ДЕКАБРЬ, 1787. ПАРИЖ
ДЕКАБРЬ, 1787. ПАРИЖ
В тот тёплый июльский вечер воскресшая жена возникла перед Джефферсоном так естественно и бесшумно, словно и впрямь ангелы опустили её с небес и поставили посреди двора, рядом с запылённой каретой.
«Это не сон, — говорил он себе. — Это не может быть сон. Я чувствую боль в покалеченной кисти, а во сне боль уходит. Я слышу голоса и смех дочерей, вижу, как Пэтси кружит и подбрасывает приехавшую Полли. А воскресшая Марта смотрит на меня со своей чуть вопросительной улыбкой, будто опять ждёт каких-то важных, всё объясняющих слов».
Но какой молодой её воскресили!
Это была даже не юная вдова Скелтон, с которой он встретился на балу в губернаторском дворце в Уильямсберге. Семнадцатилетняя невеста Бафурста, стоящая рядом с ним в церкви перед алтарём, — вот на кого была похожа воскрешённая. И что скрывать, ведь уже тогда он был задет стрелой её красоты и потом носил в закромах памяти эту рану, пока судьба не свела их снова — свободными, одинокими, бесценными друг для друга.
Наваждение длилось минуту или две.
Потом оно кончилось, Салли Хемингс выпустила руку брата Джеймса, сделала несколько шагов к крыльцу и слегка присела перед хозяином:
— Масса Томас, сэр, ваша дочь милостью Господней возвращена под крышу вашего дома.
Джефферсон пришёл в себя, кивнул ей, улыбнулся и двинулся в сторону Полли. Та высвободилась из объятий сестры, подставила щёку для поцелуя отцу, но на расспросы отвечала односложно и неприветливо. Видимо, обида засела в ней глубоко. Чтобы она растворилась, возможно, понадобится больше времени, чем на пересечение океана. Джефферсон был готов к этому. Даже без укоризненных писем Абигайль Адамc он понимал, какую горечь мог оставить в Полли его отказ приехать за ней в Лондон. Обязанности дипломата — это объяснение не принимали ни взрослые, ни дети. Ведь эти обязанности не помешали ему весной два месяца путешествовать по Италии и югу Франции.
Однако о подлинных причинах Джефферсон не мог рассказать никому. Он прятал их даже от самого себя. Не называл словами. Когда пришло известие о том, что Полли плывёт в Англию, он честно стал готовиться к поездке, составлял подробные инструкции для остающегося в посольстве Уильяма Шорта. Но потом в его сознании всплывала Мария Косуэй. Он представлял себе, как окажется с ней в одном городе, может быть, в получасе ходьбы — и что? Нанести светский визит и удалиться? После всех нежных писем, летавших между ними в течение восьми месяцев? Или добиваться тайных свиданий? Опять прятаться от мужа? Улыбаться ему при встречах в лондонских гостиных, говорить любезности?
Десятки его знакомых во Франции вели себя именно так и не видели в этом ничего зазорного. Лафайет, например, купался в своих любовных увлечениях при живой жене, которую ценил и обожал. Джефферсон и рад был бы принять парижские правила куртуазной игры, но чувствовал, что нет, не может. Скрытность и лицемерие были профессиональной необходимостью для политика и дипломата. Но личную жизнь он мечтал оставить царством правдивости, подлинности, любви.
Ах, если бы Мария сумела вырваться и приехать в Париж без мужа!
Вернувшись из своей весенней поездки, Джефферсон послал ей письмо, в котором сравнивал увиденное с Элизиумом.
«Почему Вас не было со мной?! Чарующие пейзажи проплывали перед моими глазами, они только ждали, чтобы Ваш карандаш увековечил их. Как Вы прожили эти месяцы? Когда приедете к нам? Утратить Вас совсем было бы для меня просто несчастьем. Приезжайте, и мы будем завтракать каждый день по-английски, гулять в парке Дезерт, обедать в беседках Марли и забудем о том, что нас ждёт новое расставание».
Мария жила в одном городе с Адамсами. Джефферсон не мог бы ответить на вопрос, почему он никогда не делал попыток свести её со своими близкими друзьями. Предчувствовал, что их знакомство внесёт новый клубок скрытности и неискренности? Ведь даже его отношения с Абигайль Адамc порой окрашивали неизбежным оттенком фальши его дружбу с её мужем. О да, ему и Абигайль не в чем было упрекнуть себя. Ни в словах, ни в письмах, ни в случайных касаниях они ни разу не перешли границ пристойного. Но ведь в помыслах своих человек не властен над собой. И в те недели, когда он жил в лондонском доме Адамсов весной прошлого года, засыпая, он не мог усмирить своё воображение и не думать о том, что происходит рядом в супружеской спальне. Правильно говорил Христос: «Кто смотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своём».
Полли удалось быстро устроить в школу-пансион, и обе дочери вскоре покинули особняк Ланжак. Для Салли отвели комнату в мезонине, и дворецкий Пети на смеси французского и английского разъяснял ей обязанности горничной по уходу за бельём, скатертями и простынями. В выходные появлялся Джеймс и уводил сестру показывать ей парижские чудеса. Особенный восторг у неё вызвал театр итальянских марионеток в Пале-Рояле и восковые фигуры в салоне Куртиуса. В просторном доме Джефферсон сталкивался с ней нечасто, но облик девушки с лицом утраченной жены поселился в его душе как тёплый, негаснущий огонёк.
А потом случилось то, на что он уже не смел надеяться: Мария решилась, вырвалась из Лондона и приехала в Париж одна!
Целый год её существование воплощалось для него лишь в виде строчек писем, и он успел забыть, как ослепительно красиво её лицо, как нежен звук голоса, как изящны движения рук, шеи, бровей. Его сердце наконец сумело заглушить предостерегающий бубнёж зануды-разума, и он сделал всё, что полагалось провернуть опытному парижскому ловеласу: придумал десятки поводов для того, чтобы исчезать из посольства, запасся наличными деньгами для всяких внезапных трат, снял отдельную квартирку в безлюдном квартале за Булонским лесом. Мария приезжала к нему туда в сумерках, и они кидались в объятия друг друга так безоглядно, будто судьба сделала им подарок — вернула в далёкую неумелую юность.
Вспоминая сейчас, в холодном декабре, те жаркие сентябрьские дни, Джефферсон жалел, что муза поэзии облетела его стороной. То, что происходило между ними в неверном свете единственной свечи, не могло быть воссоздано обычной речью. Опять душа его соприкасалась с чем-то, чему люди ещё не сумели подобрать названия. Невыразимость отступала лишь тогда, когда Мария, блестя обнажёнными плечами, выпрыгивала из кровати, подбегала к клавикордам и наигрывала для него какую-нибудь мелодию из входившего в славу Моцарта или пыталась нащупать — уловить — собственную музыкальную тему, только что промелькнувшую в её распалённом сердце.
В этот приезд она поселилась в получасе езды от Парижа, на вилле своей приятельницы, польской княгини Изабеллы Любомирской. Джефферсон был знаком с княгиней, бывал в её салоне, но теперь предпочитал вызывать Марию на свидание записками, отправленными с посыльным. Они оба вели себя осторожно, старались не показываться на людях вместе, никому не рассказывали о своём романе. Однако само их отсутствие начало вызывать подозрения друзей и знакомых. Джон Трамбалл прислал из Лондона встревоженное письмо:
«Вы, конечно, видитесь с миссис Косуэй. Умоляю, передайте ей, что прошло уже три доставки почты из Франции и ни один из её друзей не получил от неё ни строчки. Они не только сердятся на неё, но и умирают от беспокойства, не вызвано ли это молчание болезнью или несчастным случаем. Мне поручено серьёзно побранить её».
Джефферсон ответил шутливо, прося отложить все упрёки до того момента, когда он изобретёт бранящую машину-автомат, потому что нормальное человеческое сердце не может выражать осуждение в адрес столь замечательной особы, как миссис Косуэй. Мария всё же сочла, что её отсутствие в парижских салонах слишком затянулось и становится подозрительным. Она понемногу стала выезжать, навещать старинных друзей, принимать их в доме княгини.
В октябре свидания в квартире за Булонским лесом сделались реже. Если Джефферсон и Мария встречались на людях, они обменивались двумя-тремя фразами и расходились. Оказываясь наедине, были по-прежнему нежны и заботливы, но оба, не сговариваясь, обходили молчанием вопрос: «А что будет дальше?» Задать этот вопрос вслух означало бы снова дать права зануде-разуму — и что можно было услышать от него в ответ?
«Ну хорошо, она скажет тебе “да”, согласится нарушить моральные основы своей веры, решится на развод с мужем, уедет с тобой в Виргинию. Ты нарушишь клятву, данную умирающей жене, женишься на ней, сделаешь её хозяйкой Монтичелло. Что ждёт вас там — двух клятвопреступников? Ты обожаешь радовать и одаривать тех, кого любишь, — чем ты сможешь одарить блистательную светскую красавицу посреди гор и лесов? Не впадёт ли она в безнадёжную тоску на второй, на третий месяц? Не начнёт ли осыпать тебя упрёками за то, что ты оторвал её от друзей, от театров, от концертов, от выставок? При твоей открытости чувству вины как ты будешь жить с женщиной, чей взгляд и голос будет наполнен неумирающей горькой укоризной?»
В начале ноября чувство вины вдруг пронзило его во сне — но не по отношению к Марии. Ему приснилась Марта с ребёнком на руках, которого она пыталась поить какой-то микстурой из пузырька. Ребёнок был явно болен, но они не знали, чем именно.
Он проснулся в страхе и отчаянии.
Боже, как он мог забыть об этом!
Рассвет едва тронул крышу особняка Ланжак, а ему уже вывели из стойла коня, и он скакал по дороге, ведущей на восток от Парижа. Год назад ему довелось познакомиться со знаменитым доктором Даниэлем Саттоном и посетить его в лечебнице, устроенной им неподалёку от кладбища Пер-Лашез. Дорогу он помнил хорошо, здание нашёл без труда.
Семейство врачей Саттон прославилось в Англии своими успешными прививками оспы. В среднем у них тяжело заболевал или умирал один пациент из ста — это считалось очень хорошим результатом. Они стали так знамениты, что их вызвали во Францию к постели умирающего короля Людовика XV, но было уже поздно. Даниэль Саттон остался и создал клинику, в которой уже побывало много знатных и богатых пациентов. После прививки полагался карантин на 40 дней. Питание больных тоже подчинялось строгим правилам и считалось частью лечебного процесса.
Доктор Саттон вышел в приёмный покой, чтобы лично приветствовать американского дипломата. Во время первой встречи Джефферсон понял, что его любознательности придётся довольствоваться крохами информации — врачи прятали свои методы под покровом секретности. Но всё же ему удалось разузнать, например, что по сравнению с другими медиками они резко сократили применение ртути в послеоперационных лекарствах. Это показалось ему разумным, потому что на симптомы ртутного отравления жаловались несколько его знакомых, сделавших прививку у других врачей.
— Мистер Джефферсон, чем я обязан столь приятному визиту? Насколько я помню, вы смело привили себе оспу уже 20 лет назад, когда это даже в Англии считалось попыткой нарушить волю Всевышнего. А-а, пришла пора подвергнуться процедуре вашей юной родственнице, приехавшей из Америки? Очень хорошо. Как раз через два дня мы выписываем одну пациентку и её комната будет свободной. Юная особа не говорит по-французски? Это не беда. Половина наших санитарок англичанки. К сожалению, по нашим правилам плату мы должны получить вперёд. В американской валюте это будет стоить вам 40 долларов. Под каким именем я должен записать пациентку в журнал? Салли Хемингс? Прекрасно. Ждём её через два дня.
Джефферсону с трудом удалось сохранить невозмутимость, когда он услышал, во что обойдётся вакцинирование. Долги, висевшие на посольстве и на нём лично, росли неумолимо. Вряд ли конгресс согласится покрыть этот расход. В клинике для титулованных особ свои расценки. Он мог бы это предвидеть. Придётся, видимо, заплатить из своего кармана. Но не мог же он допустить, чтобы эта девочка — перевоплощённая Марта — осталась беззащитной перед страшной болезнью.
Джефферсон попросил Джеймса подготовить сестру, заверить её, что будет не очень больно и совсем неопасно. Действительно, Саттоны научились делать такой маленький надрез на руке, что многие пациенты едва замечали его. Всё же в карете, ехавшей в Пер-Лашез, Салли была непривычно молчалива, держалась напряжённо, сжимала в пальцах кружевной платочек, подаренный Пэтси. Только в уютной приёмной с пёстрыми занавесками она немного расслабилась. А когда им навстречу вышла добродушная санитарка, заговорила по-английски и приветствовала новую пациентку положенным книксеном, Салли чуть не прыснула. Белая санитарка присела перед ней? Такого с ней ещё не случалось.
Джефферсон и Джеймс помахали ей вслед, брат обещал писать не реже раза в неделю.
Несколько дней спустя в кабинет Джефферсона зашёл встревоженный Уильям Шорт. Он положил на стол досье в кожаной папке, начал доставать принесённые бумаги.
— Сэр, наконец мне удалось найти в парижском суде толкового клерка, которого я смог осторожно расспросить о их правилах и законах, касающихся невольников, приехавших в страну. Как вы знаете, рабство во Франции запрещено. Если какой-то иностранец привезёт с собой раба, этот раб имеет право подать в суд петицию об освобождении и суд в девяти случаях из десяти эту петицию удовлетворит без долгих проволочек.
— Интересно было бы узнать, на каком языке должна быть написана петиция.
— О, в Париже проживает много освободившихся таким образом рабов, владеющих французским, которые с готовностью помогут своему собрату. Также и среди парижан много идейных противников рабства. Ваш друг Лафайет, я знаю, писал Вашингтону, призывая его приложить все силы к отмене рабства в Америке, жертвовать деньги на создание государства освобождённых негров в Африке или Вест-Индии.
— Вас тревожит, что брат и сестра Хемингс могут соблазниться этим шансом получить свободу?
Не только это. Оказывается, владелец раба, привезённого им во Францию, обязан безотлагательно зарегистрировать его в канцелярии муниципалитета. Уклонение от этого правила карается огромным штрафом — три тысячи ливров. Мы не зарегистрировали ни Джеймса, ни Салли. Это может вам обойтись в потерю шести тысяч. Если я правильно помню, ровно столько вы платите в год за аренду этого особняка.
Джефферсон задумчиво листал лежащие перед ним бумаги с отпечатанными текстами правил.
— Дорогой Уильям, вы знаете моё отношение к институту рабовладения. Если бы я увидел реальную возможность немедленно покончить с ним, я бы тут же присоединился к движению аболиционистов. Но эти близорукие идеалисты, призывающие сегодня же освободить невольников, имеющих профессию, не хотят видеть, что каждая плантация представляет собой цельный организм, питающий своими трудами не только белых хозяев, но также чёрных малышей и стариков. Что станет со старыми и малыми, если все работоспособные вдруг покинут поместье? Вашингтон рассказывал мне, что его Маунт-Вернон уже перестал приносить доход: всё, что выращивается там, идёт на поддержание жизни чёрных. Если бы у него не было земель, сдаваемых в аренду, ему не на что было бы жить.
— Да, та же проблема встанет и перед вами, когда вы вернётесь в Виргинию. Но что вы решите сейчас в отношении Хемингсов? Будете рисковать и дальше, не регистрируя их как положено?
— Не знаю. Мне нужно подумать. Что-то в душе противится, мешает подчиниться такому вторжению государства в мою жизнь. Но, конечно, я очень благодарен вам за то, что вы разузнали всё это для меня, поставили в известность.
Несколько раз Джефферсон навещал Марию в доме её приятельницы княгини Любомирской. Иногда Мария опаздывала к назначенному часу, и тогда он имел возможность побеседовать с хозяйкой дома. Его необычайно занимали её рассказы о трагической судьбе Польши в последние десятилетия. Страна, которая в XVII веке была империей, простиравшейся от Балтийского моря до Чёрного, в веке XVIII постепенно хирела, терпела поражения в войнах, теряла территории, которые переходили под власть грозных соседей: Пруссии, Австрии, России. В чём же была причина?
Княгиня считала, что главная причина ослабления её страны — старинное «право вето», позволявшее любому члену правящего сейма наложить запрет на предлагаемый закон, даже если все остальные считали его абсолютно необходимым. Джефферсон слушал её с огромным интересом, потому что и Америка в те месяцы стояла перед решающим политическим выбором: какую меру независимости оставить отдельным штатам, какой мерой власти наделить центральное правительство? Проект конституции, выработанный летом на съезде в Филадельфии, был разослан для утверждения в штаты, и друзья держали его в курсе кипевших дебатов. Выбираемый на долгий срок президент — разве это не аналог выбираемого польского короля? И к чему эта система привела Польшу сегодня?
— Пятнадцать лет назад три европейские империи вели свои войны на польской земле: Пруссия Фридриха Великого, Австрия императрицы Марии Терезии и Россия Екатерины Второй, — рассказывала княгиня. — Кто победил, осталось неясным, но кто проиграл, было очевидным — Польша. Она потеряла треть своей территории, которую разделили между собой жадные соседи. Тем не менее наш король Станислав Второй пытался провести много важных реформ. Поверьте, я хвалю его не потому, что он мой кузен, а потому что он искренний и убеждённый проводник идей Шарля Монтескье, Эдмунда Бёрка, даже вашего Джорджа Вашингтона. В союзе с сеймом он увеличил число гимназий и университетов, отменил право вето, разработал конституцию. Однако всё это пришлось не по вкусу русской императрице, и она грозит новым вторжением.
— Как странно! — удивился Джефферсон. — Французы считают её такой просвещённой государыней. Она переписывалась с их философами, пригласила в свою страну десятки европейских учёных.
— О, эта дама умеет пустить пыль в глаза. Её когти всегда спрятаны в дорогих русских мехах. На словах она требует от Польши установления веротерпимости по отношению к некатоликам: протестантам, православным, евреям. На деле же, после страшного восстания казаков на Урале, она боится любого дуновения свободы из соседней страны. Что произойдёт, если русские помещики последуют примеру польских и начнут массами отпускать на волю своих крепостных?
Если разговор уходил от политических тем и возвращался к светской жизни в Париже, Джефферсон порой не мог удержаться от жалоб на Марию, которая всё больше времени тратила на встречи с друзьями и знакомыми, на посещения выставок и спектаклей. Ему хотелось бы занять в её душе столько же места, сколько она занимала в его душе. Каждая её отговорка — «ах, я уже обещала вечер среды провести у графини» — «ох, мы с друзьями должны быть на приёме у английского посланника» — вызывала в нём укол ревности.
Княгиня сочувствовала ему и осторожно объясняла жизненные трудности Марии:
— Поймите, её зависимость от мужа не имеет границ. Он распоряжается деньгами, их дом и дорогие коллекции в нём — его собственность. Стоит ему прекратить ежемесячные субсидии, и она окажется в положении нищенки. У неё была надежда во время этого приезда в Париж получить заказы от друзей на портреты, но из этого ничего не вышло. Даже вы поручили писать портрет Лафайета Трамбаллу, а не ей.
— Но я не распоряжаюсь этими деньгами. Их присылает конгресс с подробными инструкциями. Я только могу порекомендовать того или иного художника.
— Это я понимаю. Но порекомендовали ли вы хоть раз Марию Косуэй?
Джефферсон смущённо умолк. Но вечером, оставшись в спальне один, учинил себе строгий допрос. «Почему ты этого не сделал? Считаешь Марию недостаточно талантливой? Или боишься, что выплывут ваши отношения? И тебя обвинят в выплате казённых денег собственной возлюбленной?»
За три прошедших месяца первоначальный пожар их романа заметно ослаб, подёрнулся пеплом сомнений. Радовать и одаривать чем-то тех, кого он любил, было для Джефферсона главным счастьем в отношениях с людьми. Но даже необъятный Париж с его прелестными окрестностями, похоже, исчерпал себя. В нём не осталось чудес, которыми можно было поделиться с Марией. Джефферсону казалось, что Мария ищет в нём не только страстного возлюбленного, но и рыцаря-спасителя, который мог бы вызволить её из тюрьмы безрадостного супружества. Но был ли он готов — способен на такой подвиг? Созрел ли для того, чтобы поставить любовь выше долга — перед дочерьми, перед близкими, перед тенью покойной жены, перед страной, наконец? Скандальный роман американского посланника с замужней иностранкой — на такую поживу накинулись бы газеты всех европейских столиц.
И когда Мария сообщила ему, что муж решительно потребовал её возвращения в Лондон и что отъезд назначен на 6 декабря, он не произнёс тех слов, которые она, наверное, ждала от него. Вместо них он стал говорить о том, что физическая разлука не сможет порвать невидимую связь их сердец. Что любовь навеки сковала их души и они будут хранить память друг о друге как святыню. И ждать, когда судьба снова подарит им счастье свидания. А пока он отложит все срочные дела, чтобы утром в день отъезда позавтракать с ней в ресторане и потом проводить, проехав в её карете до Сен-Дени.
Подъезжая утром 6-го к вилле княгини Любомирской, Джефферсон испытывал грусть, под которой еле слышно журчал ручеёк облегчения. Да, эта женщина была прелестна, неповторима, обворожительна. Но при этом слишком непокорна. Чтобы идти навстречу её порывам и желаниям, ему постоянно приходилось делать усилия над собой, в чём-то ограничивать свою свободу. Лучше будет, если она останется в его жизни далёкой мечтой, смутной надеждой, строчками надушенных писем. Писатель Стерн в своём «Сентиментальном путешествии» показал своим читателям, как можно любить на далёком расстоянии. Почему бы не последовать его примеру?
Княгиня сама вышла встретить его в гостиной. Она выглядела смущённой, взгляд её был полон сочувствия.
— Мария уже уехала, — сказала она. — Просила её извинить, оставила вам письмо.
Ошеломлённый Джефферсон с трудом распечатал конверт, не сразу смог поймать взглядом неровные строчки:
«У меня нет сил позавтракать с Вами завтра. Попрощаться один раз было достаточно больно. Я уезжаю в глубокой печали. То, что Вы отдали все заказы на портреты Трамбаллу, а не мне, показывает, насколько я Вам не нужна, насколько не могу быть полезной. А мне так хотелось бы отблагодарить Вас за доброе отношение ко мне».
Джефферсон читал и чувствовал, как разочарование и досада в его душе стремительно вытесняются гневом и возмущением. Ах вот вы как! После всего, что было между нами?! Ни слова любви, одни упрёки? Прав — о, как прав был мистер Разум, когда поучал: «Заглатывать наживку удовольствия, не проверив, нет ли в ней крючка, — самое опасное дело на свете». Да и чего можно было ждать от англичанки? Все они бездушные лощёные манекены, умеющие прятаться за соблазнительными маскарадными масками.
Княгиня что-то говорила в утешение. Он кивал, бормотал извинения, откланялся.
Теперь нужно было направить все силы на то, чтобы забыть непредсказуемую и непокорную. Заняться запущенными дипломатическими проблемами. Ответить на письма Адамсу, Мэдисону, Вашингтону.
На Рождество он забрал дочерей из школы, для Пэтси устроил выезд на костюмированный бал.
Под Новый год пришло письмо из клиники доктора Саттона, извещавшее, что Салли Хемингс перенесла прививку хорошо, что срок обязательного карантина закончился и её можно забрать домой.
Джефферсон решил поехать за девочкой сам.
Когда она вышла к нему в приёмную, он снова на секунду был ошеломлён её сходством с покойной Мартой. Семя любвеобильного отца, возрождающее один и тот же облик в дочерях, — кто может постичь это очередное чудо Творца?!
В карете Салли была оживлена, охотно отвечала на вопросы любознательного хозяина.
— Да, кормили там вкусно, но по строгим правилам: только пудинги, овощи, фрукты, каши. Никакого мяса или рыбы. Я так соскучилась, как приедем, побегу к Джеймсу на кухню и схвачу баранью котлету прямо со сковородки. Или кусочек poulet. To есть курицы. Да, французских слов я поднабрала сотни две. Скоро начну забывать английские. Ещё заставляли много гулять. Говорили, что это помогает выздоровлению.
— Доктор Саттон хранит свои методы в секрете. Когда мы вернёмся в Виргинию, американские врачи, наверное, накинутся на тебя с расспросами.
— Главный их секрет, я думаю, один — чистота. Всё моют по двадцать раз в день. Лицо, шею, руки, ноги. Ложки, вилки, тарелки, чашки. А разные блестящие инструменты даже кипятят в кастрюльке.
— Я рад, что процедура прошла благополучно. Ты большая молодец, что не испугалась, поехала без споров, слушалась врачей. Думаю, тебе полагается награда. В ближайшее время дам Джеймсу денег, чтобы он сводил тебя в модную лавку и купил что-нибудь нарядное.
Глаза девочки засияли, но потом она глубоко вздохнула и, словно испуганная собственной дерзостью, спросила:
— Сэр… Масса Томас… А можно?.. Если это разрешено во Франции… Можно я пойду в лавку сама?.. Без Джеймса?.. Я уже знаю дорогу в Пале-Рояль… Мне так хочется подойти к прилавку самой, самой показать на какую-нибудь шляпку и сказать продавщице: «силь ву пле»… А потом самой заплатить!..
Джефферсон, глядя в лицо Салли, светящееся в полумраке кареты, вдруг подумал: «Вот кого бы я мог без труда радовать и делать счастливой каждый день. Не опасаясь капризов, непокорности, непредсказуемости».
Через несколько дней в расходной книге мистера Томаса Джефферсона появилась запись: «Выдано Салли Хемингс 36 франков». Ежемесячная плата Джеймсу Хемингсу была указана отдельно.
24 апреля, 1788
«Милый друг, вернувшись вчера из путешествия по Европе, я получил гору писем, но первым делом отвечаю на Ваше, не открыв другие. Очень мечтал о Вас, находясь в Дюссельдорфе. В их музее видел великолепное собрание картин. Полотна ван дер Верфа врезались мне в память. Особенно прелестно то, на котором Сара вручает Аврааму свою служанку Агарь. Хотел бы я быть на месте Авраама, если только это не означало бы находиться среди умерших в течение последних пяти или шести тысяч лет… Видимо, я просто дитя природы, любящее то, что вижу и чувствую, не задумываясь о том, что явилось причиной моих чувств, и не заботясь о том, имеется ли причина вообще. В Гейдельберге снова мечтал о Вас. Водил по всем садам, держа за руку…»
Из письма Томаса Джефферсона Марии Косуэй
Весна, 1788
«Главная разница между старыми статьями конфедерации и новой конституцией состояла в следующем: старая регулировала только отношения между штатами, новая — также между индивидуумами. Люди, пользовавшиеся большим авторитетом в штатных ассамблеях, были не склонны принять правительство, которое, уменьшая роль штатов, могло уменьшить и их влияние. Другие, ожидавшие получить выгодные посты в федеральном правительстве или в подвластных ему учреждениях, имели важные поводы поддерживать новую конституцию. Одни, тревожась об уменьшении свободы при слишком сильном правительстве, возражали против его усиления. Другие, искренне стремясь к величию своей страны, хотели бы слить отдельные штаты в единую нацию. Почти все страсти, бушующие в человеческой груди, выплёскивались в противоборстве “за” и “против” новой конституции».
Дэвид Рэмси. История Соединённых Штатов
Май, 1788
«Дорогой маркиз, конвенция штата Мэриленд ратифицировала федеральную конституцию большинством: 63 против 11. В следующий понедельник соберётся конвент Виргинии. У нас есть надежды на то, что там она будет одобрена, хотя не очень большим числом голосов. Несколько предстоящих недель предопределят судьбу Америки для нынешнего поколения и, вероятно, в большой мере повлияют на общественное благоденствие на века вперёд. Если всё будет проходить в гармонии и взаимном согласии, соответственно нашим желаниям и ожиданиям, я должен признать, дорогой маркиз, что это превзойдёт всё, на что мы могли надеяться ещё 18 месяцев назад. Перст Провидения будет виден в этом настолько, насколько это только возможно в человеческих делах на Земле».
Из письма Джорджа Вашингтона маркизу Лафайету во Францию
Июль, 1789
«Месье де Корни и пять других депутатов были посланы к коменданту Бастилии с требованием открыть доступ к арсеналам. Перед тюрьмой уже бурлила большая толпа. Депутаты подняли белый флаг, и такой же флаг был поднят на стене крепости. Депутаты уговорили собравшихся отступить, а сами вышли вперёд, чтобы предъявить свои требования коменданту. В это время со стен раздалась стрельба, и четверо в толпе были убиты. Депутаты отступили, а народ пошёл на штурм и очень быстро овладел крепостью, которую защищали сто человек. Нападавшие выпустили узников, забрали всё найденное оружие, а коменданта и его заместителя потащили на Гревскую площадь, где им отрубили головы и с торжеством понесли их по улицам к Пале-Роялю. В Версале некоторое время никто не решался сообщить королю о событиях в Париже. Только ночью герцог Лианкур вошёл в спальню короля и рассказал ему с подробностями о том, что творилось в столице».
Томас Джефферсон. Автобиография
Осень, 1789
«Сегодня утром повесили пекаря… Он работал всю ночь, чтобы испечь как можно больше хлеба, но толпа обвинила его в сокрытии запасов. Как водится, ему отрубили голову и с торжеством носили её по улицам. Говорят, когда его жена увидела это, она умерла от ужаса. Неужели Божественное провидение оставит такие преступления безнаказанными? Париж нынче представляет собой самое страшное место на земле. Убийства, жестокости, кровосмешение, жульничество, грабежи, угнетение, разгул. И это в городе, который выступил на защиту священного дела свободы. Когда стены существовавшего деспотизма рухнули, все тёмные страсти вырвались наружу. Одному только Небу известно, чем кончится происходящая борьба. Скорее всего, чем-то очень плохим, то есть рабством».
Из дневника американского дипломата Говернера Морриса
Данный текст является ознакомительным фрагментом.