какое другое, словно он «промыл» текст, как золотой песок, до такой степени, что исчезли все шлаки и примеси. Получился необычайно поэтичный, реалистичный, фантастический, энциклопедический текст, похожий одновременно на исторический и метафизический сон. Он пронизан юмором и воспевает жизнь во всех ее проявлениях, мир, материю во всех видимых и невидимых аспектах посредством визуального ряда, предназначенного для того, чтобы увести нас в увлекательный мир поэтической фантазии. Писатель наконец справился с поставленной задачей: он укротил этого зверя, свою книгу, которая стала проявлением настоящего безумства художника слова. Ее нельзя причислить ни к какому литературному жанру.

И что теперь? Публиковать? В тот момент об этом не могло быть и речи. Летом 1872 года Флобер передает свой текст копировальщикам, чтобы они переписали его начисто. Их работа заканчивается в сентябре. «У копировальщиков голова идет кругом от усталости и изумления, — пишет он племяннице Каролине. — Они заявили, что заболели все до одного, поскольку это произведение оказалось „слишком крутым для них“»[281]. И все же дело заканчивается тем, что Флобер кладет плод своего труда в ящик письменного стола и старается не вспоминать о нем.

Нет ничего удивительного в том, что все последовавшие за смертью матери месяцы Гюстав переживает глубокую депрессию. И даже работа не выводит его из этого состояния. Возможно, она усугубила его болезнь? Отрицательный ответ напрашивается сам собой, поскольку письма, относящиеся к этому периоду жизни Флобера, показывают, что перед нами человек, который продолжает, что бы ни случилось, поиски идеальной литературной формы. По правде говоря, писатель не желает больше слышать ни об издателях, ни о парижских литературных псевдокритиках. Опасается ли он новой волны нападок со стороны критиков, если решится опубликовать своего «Святого Антония»? Ему надоело постоянно бороться с ветряными мельницами. Возможный провал грозит причинить ему страдания, которые он уже будет не в силах вынести. Будущее покажет, насколько были оправданны его опасения. Многие проекты этого великого писателя так и остаются непонятыми широкой публикой.

Флобер принадлежит к числу художников слова, которые отказываются получать дивиденды путем многократного переиздания одной и той же книги, используя ее как «золотую жилу». Золя и Мопассан, его преемники и духовные сыновья, прекрасно поняли, чего ждет от них публика, несмотря на то что они тоже были мишенью для убийственной критики. Они знали, что от романа до романа, от новеллы до новеллы писателю следует вносить оживление в сплоченные ряды читателей, не сильно нарушая их вкусы и привычки. Каждый проект Флобера — это вызов обществу или новое жертвоприношение. Он словно принял обет мученичества от искусства. Как никому другому, Флоберу известно, что «Святой Антоний» — нереальная для понимания книга. Это в некотором роде литературный монстр. Вот почему писатель никогда не питал иллюзий относительно того, как она будет принята обществом. Он написал это произведение в третий раз, потому что не мог поступить иначе. Вот и все. Кроме того, работа над книгой доставила ему такое удовольствие, какое может дать лишь художественное творчество: в тиши своего кабинета он почувствовал себя настоящим хозяином литературной формы, которую искал всю жизнь.

В действительности, после «Госпожи Бовари» с ее скандальным успехом все последующие сочинения Флобера принимались читателями без особого энтузиазма. Так, «Саламбо» пользовалась отнюдь не бесспорной популярностью. Скорее всего, это была дань моде, господствовавшей в то время в светских салонах. Роман «Воспитание чувств» и вовсе оказался провальным, что причинило много горя его автору. Несмотря на то что Флобер делает вид, что ему безразлична судьба его произведения и он демонстрирует легкое презрение к мнению публики, для писателя его уровня было невыносимо видеть, какой громкий успех имеют некоторые авторы, обладающие весьма сомнительным талантом. В особенности когда у этого писателя только что из-под пера вышел литературный шедевр, в чем он абсолютно уверен, поскольку настоящий художник способен дать объективную оценку своему произведению. Он также знает, что его работа будет подвергаться нападкам критиков и не получит признания у широкой публики.

Ничто больше не вдохновляет Флобера на воплощение еще одного безумного замысла по образу и подобию «Святого Антония». И все же летом 1872 года он решает взяться за новую работу — роман «Бувар и Пекюше», которая станет его последней схваткой с таким чудовищем, как глупость.

Флобер уже давно думает о том, как подступиться к этому проекту, но все откладывает до лучших времен. Его пугает масштаб поставленной задачи. «Надо быть трижды помешанным безумцем, чтобы начать работать над подобной книгой», — пишет он 19 августа 1872 года Эдме Роже де Женетт.

Эта книга приходит к нему из далекого прошлого. Из детства, юности, времени «мальчиков», из его ранних неврозов. На данный момент писатель все еще сохраняет прежнее название книги — «Две мокрицы». Он уже составляет план работы. На этот раз творческий процесс у него начинается немного по-другому. Впрочем, проект требует большой подготовительной работы. Писателю предстоит прочесть множество книг на самые разные темы. От такой перспективы у него голова идет кругом. Это будет «современный роман, полная противоположность „Святому Антонию“ и с некоторой долей юмора»[282].

Между тем Гюстав переживает такое время, когда ему совсем не до смеха. Хотя его финансовое положение еще нельзя назвать плачевным, но оно все же заметно пошатнулось. Комманвиль, управляющий его «финансами», выплачивает ему весьма скудные денежные суммы. Флобер теряет покой и сон, его нервы на пределе. В начале лета он отправляется вместе с племянницей в Баньер-де-Люшон. Общение с компанией глупых и никчемных «буржуа» лишь вызывает раздражение. Он спешит возвратиться в Круассе.

У Гюстава появляется замечательный компаньон, борзая по кличке Жулио — подарок его нового друга из числа старых и давно забытых знакомств — Эдмона Лапорта. Этот человек, однако, будет играть весьма важную роль в жизни писателя, почти до его самых последних дней. Он станет его финансовой опорой, а также окажет неоценимую помощь в работе. С ним Гюстав составит новый творческий тандем, как это было раньше с его прежними друзьями. Работа над «Буваром и Пекюше» уже не за горами… Флобер знаком с Лапортом с 1865 года. Его представил ему Жюль Дюплан. Немного моложе Гюстава (Эдмон родился в 1832 году), он — человек долга и чести. Истовый республиканец, в 1870 году он был одним из парижских вольных стрелков. Кроме того, он был из числа не последних людей в городе и руководил фабрикой по производству кружев, а затем занимал должность генерального советника. До разрыва отношений, случившегося всего за несколько месяцев до смерти Флобера, Лапорт оставался восторженным почитателем таланта писателя и его верным и бескорыстным другом. Могла ли эта дружба заполнить Гюставу пустоту, образовавшуюся вокруг него? В октябре 1872 года уходит из жизни Теофиль Готье. Постоянно проклинавший свою эпоху, Флобер воспринимает эту смерть как следствие «загнивающей современности», о чем пишет Тургеневу и Жорж Санд. Он умер от «пожиравшего его изнутри гнева» и от «слишком затянувшегося удушья из-за современной глупости»[283]. Столь образно высказываясь о своем дорогом Тео, Гюстав, безусловно, думал о себе. Ему казалось, что он сам вот-вот задохнется, словно видя собственный конец. В действительности, Флобер поддерживал в себе огонь творчества, который разгорится ярким пламенем при работе над «Буваром и Пекюше». Он хочет окончательно свести счеты с вопиющей несправедливостью эпохи, которую он всей душой ненавидит: «Я размышляю над планом новой книги, в которой я мог бы дать выход своему гневу и наконец избавиться от всего, что не дает мне свободно дышать. Я выражу в ней всё накопившееся во мне отвращение к нашим современникам, даже если для этого мне придется умереть. Это будет мощное произведение»[284].

Постоянное пребывание в раздраженном состоянии, вспышки иррационального гнева не могут объясняться одними только объективными причинами. Дожив до пятидесятилетнего возраста, Гюстав погружается в черную меланхолию. Его преследуют мысли о смерти, поскольку он знает, что не блещет здоровьем. У него подвижная психика, готовая в любой момент привести его к депрессии. Переедание, курение, малоподвижный образ жизни довели его до ожирения. У него грузная фигура и одутловатое лицо, изуродованное кожными высыпаниями. Гюстав себя не узнаёт. Ведь он был так хорош собой! Долгие периоды затворничества сказались на его физическом состоянии. Флобер ненавидит свое тучное тело, которое предало его. Он скрывается ото всех и не желает никого видеть. Сколько ему еще осталось? Хватит ли ему сил, чтобы претворить в жизнь этот грандиозный замысел, который станет последним залпом салюта? Ему больше не хочется заниматься своими прошлыми работами. Он не спешит с публикацией «Искушения святого Антония». Ему не интересна дальнейшая судьба «Госпожи Бовари» и «Саламбо», несмотря на то что он имеет права на эти произведения. Ему претит вести переговоры о том, чтобы напечатать его сочинения. Что хорошего может быть в этом продажном и вульгарном мире? Меньше всего ему хочется смешивать свою литературную деятельность с денежными вопросами. Деньги покрывают грязью все, к чему прикасаются. Что же касается его политических взглядов, то они свидетельствуют о том, что всё его человеконенавистничество носит скорее экзистенциальный, чем идеологический характер. В глубине души ему ненавистна сама жизнь с ее борьбой амбиций и низменных интересов, а также постоянные нападки на идею, которую он отстаивает, — на красоту. Его пассивное и созерцательное отношение к жизни, мирской суете, тщеславию во всех его проявлениях, исключая искусство, приводит к тому, что Флобер сваливает в одну кучу всех подряд: коммунаров и буржуа, левых и правых. Он задается вопросом: «Не были ли правы коммунары в своем желании поджечь Париж, ибо разгневанные безумцы не так отвратительны, как глупцы»[285].

В поведении Гюстава наблюдается все больше странностей, свидетельствующих о нарушении нервной системы. Его ухудшающееся с каждым днем здоровье внушает серьезные опасения. Приглашенный весной 1873 года погостить у Жорж Санд, Гюстав производит впечатление человека на грани апоплексического удара. При малейшем физическом усилии он смертельно устает. Ему хватает и пяти минут танца, чтобы едва не задохнуться. Жорж Санд не скрывает своего беспокойства по поводу здоровья своего друга. К тому же у Гюстава окончательно портится характер и друзьям с ним все труднее общаться. К маленькому литературному сообществу в Ноане присоединяется Тургенев. Гюстав, однако, при общих беседах никому не дает сказать ни слова. Он входит в раж, потеет, его язвительность не знает границ. Его желчные высказывания и непрерывная жестикуляция производят тягостное впечатление на присутствующих. Жорж Санд находит, что старость ему совсем не к лицу… Какой контраст с благожелательным жизнелюбивым и добродушным Тургеневым!

Гюстав задыхается в прямом и фигуральном смысле этого слова. Без сомнения, писатель страшится столкновения с чудовищной глупостью, когда даст жизнь двум своим героям. В мае он вновь по приезде в Париж видится с Жорж Санд. Они договариваются встретиться с Тургеневым и Гонкуром у Маньи. Этот ресторан — любимое место писателей. Гюстав, однако, не появляется. Отдельные кабинеты для совместной трапезы в этом заведении ему не подходят: здесь не хватает воздуха, и он задыхается. В итоге маленькая писательская компания находит его в «Вефуре». Окна этого заведения выходят в сад Пале-Рояля, а отдельные кабинеты занимают меньшую площадь в сравнении с рестораном Маньи. Друзья застают Гюстава мирно храпящим на диване… Жорж Санд принимается его стыдить. Он бросается к ее ногам, сконфуженный и уязвленный. Затем Гюстав испытывает терпение своих сотрапезников бесконечным рассказом о новом замысле: он решил переписать пьесу Луи Буйе под названием «Слабый пол», к которой проявил интерес директор театра «Водевиль» Леон Карвало. «Он кричит от радости», — говорит о Гюставе Жорж Санд. Ей становится плохо от слишком шумной экспансивности Флобера. «От него раскалывается моя голова»[286]. Эдмон де Гонкур помешает в своей газете статью с рассказом об этом вечере, из которой следует, что Флобер находится далеко не в лучшей моральной и физической форме. В дневнике он пишет: «Чем старше становится Флобер, тем больше проявляется его провинциальность. Если от моего друга отнять трудолюбие, позволяющее писать по слову в час, мы увидим перед собой весьма заурядное существо, в котором нет ничего такого, что отличало бы его от других людей и было бы оригинальным!.. Боже милостивый! И эту схожесть мозга Флобера как буржуа с мозгом любого другого человека, что, я в этом уверен, приводит его в бешенство, — он прикрывает парадоксальными высказываниями, революционными лозунгами, грубыми репликами, не подобающими для воспитанного человека. Бедняга! Когда он говорит, кровь ударяет ему в голову. Я думаю, что бахвальство, пустословие, прилив крови к мозгу — все это, вместе взятое, является причиной того, что мой друг Флобер почти искренне верит в ту чушь, которую он несет»[287].

Далеко не все разделяют это нелицеприятное мнение. С некоторых пор к Гюставу регулярно приезжает некий молодой человек. Он относится к писателю с нескрываемым восхищением и испытывает к нему искреннее и глубокое уважение, и это Ги де Мопассан, сын Лоры Ле Пуатвен, сестры дорогого друга Альфреда. Она вышла замуж в 1846 году за Гюстава де Мопассана, чье аристократическое происхождение кажется весьма сомнительным. Семейная жизнь не сложилась, и супруги разошлись вскоре после рождения двух сыновей. В те времена подобное случалось нечасто. Ги родился в 1850 году.

Флобер знает Лору с самого детства. Он не раз с ней играл в одни и те же игры. Повзрослев, они никогда не упускали друг друга из виду. Ги познакомился с Гюставом еще в ранней юности. Во время учебы в коллеже Руана он брал уроки у Луи Буйе, где и встретился с Флобером. Юноша как зачарованный слушал разговоры друзей. Годы спустя, когда Ги исполнилось 20 лет, давнее знакомство переросло в крепкую дружбу. Молодой человек поступил на работу в Морское министерство в качестве мелкого служащего. Несмотря на частицу «де», свидетельствующую о благородном происхождении, семья Мопассана отнюдь не купалась в роскоши… На протяжении долгих десяти лет Ги смертельно скучал в пыльных кабинетах министерства в окружении унылых скоросшивателей. Он мечтал стать писателем. Флобер взял пылкого юношу за руку и преподал ему азы писательского мастерства. Свои первые литературные опусы Ги показывает Флоберу. Гюстав оказывается весьма строгим учителем и держится от своего ученика на определенном расстоянии (долгое время он обращается к нему исключительно на «вы»). Со стороны писателя Ги не получает никакого снисхождения. Флобер верит в талант Ги, поскольку распознаёт в нем одаренную личность, обладающую живым умом и большой наблюдательностью. И все же надо работать, поскольку «талант, — по словам Бюффона, — есть не что иное, как долготерпение»[288]. Тем не менее Флоберу нравится этот подающий надежды молодой человек. Он напоминает ему друга Альфреда. «Твой сын не напрасно полюбил меня, — пишет Гюстав Лоре осенью 1872 года, — ибо я испытываю к нему самые искренние дружеские чувства. Он умен, начитан, обаятелен, но главное — он племянник моего бедного Альфреда»[289].

Существует некая загадка, которую время от времени пытаются разгадать и литературные критики, и даже вполне серьезные литературоведы: был ли Ги де Мопассан сыном Флобера? Если судить по фотографиям, то эта гипотеза не находит подтверждения. Между ними нет внешнего сходства. Имел ли Гюстав в тот или иной момент своей жизни более близкие отношения с Лорой, чем товарищеские? Мы не находим подтверждения этому ни в их переписке, ни в свидетельствах знавших их людей. Исключение составляют слова Поля Алексиса[290], входившего в круг друзей Золя. Он слышал, как после смерти Гюстава и Ги не пришедшая в себя от горя Лора говорила о Флобере, как о «дорогом отце» ее сына. Некоторые литературоведы потратили часть своей жизни на то, чтобы найти доказательства этого гипотетического отцовства. В качестве аргумента они ссылались на постоянное присутствие в произведениях Мопассана темы незаконных родственных отношений. В качестве примера, помимо многих других, можно привести роман Ги де Мопассана «Пьер и Жан». Наши доблестные литературные сыщики отвергают одно весьма веское обстоятельство: когда Ги появился на свет в августе 1850 года, Флобер уже около года путешествовал на Востоке. Либо Лора вынашивала Ги «до одиннадцатого месяца», как мать Гаргантюа Гаргамель, либо она умышленно указала более позднюю дату рождения сына, что, несомненно, вызывает вопрос: хотела ли она скрыть свою минуту слабости? Возможно, что вся эта история с отцовством всего лишь плод воображения любителей тайн и загадок. Бесспорно одно: Флобер является истинным духовным и литературным отцом Ги де Мопассана. И этого нам вполне достаточно.

Впрочем, Мопассан после смерти Флобера отдаст поистине великолепную дань уважения своему «отцу»: «Среди всех повстречавшихся на моем жизненном веку людей он был единственным, к кому я испытал глубочайшее уважение. Его дружеское расположение стало для меня чем-то вроде интеллектуального попечения. Он постоянно демонстрировал добрые чувства ко мне, старался быть полезным и отдавал мне все, что мог отдать свой опыт, свои знания. Он делился со мной всем, что накопил за 35 лет упорного труда, литературных изысканий и художественного вдохновения»[291].