Экспедиция формируется
Экспедиция формируется
Рабочий день в институте давно закончился. Гулко раздавались мои шаги по опустевшим коридорам. Я шел, испытывая двойственное чувство: с одной стороны, меня охватывала гордость за оказанное доверие и радость от того, что экспедиция состоится; с другой — я был ошеломлен огромной ответственностью, грандиозностью задач, возложенных на нашу экспедицию и на меня лично.
Апрельский день угасал, когда я спустился по широкой лестнице величественно-прекрасного, здания Геолкома, так хорошо знакомого мне еще со студенческих времен, когда я работал у профессора Рябинина. Ведь я мог бы продолжать свои занятия палеонтологией, а вместо этого еду на Колыму, на край света — искать золото. Подтвердятся ли наши предположения о его больших перспективах? Оправдаются ли крупные затраты на организацию экспедиций? Все эти мысли теснились в моей голове.
Хотелось пройтись пешком до Невского проспекта, остыть, привести в порядок мысли, немного проветриться. И я медленно направился к набережной.
Легкий ветер принес с Невы чуть уловимый аромат весны — запах влажной свежести не то от освободившейся ото льда реки, не то от оттаявшей земли. Этот весенний дух будоражил, звал к странствиям, туда, на Север, в тайгу.
Незаметно я вышел на набережную Невы и направился вдоль гранитного парапета к мосту Лейтенанта Шмидта. Шире открылся горизонт. Приятно, освежающе веял ветерок. Сколько раз уже проходил я здесь, будучи студентом!.. А когда еще придется мне вновь увидеть набережную Невы?!
Заметно смеркалось. Крыши и верхние этажи зданий на противоположной стороне Невы еще были освещены, и в низких окнах отражалось пламя вечерней зари. Вдали блестел купол Исаакиевского собора. Закатное небо затягивалось сверху пепельными и серебристыми тучами. Выше, между туч, темнеющее небо слабо светилось, словно откуда-то изнутри оно излучало зеленоватый свет, тускнеющий в вышине.
Пленительная красота вечера, тихие волны музыки Грига, плывущие из чьего-то открытого окна, настраивали на лирический лад. Невольно вспомнились стихи…
…Было это небо, как морская карта.
Желтый шелк сегодня, пепельный вчера…
Только в Ленинграде на исходе марта
И бывают эти вечера!..
Нет, не только в Ленинграде такие светлые вечера! Как неповторимо очарование белых ночей на далекой Колыме! И любовь к родному Ленинграду уже не могла заглушить неодолимой тяги к тем краям…
Мысли снова вернулись к предстоящей экспедиции. Но они уже были другими. Скорее, скорее за работу! И торопливо шагая к остановке трамвая, я чувствовал, как мне необходимо быстрее увидеть свою жену Марию Яковлевну и Евгения Ивановича Игнатьева, жившего с нами в соседней комнате. Мне не терпелось рассказать им все, поделиться своими мыслями, планами, чтобы вместе начать обдумывать, обсуждать все вопросы, связанные с предстоящей экспедицией.
Нужно сразу заняться оформлением планов, смет, списков состава экспедиции, снабжением, заказами снаряжения. Сколько предстоит дел в самые сжатые сроки!
Припомнилось, как неоднократно в Южно-Алданской и в Первой Колымской экспедициях мы испытывали трудности из-за отсутствия, казалось бы, незначительной мелочи. Например, рабочие Алданской экспедиции (многие из них были горожанами или крестьянами, не знающими условий походной жизни), коллектор, да и я, очень нуждались в починочном материале. При ходьбе по острым обломкам камней в осыпях одежда и обувь быстро изнашивались. Прохудившиеся подошвы и головки ичиг [5] нечем было зашить. Ни кожи, ни дратвы или хотя бы суровых ниток, ни вару, ни кусков брезента у нас не было. Начальник экспедиции и заведующий хозяйством упустили это из виду или не завезли по незнанию. Особенно плохо становилось осенью, когда начинались заморозки. Нам приходилось затыкать дыры в обуви сухой травой, которая крошилась, вылезала, вынуждая на ходу переобуваться, чтобы заменить ее. В походе даже при небольшой заболоченности обувь быстро промокала, и ноги зябли. Мы чертыхались. Не меньше нас мучились и конюхи. Нечем было сшивать сбрую, которая от частых переходов через густые заросли кустарников и леса тоже быстро изнашивалась. Приходилось примитивно связывать, ее веревками, которых, кстати, тоже не хватало.
А в Колымской экспедиции мы испытывали острую нужду в дымчатых защитных очках. В марте, а особенно в апреле и мае яркий солнечный свет, усиленный отражением от снежной поверхности, вызывал воспаление глаз. Купить такие очки на месте было невозможно. Многие, кто не имел их, теряли работоспособность и вынуждены были по нескольку дней отсиживаться в затемненной палатке или бараке, а затем ходить с повязкой на глазах из слабопросвечивающей ткани.
Всплывали также в памяти комические, а порой даже драматические случаи, например из-за отсутствия пуговиц.
И впоследствии, составляя списки, я старался учесть все, что могло пригодиться в будущем. Кроме продовольствия, одежды, обуви, палаток, брезента, свечей, спичек и прочего снаряжения и материалов приходилось включать еще очень многое. При этом я не раз обращался к своим товарищам, особенно к тем, кто много скитался по тайге, вдали от жилых мест, просил их подумать, вспомнить, не пропустил ли я что-нибудь нужное.
По опыту Первой экспедиции нужно было предусмотреть некоторый материальный фонд и для расчета с местным населением за аренду лошадей, оленей, перевозку грузов зимой, за покупку мяса и других необходимых вещей и продуктов. За деньги ни возить, грузы, ни сдавать в аренду лошадей, ни продавать мясо или выполнять какие-то другие услуги местные жители не соглашались. Не помогали никакие уговоры. Ведь за деньги в тайге и поселках они ничего не могли купить. Все необходимое в то время они приобретали за пушнину и оленину лишь раз в год на ярмарках, потому что снабжение коренного населения Колымы, да и всего Северо-Востока страны, было тогда очень затруднительным.
Вместе с тем весь груз, учитывая ограниченные возможности его перевозки от побережья к базе экспедиции, нам нужно было строго рассчитать по минимально необходимым нормам, без избытка.
Обо всем этом я думал в вагоне пригородного поезда по дороге к станции Тайцы, где мы тогда с женой снимали комнату.
Но вот и остановка. Сумерки уже погасили все краски. Синеватая темнота почти скрывала дома, Смутно выделялись лишь контуры ближайших крыш. Меня окружала тишина. Поезд, удаляясь, громыхал все глуше и глуше.
Здесь, вдали от города, сильнее чувствовалась свежесть чистого воздуха. Еще острее пахли набухающая кора деревьев, пробуждающиеся почки. От влажной земли поднимался настой пряной прелости прошлогодних листьев, шуршавших под ногами.
Я поспешил к временно приютившему нас домику в саду, чтобы поскорее порадоваться вместе с женой и Евгением Ивановичем очень важным для нас событиям.
Ма (так я называл жену) встретила меня на пороге. Из-под каштановой, по-мальчишески трогательной челки, прикрывавшей высокий лоб, на меня вопросительно смотрели ее большие, выразительные глаза.
— Как ты поздно сегодня! — встревоженно прозвучал ее голос. Но, вглядевшись, в мое лицо, Ма улыбнулась, сразу догадавшись, что вести радостные. У нас с женой уже тогда сложилась та глубокая дружба, когда делится все вместе — и радость и горе.
— Неужели утвердили экспедицию?! — с волнением спросила она.
— Кажется, утвердили. И я буду ее возглавлять.
— Почему — кажется? Разве не решено окончательно? — удивилась она.
— Давай-ка позовем Евгения Ивановича, и я расскажу вам все по порядку, — улыбаясь, ответил я.
Евгений Иванович был надежный товарищ. По окончании, работы Первой Колымской экспедиции, чтобы нам не разлучаться надолго, он тоже приехал в Ленинград и поселился на той же даче.
Вскоре мы втроем сидели за столом. Проголодавшись за день, я торопливо глотал картошку, которую подкладывала на тарелку жена, пил чай с ломтями черного хлеба и рассказывал о событиях дня. И Ма и Евгений Иванович, все больше оживляясь, задавали мне вопросы, уточняли детали — ведь оба будущие участники экспедиции.
Удовлетворив наконец их любопытство, я решительно сказал:
— Ну все, други мои, «кончен день забав». Теперь нам предстоит засучив рукава прямо с утра заняться подготовкой к отъезду. Мы должны как можно быстрее приобрести все необходимое, не упустив ни одной мелочи. Дел у нас очень много, а времени в обрез. Потому давайте сразу распределим, что нам делать, и пусть каждый тщательно продумает, вспомнит и запишет все, без чего трудно обойтись в тайге. Ведь там мы ничего не сможем достать.
Оба с энтузиазмом поддержали меня., — Но предварительно ознакомьтесь с моими списками экспедиционного снаряжения, одежды, необходимых мелких вещей, — и я передал им свою записную книжку.
— С нормами и ассортиментом продовольствия можно будет познакомиться позднее, — продолжал я. — Они составлены на человека в месяц, так что общее количество легко подсчитать, когда определится состав экспедиции. Это мы сделаем с завхозом и бухгалтером. Речь может идти только об очень небольшом дополнении чего-то особенного, например к празднику. Вообще нужно все время помнить, что количество, вес и объем личных вещей, как и экспедиционных, должны быть минимальными. Это следует внушить всем сотрудникам и даже при необходимости контролировать их. Уж очень трудно нам с перевозками!
Заместитель директора Шур обещал нам часть снаряжения выдать со склада Инцветмета, но предупредил, что там многого не хватает и нам придется покупать и заказывать в мастерских. Обещал также дать соответствующие письма об оказании нам помощи в срочном выполнении заказов.
Захваченные необычностью и серьезностью предстоящих хлопот, мои слушатели сидели глубоко задумавшись.
— Мне предстоит много организационной работы, — сказал я. — Поэтому вам придется разъезжать по магазинам, мастерским и узнавать, где что можно купить, заказать по нашим спискам. Подключим еще Бертина, а затем и новых сотрудников.
— А зимнюю одежду нам выдадут как спецовку? — спросил Игнатьев, озабоченно потирая крутой подбородок.
— Думаю, что нет. Может быть, удастся включить телогрейки и стеганые брюки, и то вряд ли. Вы же помните, что полагалось в Первой экспедиции? Летняя роба, пара ичиг и две пары рукавиц на год. Но независимо от того, включат или нет стеганые куртки и брюки, их нужно закупать или заказывать организованно для всех. Будем выдавать в счет зарплаты. Также и валенки. Закупить торбаса на месте в таком количестве явно не удастся. Кроме того, в сильные морозы в торбасах холодно. В валенках теплее, хотя они и не такие легкие и гибкие, как торбаса.
Затем мы сравнили список фонда товаров для расплаты с населением за транспорт и другие услуги с сохранившимся в памяти перечнем предметов наибольшего спроса у местных жителей. Припомнили, что чаще всего нас просили дать — чай, листовой табак, кумач, яркий ситец, сатин, бисер. Несколько реже спрашивали масло, сахар, муку.
— Чай нужен обязательно кирпичный, — заметил Игнатьев. — Якуты его любят.
— Зато эвены и эвенки предпочитают байховый, — добавил я. — Так что нужно и тот и другой, хотя байховый и труднее для перевозки. А курят те и другие только листовой табак — самосад. Все иные сорта кажутся им слишком легкими.
И я напомнил, как на Алдане и Колыме, когда мы угощали коренных жителей (а там курят все поголовно, женщины и подростки наравне с мужчинами), они вначале охотно брали и закуривали папиросы или махорку, но часто, даже не докурив до конца, бросали их и тут же набивали свои трубки «самосадом». Курили и причмокивали от удовольствия. Но некоторые из них не выдерживали его крепости и, прежде чем набить «самосадом» трубку, «разбавляли» его тонко и мелко порубленной древесной стружкой. Правда, крепость «самосада», как объяснил мне знакомый доктор, не от избытка никотина, которого там мало, а от содержащегося в нем аммиака. Он-то и раздражает горло и легкие.
И мы стали припоминать, что еще необходимо взять, и делали пометки: нитки, иголки, пуговицы и особенно яркие, преимущественно алые, ленты. Не забыли, конечно, и бисер. Женщины эвенов искусно расшивают им одежду и обувь, подбирают узоры по рисунку, цвету. И мы забеспокоились: где достать бисер? Ведь его завозили туда из Америки. В наших магазинах по крайней мере он нам не попадался.
Так, не замечая времени, мы, трое «романтиков-мечтателей», продолжали сидеть вокруг стола в маленькой дачной комнатушке, увлеченно припоминая, обсуждая и делая пометки в блокнотах. Ярко мерцала лампа под белым абажуром. На стене и полу лохматились тени от наших фигур. Дважды подогревался чайник, и подолгу оставался в стакане крепкий недопитый чай. Перечень ходовых вещей постепенно исчерпывался, но нет-нет да что-то вспоминалось еще.
— Мы упустили из вида маленькие колокольчики и бубенчики. На них тоже большой спрос, — вспомнил вдруг Евгений Иванович.
— Да-да, — согласился я, — у меня они где-то внесены в записную книжку. Молодые женщины, а может быть только девушки, вплетают их в косы или пришивают к одежде. Говорят, что по их звону эвены узнают и отыскивают своих девушек, спрятавшихся в лесу.
«Кстати, — подумал я, — кроме колокольчиков женщины вплетают в косы и пришивают к одежде серебряные бляхи. Их готовят, разбивая рубли и полтинники на гладких валунах, превращая в тонкие, слегка выпуклые пластинки. Ценятся больше крупные, сделанные из рублей. Не забыть поручить Бертину получить в банке серебряные рубли и полтинники».
…Кажется, обговорено все, а расходиться не хочется. Мы все еще возбуждены. Ведь у каждого из нас становятся реальными какие-то свои мечты, планы, связанные с экспедицией. А жизнь, заполненная любимой работой, всегда намного интереснее, целеустремленнее.
Недавно я и не мечтал, что так скоро представится мне большая самостоятельная работа. И вот теперь мог испробовать «свои крылья». Это не было ни честолюбием, ни тщеславием. Нет! Просто я был увлечен своей профессией, полюбил свое ремесло открывателя богатств там, «где каждый шаг никем не мерян», где каждая долина, каждая скала или горная гряда веками хранят в себе тайну. Мечтал проложить первые тропы, сделать первые открытия, создать первые географические и геологические карты. И представившаяся возможность осуществить все это явилась для меня подлинным счастьем. Если сбывается то, о чем мечтаешь, чего ждешь и во что веришь, — это ведь и есть счастье.
У жены тоже была романтическая мечта побывать на суровой северной земле, где ярче проявляются лучшие человеческие черты: мужество, смелость, отзывчивость, где встречаются люди незаурядные, сильные, волевые. Где мы вместе, рука об руку, пройдем по нехоженым тропам. Ма была тогда очень молода — ей не исполнилось и двадцати одного года. Она закончила среднюю школу, но специального образования пока не имела, увлекалась литературой, мечтала о путешествиях в далекие неизведанные края.
Моя Ма не отличалась особой красотой, но она владела даром какой-то внутренней привлекательности. В ее ясных зеленовато-серых глазах светилась то решительность и непреклонность, то вдруг появлялась беспомощность и беззащитность, а чаще доверчивость, нежность и искренняя веселость. Привлекали в ней ее прямота, доверительность в обращении с людьми. На фоне порой грубоватых взаимоотношений между рабочими эти качества Марии Яковлевны становились особенно заметными.
У Евгения Ивановича тоже были причины радоваться: он снова мог начать работать помощником геолога— искателя золота. Эта специальность привлекла его еще в Первой Колымской экспедиции.
…Ночь уже кончалась, когда мы разошлись, чтобы хоть немного отдохнуть перед завтрашним днем. Ведь завтра начинался новый этап в подготовке экспедиции, требующий массу энергии, терпения, упорства, находчивости. В этот трудный период конца двадцатых — начала тридцатых годов приобрести необходимое снаряжение, оборудование, приборы было делом нешуточным.
Чуть свет мы приехали в Ленинград. Город встретил нас свежим влажным утром. На стены домов еще только ложились косые розовые лучи солнца. Лишь редкие прохожие и дворники с метлами встречали пробуждение города. В бодрящем холодке мы зашагали к дому, где жили Раковский и Бертин. Разбудив товарищей, взволнованно рассказали им о новостях.
Раковский и обрадовался и огорчился одновременно. Ему очень хотелось отправиться с нами в экспедицию, но выбора у него уже не было. Накануне Сергей Дмитриевич получил официальное извещение о зачислении его в штат ГРБ Среднеканской конторы Союз-золота. Отказаться он не мог, тем более что сам просил эту работу. Бертину ничего определенного пока не обещали, и поэтому он сразу решил ехать с нами, хотя ему было жаль расставаться с Раковским. Они, несмотря на разность характеров, подружились еще на Алдане.
Эрнесту Петровичу Бертину было уже под сорок лет. Он рано начал трудовую жизнь. Окончив школу железнодорожников, работал машинистом на сибирской железной дороге. В годы революции и гражданской войны Эрнест Петрович участвовал в борьбе с белогвардейцами и интервентами в Забайкалье, на Дальнем Востоке, сражался в партизанском отряде. Позже в Иркутске работал следователем в губчека, а в 1923 году перебрался к брату на Алдан, где тот трудился в тресте «Алданзолото». Там Бертин впервые принял участие в поисках и разведке золота и в 1926 году познакомился с Ю. А. Билибиным — в то время геологом треста «Алданзолото». Оттуда по приглашению Юрия Александровича в 1928 году Бертин прибыл на Колыму для участия в Первой Колымской экспедиции. И вот теперь он снова стремился попасть на Северо-Восток.
К этому времени Бертин, как говорят, уже много повидал и испытал на своем веку, был геологом с вполне устоявшимися взглядами, привычками и своим укладом жизни. Обладал он довольно твердым и, пожалуй, несколько жестким характером, большой выдержкой. К делу Эрнест Петрович всегда относился добросовестно, но без особой увлеченности. К совершенствованию своей специальности поисковика-разведчика не стремился и вполне довольствовался настоящим, не задумываясь о дальнейшем. Его отличало большое жизнелюбие. Он был страстным охотником и рыболовом, любил вкусно и много поесть и посидеть в компании, послушать и рассказать остроумные анекдоты. Свои суждения высказывал прямо и лаконично, при волнении сильно заикаясь. Он много курил (всегда папиросы «Казбек»), не прочь был поиграть в карты, но играл обычно сдержанно и, со стороны казалось, бесстрастно.
Эрнест Петрович был среднего роста, коренастый, на висках его крупной круглой головы едва наметились залысины. По мнению многих, Бертин считался красивым. У него были правильные черты лица. Выступающий подбородок и серые холодные проницательные глаза подчеркивали мужественность, а узкие и как бы поджатые, редко улыбающиеся губы придавали его облику оттенок суровости.
В противоположность Бертину Раковский обладал довольно мягким, добрым и общительным характером. Правда, общению с людьми ему мешала стеснительность. Скромный, немногословный, он больше слушал других, чем говорил сам. В разговорах редко раскрывался до конца. Обычно сдержанный и терпеливый, он проявлял настойчивость, когда касалось дела. Ему чужды были цинизм, грубость. Случайно вырвавшееся ругательство звучало у него непривычно и неумело. Всем становилось ясно, что оно вызвано лишь боязнью показаться слишком благовоспитанным.
Сергей Дмитриевич был исключительно честен. Его отношение к работе, к поручениям было всегда не просто добросовестным, но и заинтересованным. Задания Сергей Дмитриевич выполнял без промедления, всегда обстоятельно и аккуратно. По мере возможности он старался пополнить свои знания в геологии, в разведке золота, прислушивался к геологам, опытным старателям, все примечал, запоминал, записывал и читал популярную и специальную литературу. Обладая хорошим слухом, он неплохо играл на мандолине и гитаре. Под настроение, набравшись храбрости, пускался в пляс, исполняя все — от «барыни» до мазурки. Отношения со всеми у него были ровные, товарищеские. Рабочие его уважали, многие привязывались к нему как ученики к полюбившемуся учителю, многих соединяла с ним истинная многолетняя дружба.
Раковский любил мужественных, сильных и выносливых людей, не унывающих ни при каких невзгодах. Он и сам был похож на героев своего любимого писателя Джека Лондона.
Внешность Раковского не была особенно примечательной. Среднего роста, слегка сутуловатый, с короткими, немного искривленными" «кавалерийскими», как он сам говорил, ногами. Правда, обнаженное по пояс тело, натренированное, как у гимнаста-профессионала, было красиво, а равномерно развитые мышцы свидетельствовали о недюжинной силе. Лицо худощавое, узкое, удлиненный нос с большой горбинкой, красиво очерченные губы сразу же запоминались. Густая черная шевелюра Сергея Дмитриевича была всегда, даже в таежных условиях, аккуратно подстрижена и причесана. Лицо его оживляли довольно большие, немного выпуклые светло-карие с желтизной глаза. Их взгляд из-под густых черных бровей был очень живым и отражал настроение — то внимательно-задумчивое, то глубоко серьезное, то задорно-веселое.
Сергей Раковский был лишь на три года старше меня. Он родился в 1899 году. Впервые с золотом встретился на Алдане, когда с группой старателей отправился туда в конце 1923 года из Иркутска, прямо со второго курса Института золота и платины, где успешно учился. Он намеревался заработать денег, чтобы продолжить образование. В первый же сезон им выпал «фарт» — артель намыла много золота, столько, что каждому хватило бы на два-три года безбедного существования. Но, вернувшись «богачами» в Иркутск, старатели, как это часто бывает, ударились «в разгул». Быстро растратив все деньги, они, в том числе и Раковский, решили вернуться на Алдан. Чтобы перебраться туда, им пришлось продать все вещи, которые они успели купить по приезде. И все же продовольствие они вынуждены были получить в тресте «Алданзолото» в кредит. Но — увы! На этот раз выделенный артели участок оказался очень бедным. Заработка едва хватило, чтобы расплатиться за продовольствие. Артель распалась. Раковскому пришлось поступить на работу смотрителем разведки (так называлась тогда на приисках должность руководителя разведочного участка). Здесь он встретился с Билибиным и в 1928 году по его приглашению отправился в Колымскую экспедицию. Поездка на Колыму и определила дальнейший жизненный путь Раковского.
Таковы были Бертин и Раковский в то далекое время.
…Обговорив с ними все, мы с Эрнестом Петровичем и Евгением Ивановичем, не теряя времени, поехали в Инцветмет готовить документацию для экспедиции. Мария Яковлевна решила сначала заехать к матери Билибина, Софии Стефановне, чтобы посоветоваться с ней, и затем побывать в магазинах, выяснить, где что можно купить по нашим памяткам.
С этого утра время для нас побежало стремительно, в непрерывной кипучей деятельности.
Через несколько дней утвердили представленные мной план и сметы. Официально были оформлены: я — начальником экспедиции, Казанли — начальником астрономо-геодезической партии. Бертин — прорабом и Игнатьев — рабочим. Теперь можно было вплотную заняться подбором сотрудников и добыванием снаряжения.
Еще дня через два был принят на должность заведующего хозяйством экспедиции Леонид Александрович Горанский. В ту пору ему было лет 40–45. Юрист по образованию, бывший следователь по уголовным делам, Горанский оказался очень деятельным, хорошим помощником. Он сразу же включился в работу, быстро освоился со своей новой должностью. До оформления бухгалтера и кладовщика он кроме своих выполнял и их обязанности. И хотя действовал Горанский неторопливо, но успевал со всем справляться. Был точен и аккуратен, сдержан и вежлив в обращении с окружающими. Из-за холеного и, как говорят, породистого лица, начавшейся полноты он казался несколько рыхлым, не приспособленным к физическим нагрузкам. Но первое впечатление было обманчивым. Могучее, грузное тело Горанского обладало недюжинной силой и выносливостью. Он запросто поднимал и переносил тяжелые тюки. Его крепкое рукопожатие выдерживали немногие.
С первых дней и до самого отъезда во Владивосток нам, очень немногим уже определившимся участникам экспедиции, все организационно-снабженческие функции приходилось выполнять самим. Трудовой день у нас начинался раньше официального: лишь отпирались двери, как мы входили в здание Инцветмета, где нам предоставили комнату. Она служила не только «штабом» экспедиции, но и складским помещением. В ней же происходила сортировка и упаковка груза для отправления поездом.
Никаких отечественных специальных мастерских, изготовляющих походное снаряжение, геологические инструменты, в тот период не существовало. Приходилось все заказывать через разные инстанции в обычных бытовых мастерских или доставать по случаю в магазинах, в мастерских точных приборов.
Проблемой были даже такие необходимые для геологов вещи, как горные компасы, буссоли, анероиды, термометры-пращи, шагомеры, часы, фотоаппараты, фотоматериалы, геологические молотки и многое другое. А еще предстояло раздобыть палатки, специальные вьючные ящики, сумы и брезентовые мешки, рюкзаки, удобную для походов одежду и обувь, спальные мешки. При этом по требованию мастерских, принимающих заказ, нам приходилось самим готовить для них чертежи, рисунки, давать размеры, а в некоторых случаях и доставать материал — брезент, парусину, бязь, что было тоже не так просто, тем более что все требовалось выполнить в крайне сжатые сроки, ибо до выезда экспедиции во Владивосток оставалось немногим более двух месяцев.
Утром, распределив между собой обязанности, мы разбегались по городу: кто в пошивочные, столярные, а кто в механические, часовые и другие мастерские, предъявляя отношения Инцветмета и уговаривая принять наш срочный заказ, кто-то выискивал и закупал в магазинах что-нибудь подходящее по спискам.
В обеденный перерыв все сотрудники экспедиции собирались снова в «штабе», где всегда оставался дежурить Горанский и иногда я, чтобы информировать друг друга о выполнении заданий. Если кто-то терпел неудачу, намечались новые действия. А заканчивался наш трудовой день после того, как закрывались мастерские и магазины. Вернувшись в Инцветмет, мы подводили итог дня. Работали все дружно и действительно не за страх, а за совесть, заражая друг друга энтузиазмом, как бы соревнуясь в быстроте и удачливости.
Неоценимым в эту пору оказался житейский опыт Бертина, его быстрая ориентация в обстановке, способность определять характер человека, найти подход к администрации и служащим разных учреждений и мастерских, умение доказать важность работы экспедиции и убедить помочь ей. Поэтому Бертину поручались наиболее сложные «операции».
Очень энергично и действенно помогал нам также заместитель директора Инцветмета Карл Моисеевич Шур. Когда случался где-нибудь затор, он звонил в разные инстанции, убеждал или направлял соответствующие письма.
Если кому-нибудь из нас удавалось надежно разместить заказ, получить в мастерской какой-либо из приборов или закупить партию одежды (несколько десятков пар брюк, телогреек, валенок, иногда неожиданно кожаные или брезентовые куртки и плащи), то все искренне радовались, поздравляли удачника.
Но хуже обстояло дело с подбором, участников экспедиции. Не раз, я вспоминал предупреждение директора Инцветмета Котульского, что гораздо труднее будет набрать геологов. За это время мы заключили договоры с четырьмя рабочими в Ленинграде. Главных же действующих лиц, геологов — начальников партий, все еще не было. На мои предложения окончательных ответов я пока не получил. Все просили некоторое время подумать.
Первый и пока единственный геолог, сразу давший согласие на наше телеграфное предложение, был Сергей Владимирович Новиков. Как я уже упоминал раньше, мы познакомились с ним во Владивостоке в конце 1929 года при возвращении из Первой экспедиции.
Новиков был коренным жителем Владивостока. Еще будучи студентом, он дважды (в качестве коллектора и геолога) принимал участие в геологических экспедициях на Дальнем Востоке. Поисками золотых месторождений он практически еще не занимался. Весной 1929 года Новиков закончил во Владивостоке геологическое отделение университета, но постоянной работы пока не имел. Однажды, проходя мимо гостиницы «Версаль», он увидел нас, когда мы, только что прибывшие с парохода, дружно перетаскивали набитые образцами и пробами вьючные ящики и брезентовые сумы с имуществом, и сразу догадался, что возвратилась какая-то экспедиция. Разузнав, что мы геологи, зашел к нам вечером, представился и, показывая свой диплом, отзывы о работе в экспедициях, рассказал о себе. Затем попросил нас принять его геологом, если в будущем году экспедиция продолжит работу.
Уверенная и вместе с тем простая, свободная манера держаться и разговаривать, горячее стремление попасть в экспедицию и даже внешний вид Новикова как-то сразу расположили нас к нему. Мы пригласили его к столу и за чаем продолжили разговор.
Своим видом Сергей Владимирович напоминал задорного подростка. Он был низкого роста, коренастый, очень подвижный. Мягкая бесхитростная улыбка, придающая его лицу мальчишеский облик, вдруг сменялась серьезным выражением, при этом как-то по-особому приподнимались брови. Сквозь натренированную сдержанность прорывалась юношеская порывистость. Даже тихий тенорок Сергея Владимировича казался по-мальчишески ломким. Но суждения его всегда были логичными, уверенными. В них чувствовалась не только начитанность, но и, несмотря на молодость, убежденность взглядов. Высокий открытый лоб придавал его лицу вид умного, серьезного человека.
Помню, в тот вечер, покончив с чаем, Новиков взглянул на стоявшую в сторонке шахматную доску с недоигранной партией и сказал, что черные проиграют. Билибин, любивший шахматы и страдавший от отсутствия достойных партнеров, тут же поинтересовался, не хочет ли Новиков сыграть партию. Тот охотно согласился, и партия довольно быстро закончилась победой Сергея Владимировича. Начали вторую. Мы заинтересованно следили за их поединком, так как Билибин редко проигрывал. Вторую и третью партии также выиграл Новиков.
Вскоре он распрощался с нами и ушел. Мы обменялись адресами и обещали известить его сразу, как только выяснится судьба будущей экспедиции.
После его ухода Билибин произнес удивившие меня тогда слова:
— Его стоит взять в экспедицию. Он, вероятно, станет хорошим геологом и разведчиком: очень хорошо и уверенно играет в шахматы.
Мне подумалось: «Разве можно судить о геологе только по игре в шахматы?»
А Билибин добавил:
— Есть еще один геолог — якут Сивцев, которого можно взять начальником партии, если в следующей экспедиции у нас будет третья партия. На Алдане он проявил себя смышленым разведчиком. Тоже очень хорошо играет в шахматы, часто меня обыгрывал.
Тут мы занялись чем-то спешным, и развить эту тему нам не удалось. Позднее, вспоминая эти слова Билибина, я увидел в них здравый смысл. Действительно, человек, хорошо играющий в шахматы, должен обладать такими качествами, как внимание, сосредоточенность, находчивость, терпеливость и самодисциплина. Все эти качества вместе с целеустремленностью, упорством и выносливостью необходимы геологам, ведущим исследования в отдаленных, неизведанных районах, где могут подстерегать всякие неожиданности и многочисленные трудности, когда многое нужно уметь решать и делать самому.
Сопоставив такие качества с характером самого Юрия Билибина, я утвердился в этом мнении. Еще в студенческие годы меня восхищали самодисциплина, целеустремленность, упорство и сила воли Билибина. У него все было рассчитано до мелочей, и жил он строго по расписанию. В Ленинграде было тогда голодное время. Мы, студенты, довольствовались скудным пайком. Юрий периодически получал от родителей из Смоленска продовольственные посылки и распределял полученное на небольшие ежедневные добавки. Так, селедку он делил на мелкие кусочки и съедал в день не больше одной маленькой порции, добавляя к ней десять размоченных горошин. Все остальное делилось так же, чтобы растянуть на возможно больший срок. И, несмотря на постоянное ощущение голода, Юрий не нарушил установленного порядка, не наедался хотя бы раз досыта. И все это при напряженных занятиях в институте. Следовательно, хорошая, уверенная игра в шахматы, умение строить разные комбинации в противоборстве с противником частично раскрывают характер и способности человека. Это и служило известным критерием для Билибина при оценке в партнере геолога.
И вот теперь Новиков, принятый отчасти и по такому критерию, стал первым начальником геологопоисковой партии Второй Колымской экспедиции. Мы поручили ему выяснить дату выхода первого парохода в Охотское море и возможность закупить для экспедиции основное продовольствие: муку, крупы, сахар, масло, соль, консервы, чай, табак, папиросы и прочее. Сергей Владимирович оперативно занялся этим и п, о мере выяснения быстро сообщал нам результаты.
В Ленинграде удалось уже сделать многое — заказы на большую часть снаряжения были размещены и начали выполняться. Пришло время направить во Владивосток представителя от экспедиции для закупки основного продовольствия, подготовки его к отправлению пароходом, а также для приема грузов, приходящих от нас из Ленинграда. Кроме того, он должен был оформить рабочих, которые приедут с Алдана и Зеи. Самым подходящим для выполнения этих обязанностей был Бертин. И вскоре мы отправили Эрнеста Петровича, снабдив соответствующими документами и деньгами.
Ему же поручили договориться с Совторгфлотом о. перевозке личного состава, грузов и лошадей, принадлежащих экспедиции, на первом пароходе, идущем в Охотское море, и выгрузить не в Оле, а в бухте Нагаева. Я тогда уже твердо решил обосноваться в этой замечательной бухте и оттуда направлять геологические партии, а затем и весь состав, с имуществом экспедиции, минуя поселок Олу. В 1928 году я не раз бывал в бухте Нагаева, изучил ее не только по лоции и картам, добытым во Владивостоке, но и исходил ее ручьи, склоны и вершины. Из Нагаева мы возвращались осенью 1929 года пароходом во Владивосток. Чтобы теперь отправиться непосредственно из бухты на Колыму, нам предстояло изыскать новый отрезок пути к верховьям реки Олы, а оттуда выйти на существующую тропу.
Но это меня не пугало. Была надежда, что якут Макар Захарович Медов, проводник в Первой экспедиции, поможет нам отыскать этот путь.
Почти одновременно с Бертиным мы отправили четырех рабочих в Омскую и Томскую области для закупки шестидесяти лошадей и фуража для них на дорогу. Купленных лошадей рабочие должны были сопровождать по железной дороге до Владивостока. Уполномоченным и старшим в их группе назначили грамотного рабочего коммуниста Мельникова. До этого он работал на одном из заводов Ленинграда. Ему захотелось своими глазами посмотреть места, о которых с увлечением рассказывал Игнатьев, его давний знакомый. По рекомендации Евгения Ивановича мы и приняли Мельникова. Выглядел он солидно, был неразговорчив и мрачноват. В гражданскую войну Мельников служил в кавалерии, следовательно, в лошадях разбирался и имел опыт по уходу за ними. Снабдили его документами, деньгами на первый случай и договорились с бухгалтерией Инцветмета о переводах за купленных лошадей по телеграфу. Остальных трех рабочих Мельников подобрал и представил нам сам.
Вскоре уехал на Украину и Евгений Иванович Игнатьев. Ему мы поручили закупить там сушеные овощи и фрукты. Испытав с товарищами по Алданской и Первой Колымской экспедициям за долгие зимние месяцы потребность в овощах и зная их противоцинготные свойства, я дал задание Игнатьеву, если он не найдет в продаже сухие овощи, договориться, чтобы насушили моркови, свеклы, картошки, луку, капусты свежей и соленой. Из сухофруктов поручил закупить яблоки, груши, урюк, чернослив, вишню, по возможности изюм, а также готовые смеси для компотов. В Ленинграде ни сухих овощей, ни фруктов достать, тем более в количестве, рассчитанном на два года для нескольких десятков человек, было делом совершенно невозможным. И надо отдать справедливость Евгению Ивановичу — он выполнил все блестяще и в сравнительно короткий срок отправил большие партии сухих овощей и фруктов во Владивосток.
Мы же в Ленинграде успешно закупили несколько ящиков плиточного шоколада (очень удобного и полезного в длительных походах), какао и сгущенного молока. Рацион обещал быть разнообразным, и цинга уже не так нас страшила.
Если снаряжение осуществлялось достаточно успешно, то отсутствие геологов по-прежнему меня всерьез беспокоило. Геологи Сибирской секции Горного кружка, мои сверстники, — все, кроме Вознесенского, уже устроились на летние поездки в другие районы. Дмитрий Владимирович Вознесенский, Дима, или Димка, как мы его звали, согласился принять участие в нашей экспедиции условно, если успеет закончить и сдать к отъезду отчет о прежней работе, то есть пока он был потенциальным начальником геологопоисковой партии.
В Ленинграде удалось оформить только одного геолога — Даниилу Аркадьевича Каузова. Он закончил Политехнический институт по узкой специальности — петрографа. Привел его к нам и рекомендовал Дмитрий Казанли. Я, патриот Ленинградского горного института, готовившего тогда геологов широкого профиля, к рекомендации Мити отнесся несколько настороженно. Не только потому, что сам Казанли не был геологом и в геологии в ту пору слабо разбирался. Он и в людях очень плохо разбирался. Рекомендованные им кандидатуры в Первую экспедицию оказались малопригодными. Сам Митя, порядочный, честный и бесхитростный человек, отличался крайней доверчивостью и простодушием. Общительный по натуре, он любил людей, быстро и охотно сходился с ними. Его восхищали те, кто умел приспосабливаться к любой жизненной ситуации, легко переносить превратности судьбы. Вероятно, это определялось тем, что сам Митя был непрактичен и мало приспособлен к самостоятельной жизни, особенно в суровых походных условиях Севера. Ему нравились также и физически сильные люди, с веселым, легким нравом, порой граничащим с беспечностью, или люди с ярко выраженными способностями и обладающие в каких-то областях глубокими знаниями, тем более если этих знаний не хватало самому Казанли. Каузов привлек внимание Мити именно первой группой качеств. Другие особенности характера и деловые способности Каузова ему, как оказалось, не были известны.
И вот передо мной предстал среднего роста, коренастый, довольно упитанный (внешне он напоминал борца-тяжеловеса) Даниил Каузов. Он поздоровался кивком крупной, под стать фигуре, головы с коротко подстриженными светло-русыми волосами, с уже заметными залысинами у висков, и встал несколько в стороне, слегка расставив ноги. Так, застыв с наигранно безучастным видом, он молча ждал, когда Казанли закончит его представлять. Тщательно выбритое лицо с гладкой разовой кожей и разлившимся румянцем на пухлых щеках, казалось, выражало благодушное спокойствие. Лишь во взгляде голубых глаз временами проскальзывало тревожное напряжение, выдавая некоторое беспокойство. Яркие, словно накрашенные, губы порой чуть заметно кривились в лукаво-иронической улыбке.
Из разговора с Даниилом Аркадьевичем выяснилось, что на практической работе в полевых условиях, тем более в неосвоенных районах, он еще не был, с поисками полезных ископаемых совсем не знаком. У меня создалось впечатление о случайности его желания принять участие в работе экспедиции, и я не сразу решился оформить его сотрудником. Однако слишком затянувшийся подбор геологов, горячая защита со стороны Казанли, утверждавшего, что «Каузов на хорошем счету у Левинсон-Лессинга (в то время уже известного профессора-петрографа), замечательный спортсмен, вынослив, неприхотлив, остроумен, отзывчивый товарищ» — все это склонило меня принять его в состав экспедиции. «Освоить геологическую съемку и методику поисков мы ему поможем, — подумал я. — Ведь мы их тоже осваивали на месте».
И после этого снова наступил затор. Я обратился с просьбой помочь подобрать геологов к заведующему секцией золото — платина, старейшему геологу Звереву. Он охотно пообещал выручить. И действительно, дня через два-три сообщил, что скоро ко мне зайдет геолог Иван Николаевич Едовин, который окончил Ленинградский горный институт и имеет уже четырехлетний опыт разведки золоторудных месторождений на Урале.
— Он работал под руководством квалифицированных геологов и вполне справится с разведкой самостоятельно, — добавил Зверев. — Человек скромный, серьезный, уживчивый и трудолюбивый. Советую взять его в экспедицию. Кстати, я почти уговорил поехать и геолога Фаину Клементьевну Рабинович.
— Расскажите о ней, пожалуйста, — попросил я.
— Мы вместе работали в Алданской экспедиции. Она знакома с геологическим картированием. Женщина серьезная, выносливая, умеет ладить с людьми. Однако договаривайтесь с ней сами. И поторопите ее закончить отчет, она что-то затянула его сдачу и из-за этого колеблется принять окончательное решение.
На следующий день мы встретились с Едовиным. Иван Николаевич при знакомстве произвел на меня впечатление человека, имеющего за плечами жизненный опыт. Мы были почти сверстниками, но многие говорили, что Иван Николаевич выглядел старше меня. Лишь изредка нервные движения рук и длинных пальцев, вдруг загоревшийся быстрый взгляд, неожиданно торопливая фраза выдавали его нетерпеливую энергию, волнение молодости.
Краткий рассказ Едовина о себе и его вопросы, уточняющие цель и условия работы, показали, что Иван Николаевич не новичок в разведке и достаточно четко представляет свои задачи. Именно такой геолог был необходим нам для стационарной разведочной партии на Среднеканской рудной дайке. Во время Первой экспедиции я отобрал несколько проб из нее на выходе к поверхности, две из которых показали довольно высокое содержание золота, что и определило необходимость организовать разведку для выяснения промышленного значения дайки.
Мы обо всем договорились. Иван Николаевич попросил зачислить его официально с 1 мая, так как ему нужно было закончить отчет и уволиться из партии Инцветмета. Кстати, еще до увольнения оттуда он понемногу уже включился в работу нашей экспедиции. После оформления Иван Николаевич обратился с просьбой взять с собой в партию свою жену Марию Николаевну. Он сказал, что она сможет выполнять обязанности чертежника и коллектора-документатора. Я согласился.
Два-три дня спустя состоялось знакомство с Фаиной Клементьевной Рабинович, которую Зверев рекомендовал на должность начальника геологопоисковой партии. В 1926 году она закончила Московскую горную академию и позже работала в геологической экспедиции в Алданском районе под руководством Вадима Николаевича Зверева.
Когда я вошел в указанную мне комнату, там за столами сидели четверо: трое мужчин и одна женщина. Женщина и была, по-видимому, Фаиной Клементьевной Рабинович. Я подошел к ее столу. Она, нехотя оторвавшись от нагроможденных на столе материалов— карт, таблиц, листов рукописи и образцов пород, — некоторое время отрешенно смотрела на меня. Большие выпуклые голубые глаза ее еще целиком отражали внутреннюю сосредоточенность. Наконец, откинув свисавшие на лоб светло-русые с рыжинкой пряди волос и слегка пригладив их, она провела рукой по лбу, как бы стирая отвлекающие мысли, и спросила:
— Вы к кому?
— К вам, Фаина Клементьевна. Я Цареградский, начальник Колымской экспедиции. Вадим Николаевич Зверев рекомендовал вас в качестве начальника геологопоисковой партии. Как вы, согласны?
— Да, он советовал мне поехать, но я еще окончательно не решила. Трудно сейчас дать согласие — очень много работы с отчетом. Не знаю, сумею ли закончить и сдать его до отъезда экспедиции…
Все это она произнесла точно в раздумье и как-то вяло, незаинтересованно, мне показалось даже — недовольно. Ее библейское, с тонкими правильными чертами лицо, которое портило лишь обилие веснушек, при этом потускнело, нахмурилось.
Все же мы договорились об ее условном зачислении в состав экспедиции до сдачи отчета. Она пообещала постараться закончить его побыстрее.
Уходя, я невольно подумал: «А сможет ли эта на вид довольно хрупкая женщина проходить ежедневно двадцать пять — тридцать километров, ведя геологическое исследование?» Но вспомнив, что Зверев характеризовал её как неприхотливую и выносливую, я несколько успокоился.
Вообще первое впечатление от встречи и разговора с Фаиной Клементьевной оказалось довольно сумбурным и противоречивым. Насторожил меня беспорядок на ее рабочем столе. Насторожила также и ее рассеянность при разговоре. Но это одновременно могло свидетельствовать и о ее увлеченности работой, умении сосредоточиваться.
Чтобы не отрывать Рабинович от отчета, мы не тревожили ее и не давали никаких поручений. Через несколько дней она пришла сама и сообщила, что работа ее заметно продвинулась и она успеет сдать отчет до отъезда. Кроме того, она попросила принять в экспедицию коллектора Дзевановского и закрепить его за ее партией.
— Мне будет так спокойнее. В прошлой экспедиции Зверева я работала с Юрой и хорошо знаю его. Со знакомым надежным помощником я буду чувствовать себя гораздо увереннее среди неизвестных рабочих в партии. Сделайте это для меня, пожалуйста, как для женщины.
Я вполне понимал ее и без возражений согласился. Мы тут же оформили Юрия Константиновича Дзевановского коллектором. Он, оказывается, стоял за дверью и ждал результатов нашего разговора. В ближайшие дни Юрий Дзевановский влился в нашу группу, безотказно выполняя разные задания.