Сопротивление как идентичность

Сопротивление как идентичность

Как это ни парадоксально, в те годы Фрейд радовался своей принадлежности к еврейскому народу. Он считал тяжелые времена особенно подходящими для заявления своей «национальной» верности, а для евреев наступили тяжелые времена. Депрессия и политические беспорядки обесценили рациональные решения и стали, особенно в Центральной Европе, благодатной почвой для антисемитизма. Однако в отличие от Адлера, перешедшего в протестантизм, или Ранка, который ненадолго влился в ряды католиков, Зигмунд Фрейд никогда не отказывался от своего происхождения и никогда не скрывал его. Из автобиографического очерка, написанного мэтром в 1924 году, мы знаем, что он открыто и даже несколько вызывающе заявлял, что его родители были евреями и он тоже остается евреем. То же самое основатель психоанализа повторил двумя годами позже, с такой же решительностью, когда в мае собратья по организации Бнай-Брит пышно праздновали его день рождения. Они организовали торжественную встречу с приветственными речами и посвятили самому известному члену своего общества специальный номер журнала B’nai B’rith Mitteilungen. В ответном слове Фрейд вспомнил давние времена, 1897 год, когда он вступил в Бнай-Брит: «Тот факт, что вы евреи, мог только привлекать меня, поскольку я сам был евреем, и мне всегда казалось, что отрицать это не просто недостойно, но и бессмысленно». Когда ему было почти 80 лет, он снова повторил: «Надеюсь, вам известно, – писал Фрейд доктору Зигфриду Фехлю, – что я всегда хранил верность своему народу и никогда не старался казаться не тем, кто я есть: еврей из Моравии, родители которого происходят из Австрийской Галиции».

В ядовитой атмосфере конца 20-х и начала 30-х годов ХХ века Фрейд не просто отказывался отрицать свое еврейское происхождение. Он открыто провозглашал его. Отношение основателя психоанализа к иудаизму на протяжении всей его жизни позволяет понять эту по большей части бессознательную стратегию. В 1873 году, на первом курсе университета, он обнаружил, что должен чувствовать себя неполноценным из-за своей национальности. Его ответом стал вызов: он не видел причин склоняться перед мнением большинства. Затем, в 1897-м, когда Фрейд остро ощущал одиночество из-за своих шокирующих открытий, он присоединился к местному отделению общества Бнай-Брит и время от времени выступал там с лекциями. После того как мэтр нашел среди врачей единомышленников, готовых и способных принять его идеи, он стал реже приходить на собрания и читать лекции. В 1908-м, пытаясь удержать швейцарских рекрутов, основатель психоанализа в письмах призывал своих еврейских друзей, Абрахама и Ференци, к терпению и такту, указывая на национальную общность, которая их связывала, как на прочную основу для доброжелательного сотрудничества в этот критический момент.

Неприятные политические события влияли на Фрейда почти так же, только медленнее. В 1895 году, после того как Франц Иосиф, несмотря на предпочтения избирателей, отказался утвердить антисемита Карла Люгера мэром Вены, основатель психоанализа отпраздновал это событие, насладившись запрещенной сигарой. Впрочем, император мог лишь отсрочить назначение, но не отменить его. В 1897-м, когда Фрейд присоединился к Бнай-Брит, Люгер вступил в должность. Сон, который приснился мэтру в начале 1898 года, после того как он посмотрел пьесу Теодора Герцля об антисемитизме «Новое гетто», похож на реакцию на политическую ситуацию. В сновидении можно легко распознать «еврейский вопрос, заботу о будущем детей, которым нельзя дать отечества». Побудителем этого сновидения был Герцль. Фрейд, будучи хорошо знаком с его идеей, наблюдал за развитием сионизма с доброжелательным интересом, но не стал активным членом движения[293]. Поэтому удивительно, что мэтр позволил Герцлю, красноречивому поборнику обретения евреями своего государства, проникнуть в его сновидение и помочь понять, что значит быть евреем в антисемитской культуре. Однако, как мы уже видели, политическое образование основателя психоанализа потребовало определенного времени. Удивительным в переписке Фрейда 90-х годов XIX столетия, когда в Австрии обострился «еврейский вопрос», можно считать то, какими немногочисленными оказались его комментарии по политическим вопросам. Однако после Первой мировой войны реакция Фрейда стала резче. Достаточно вспомнить его интервью в июне 1926 года, в котором он, возмущенный расцветом антисемитизма в политике, подчеркнул свое еврейство, отказавшись считать себя немцем.

Еврейство Фрейда было категорически светским. Интеллектуальная и этическая пропасть между теми евреями, которые крестились, и им, презиравшим этот путь к вхождению в общество, являлась непреодолимой. Однако пропасть, отделявшая основателя психоанализа от тех, кто продолжал исповедовать религию отцов, оказалась нисколько не меньше. Фрейд был атеистом в той же степени, в какой евреем. На самом деле благоговение, с которым общество Бнай-Брит объявляло его своим, вызывало у мэтра неловкость и удивление. «Все евреи, – писал он Мари Бонапарт в мае 1926 года, после своего 70-летия, – встречали меня как национального героя, хотя мои заслуги перед еврейством ограничиваются лишь тем, что я никогда не отрицал своего иудаизма». Это было довольно отстраненное самоопределение – слова «все евреи» выглядят так, словно Фрейд чувствовал себя чужим среди тех, кто считал себя его братьями.

В последующие годы мэтр без устали повторял эту мысль, как будто хотел, чтобы его правильно поняли. «Я привержен еврейской религии так же мало, как и любой другой», – писал он одному из своих корреспондентов в 1929 году. То же самое основатель психоанализа отвечал всем, кто задавал ему подобные вопросы. «Евреи, – писал мэтр Артуру Шницлеру, как и раньше Мари Бонапарт, – с энтузиазмом ухватились за мою персону со всех сторон, словно я богобоязненный великий раввин. Я ничего не имею против этого, после того как недвусмысленно высказал свою позицию в отношении веры. Иудаизм по-прежнему много значит для меня в эмоциональном отношении». В 1930-м в предисловии к переводу на иврит работы «Тотем и табу» Фрейд писал, что он совершенно далек от отцовской религии (как и от любой другой), не может разделить националистические идеалы и все же никогда не отрицал принадлежности к своему народу. Когда верующий американский врач рассказал мэтру о религиозном видении, которое направило его к Христу, и убеждал подумать о возможных поисках Бога, Фрейд возразил ему вежливо, но твердо. Бог не оказал ему такой милости, не послал внутреннего голоса, и поэтому он, скорее всего, в оставшиеся у него несколько лет по-прежнему будет «нечестивым евреем».

Основатель психоанализа подчеркивал свое неверие, забывая те основы иврита, которые когда-то знал. В школе он изучал религию с преподавателем, которым восхищался и который впоследствии стал его другом и благодетелем, – Самуэлем Хаммершлагом. Но Хаммершлаг, увлеченный и умеющий увлекать учитель, больше внимания уделял этическим ценностям и историческому опыту еврейского народа – в ущерб словарному запасу и грамматике. В юности, вспоминал Фрейд, их свободомыслящие преподаватели религии не придавали значения, насколько хорошо ученики знали древнееврейский язык и литературу. Более того, у мэтра не было никакой практики в использовании этого языка, и он не видел смысла его учить. Правда, на тридцать пятый день рождения Фрейда отец подарил ему Танах, еврейское Священное Писание, с трогательной, цветистой надписью на древнееврейском – о Боге, который призвал его на путь познания. Это был традиционный подарок одного еврея другому, но подарок просвещенного и, возможно, невнимательного еврея[294]. В любом случае Фрейд винил отца, который говорил на священном языке так же хорошо, как на немецком, или лучше, за то, что тот позволил ему расти в полном невежестве относительно всего, что связано с иудаизмом[295]. Тот факт, что Якоб Фрейд сделал надпись на древнееврейском языке, вовсе не означает, что он предполагал, что сын ее прочитает. На самом деле основатель психоанализа даже жалел, что не умеет читать на священном языке. В 1928 году в письме к Двосису с благодарностью за перевод работы «Психология масс и анализ «Я» он признался, что полагается на заверения неназванного родственника, «который владеет нашим древним и теперь возрожденным языком», что перевод просто превосходен[296].

Безжалостный секуляризм мэтра не позволил сохраниться в домашней жизни даже следам религиозных обычаев. Фрейды игнорировали семейные еврейские праздники, такие как Песах, которые родители основателя психоанализа продолжали отмечать, несмотря на отход от строгих традиций. Фрейд безжалостно отмел девическую ортодоксальность жены – о чем она жалела и что принесло ей немало страданий. «Мы отмечали такие праздники, – вспоминал Мартин Фрейд, – как Рождество, с подарками под украшенной свечами елкой, и Пасху с ярко раскрашенными пасхальными яйцами. Я никогда не был в синагоге, и, насколько мне известно, мои братья и сестры тоже»[297]. Тем не менее Мартин вступил в «Кадиму», студенческую сионистскую организацию, а его брат Эрнст начал редактировать сионистскую газету. Эти шаги их отец воспринял с одобрением или, по крайней мере, не считал нужным вмешиваться. Когда Мартин Фрейд женился, ему пришлось пройти религиозный обряд, как того требовали австрийские законы. Он в парадной одежде вошел в синагогу и снял с головы цилиндр в знак уважения к священному месту. Его спутник, стоявший слева, лучше разбирался в обычаях и решительно вернул цилиндр на голову Мартина. Однако жених не поверил, что во время религиозного обряда нужно покрыть голову, и снова снял цилиндр, после чего стоящий справа от него повторил действия того, кто стоял слева. Этот эпизод иллюстрирует атеизм, который Фрейд насаждал в своей семье. Перед лицом антисемитов он был в гораздо большей степени евреем, чем дома.

В то же время Зигмунд Фрейд был убежден в существовании некого эфемерного, не поддающегося определению элемента, который делал его евреем. С иудаизмом, писал мэтр своим собратьям по Бнай-Брит, его связывает не вера, поскольку он всегда был неверующим, воспитан без религии, но не без уважения к так называемым этическим требованиям человеческой культуры. Не было это и национальной гордостью, которую основатель психоанализа считал пагубной и несправедливой. «Но осталось еще достаточно другого, чтобы сделать привлекательность евреев и иудаизма такой неотразимой, много эмоциональных факторов, которые тем сильнее, чем меньше они позволяют выразить себя словами, а также ясное осознание внутренней идентичности, тайна одинакового устройства ума». Фрейд мог настаивать на своем «ясном осознании», но его туманные намеки не столько проясняют, сколько запутывают. Это интуитивные ощущения, но никак не рациональный анализ.

Тем не менее они являются конкретным проявлением веры мэтра в наследование приобретенных черт. Каким-то мистическим образом его еврейство, его идентифицирующая характеристика, являлось частью филогенетического наследия. Фрейд никогда не анализировал, как этот ламаркистский «национальный» дар проявлялся у него самого, но не сомневался в его присутствии. В 1922 году он восклицал, обращаясь к Ференци, что хочет зарабатывать деньги, бросить вызов презренному миру, примириться со своим старением. Основатель психоанализа писал о том, что изнутри поднимаются «странные тайные желания… возможно, от наследия моих предков с Востока и Средиземноморья, к жизни совсем другого рода, желания позднего детства, нереализуемые и плохо приспособленные к действительности». Эти неопределенные желания продолжали интересовать Зигмунда Фрейда. Десятью годами позже, в 1932-м, он писал Арнольду Цвейгу, только что вернувшемуся из Палестины: «И мы происходим оттуда (хотя один из нас также считает себя немцем, а другой нет), наши предки, возможно, жили там полтысячи лет или даже тысячу (но это тоже всего лишь «возможно»), и неизвестно, что мы взяли с собой в крови и нервах (хотя это неверное выражение) в качестве наследия жизни в той стране». Все это было весьма загадочно: «Да, жизнь может быть очень интересной, если бы только больше знать и понимать ее».

В свете этого любопытства можно рассматривать и страсть Фрейда к древностям. Вне всяких сомнений, у нее было множество причин, но совершенно очевидно, что статуэтки и барельефы напоминали основателю психоанализа о мире, который ему было не суждено увидеть, но который он каким-то непостижимым образом считал своим. Именно эту мысль Фрейд хотел передать в предисловии к переводу своей работы «Тотем и табу» на иврит: он отказался от многого, что роднило его с другими евреями, но от его еврейства осталось еще немало – вероятно, самое главное. Он не мог выразить это «главное» словами, по крайней мере сегодня. «Наверное, когда-нибудь позже это станет доступным научному пониманию». Это был подход Фрейда-исследователя: его ощущение еврейской идентичности, загадочное и в данный момент не объяснимое наукой, должно быть подобным океаническому чувству Ромена Роллана – психологическое явление, в принципе открытое для исследований.

Если суть еврейства или его личной еврейской идентичности сопротивлялась анализу, то что значит быть евреем в современном ему обществе, Фрейд знал совершенно точно. Отошедший от веры своих отцов и возмущенный сильным антисемитизмом в Австрии, где ему приходилось жить и работать, мэтр чувствовал себя вдвойне чужим. Другими словами, основатель психоанализа считал себя маргиналом и полагал, что такое положение дает ему неоценимое преимущество. В конце 1918 года он завершил сердечное письмо Оскару Пфистеру парой провокационных вопросов: «Кстати, почему ни один из верующих не создал психоанализ? Почему нужно было ждать абсолютного безбожника еврея?» Пфистер, нисколько не смутившись, ответил, что благочестие вовсе не равно гению первооткрывателя и большинство верующих не способны на такие достижения. Кроме того, он не был склонен считать своего друга ни безбожником, ни евреем: «Мир не знал лучшего христианина».

Прямо отвечать на этот благонамеренный, хотя и сомнительный комплимент[298] Фрейд не стал, однако он знал ответы на свои вопросы, и они разительно отличались от примирительной и неуклюжей фразы Пфистера. Как известно, еще в университете отказ от «австрийскости» дал ему опыт пребывания в оппозиции и таким образом подготовил почву для «определенной независимости суждений». В 1925-м, анализируя широкое сопротивление психоанализу, мэтр предположил, что одной из причин может быть тот факт, что его основатель – еврей, никогда не скрывавший свое происхождение. Год спустя в письме членам общества Бнай-Брит Фрейд подробнее остановился на этом моменте. Он понял, что именно своему еврейскому происхождению обязан теми двумя качествами, которые выступали неотъемлемой частью его существа в течение всей трудной жизни. «Я обнаружил, что, как еврей, лишен многих предрассудков, которые так мешают другим людям беспристрастно смотреть на вещи. Кроме того, я в большей степени, чем другие, оказался приспособлен, чтобы противостоять мнению единого большинства». Фрейд по-своему и в собственных целях хотел подтвердить антисемитское обвинение, что евреи должны быть умнее большинства.

Тезис вполне правдоподобный, но далеко не полный и, если уж на то пошло, неубедительный. Другие евреи, чье положение было таким же маргинальным, как и Фрейда, крестились или уходили в бизнес, номинально не порывая с иудаизмом, вступали в Коммунистическую партию либо эмигрировали в Америку – и в большинстве своем были ни умнее, ни оригинальнее остальных. С другой стороны, Дарвин, с которым, наверное, лучше всего сравнивать Фрейда, являлся своим в английском истеблишменте – и остался своим даже после публикации «Происхождения видов». В заявлении Фрейда, что ни правоверный иудей, ни христианин не открыли психоанализ, есть доля истины: он был слишком мятежен, слишком враждебен религии и слишком презрителен к апологетике. Фрейд считал религию (любую, в том числе иудаизм) предметом психоаналитического изучения, поэтому мог подходить к ней только с точки зрения аналитика. Не случайно Дарвин – хотя его не назовешь маргиналом – тоже был атеистом.

Из сказанного не следует, что лишь маргинал – и особенно маргинал еврей – мог бы сделать то, что сделал за свою жизнь Зигмунд Фрейд, но в основе общеизвестного факта, что все первые психоаналитики Вены тоже были евреями, вероятно, лежит шаткое положение последних в австрийском обществе. Им позволялось получать медицинское образование, но медицинская элита их не очень-то жаловала. «Я полагаю, – писал Эрнест Джонс в автобиографии, размышляя о еврейском феномене в психоанализе, – что причиной тому были местные особенности в Австрии и Германии, поскольку эти особенности не повторялись ни в одной другой стране, разве что в небольшой степени в Соединенных Штатах». Для него было очевидно: «…в Вене еврейским врачам было легче разделить остракизм, которому подвергался Фрейд, поскольку это было просто еще одним проявлением жизни, к которой они привыкли, и точно так же дела обстояли в Берлине и Будапеште, где антисемитизм был почти таким же сильным»[299]. Перед лицом социального консерватизма, соединенного с нетерпимостью, первые психоаналитики считали определенную меру стойкости крайне необходимым для адаптации качеством.

Более того, как мы видели, в характере Зигмунда Фрейда был заложен бунтарский дух. Ему доставляло удовольствие являться лидером оппозиции, разоблачать фальшь, преследовать самообман и иллюзии. Основатель психоанализа до такой степени гордился, что у него такие враги – надоедливая католическая церковь, лицемерная буржуазия, тупой медицинский истеблишмент, материалистические американцы, – что в его сознании они превратились в могущественных призраков, гораздо более злобных и менее разобщенных, чем в действительности. Фрейд сравнивал себя с Ганнибалом, Артаксерксом, Иосифом, Моисеем и другими великими, имевшими историческую миссию, могущественных врагов и трудную судьбу. В молодости, в одном из своих писем невесте, которое часто цитируют, он писал: «Еще в школе я всегда был среди самых дерзких оппозиционеров и неизменно выступал в защиту какой-нибудь радикальной идеи». Однажды вечером Брейер сказал ему, что обнаружил, будто за поверхностной застенчивостью в нем таится чрезвычайно бесстрашная личность. «Я всегда так думал, но никому не осмеливался сказать об этом. Я часто чувствовал, что унаследовал все то неповиновение и страстность, с какой наши предки защищали свой храм, и мог бы с радостью пожертвовать своей жизнью за один великий момент в истории».

Конечно, это излияния влюбленного молодого человека, который хочет показать себя перед невестой в выгодном свете, но Зигмунд Фрейд был – и всегда оставался – именно таким. Открытое признание себя евреем давало возможность культивировать эту позицию, а еще более открытая позиция как психоаналитика проверяла и укрепляла ее на протяжении многих лет. Но Фрейд был уникален в своем даре, а не только в семейной констелляции и умственном развитии. В конечном счете приходится, хотя и вынужденно, вернуться к собственному заявлению мэтра, что перед творчеством психоаналитик должен опустить руки. Фрейд был Фрейдом.

Бунтарский дух, который побуждал основателя психоанализа в эти тяжелые времена заявлять о своем еврействе, пропитывает его последнюю большую работу, «Человек Моисей и монотеистическая религия», хотя цель на этот раз была другой. Многие читатели мэтра, как сочувствующие, так и возмущенные, расценят ее как неуместное отступничество. Своим умозрительным исследованием Моисея Фрейд словно хотел обидеть евреев, а не защитить их. Это довольно интересная работа, в большей степени гипотетическая, чем «Тотем и табу», более расплывчатая, чем «Торможение, симптом и страх», более оскорбительная, чем «Будущее одной иллюзии». Необычна сама ее форма. Книга состоит из трех тесно связанных эссе очень разного объема: «Моисей, египтянин» – это краткий набросок всего на несколько страниц, «Если Моисей был египтянином…» в четыре раза длиннее, а третье эссе, «Моисей, его народ и монотеистическая религия», занимает гораздо больше места, чем два первых вместе взятые. Кроме того, завершающий очерк снабжен двумя предисловиями, которые уравновешивают друг друга, а третье предисловие, ко второй части, расположено прямо посередине и насыщено материалом, намеренно повторяющим более ранние статьи Фрейда. Это не старческое слабоумие. Читая работу «Человек Моисей и монотеистическая религия», мы как бы участвуем в ее создании, ощущаем внутреннее и внешнее давление, которое чувствовал Фрейд все эти годы, ловим отголоски прежних, не таких горестных времен.

Мысли о Моисее, признавался Фрейд Лу Андреас-Саломе в 1935 году, преследовали его всю жизнь. Вся жизнь – это долго, но четверть века назад, в 1909-м, мэтр действительно сравнивал Юнга с Иисусом, который будет владеть Землей обетованной психиатрии, тогда как ему, Фрейду – Моисею, – суждено лишь увидеть ее издалека. Первым плодом увлечения основателя психоанализа Моисеем было его исследование знаменитой статуи Микеланджело в Риме, опубликованное в 1914 году. Поэтому, когда в начале 30-х одержимость Моисеем вернулась, Фрейд встретил его как старого, знакомого, хотя и не слишком удобного компаньона. В письме Арнольду Цвейгу он объявил, что Моисей был ярым антисемитом, который это скрывал. Возможно, предполагал Фрейд, на самом деле он являлся египтянином. «И определенно был прав». Это замечание, крайне необычное для мэтра, подчеркивает его мрачное настроение тех лет. Он ненавидел малейшие проявления малодушного еврейского самоуничижения в других и не считал, что сам хоть в какой-то степени подвержен этому. Совершенно очевидно, что для Фрейда Моисей был притягательной, но и опасной фигурой.

Над книгой «Человек Моисей и монотеистическая религия» Фрейд начал работать летом 1934-го, но хранил свое занятие в тайне. Он рассказал об этом только Эйтингону и Арнольду Цвейгу. В конце того же года Анна Фрейд сообщила Лу Андреас-Саломе, что отец летом закончил какую-то «особенную» работу, но умолчала о ее содержании. Когда мэтр узнал о том, что Анна частично раскрыла секрет, он написал своей «дорогой Лу», что «сражался с вопросом», в чем причина особого еврейского характера. Конечно, его увлечение Моисеем было частью более широкой проблемы – загадки еврейства. Вывод мэтра: «Еврей – это создание человека по имени Моисей», который был египетским сановником. Кто такой Моисей и как он соединил свою судьбу с евреями – на эти вопросы Фрейд собирался ответить «в чем-то вроде исторического романа»[300].

Каким бы увлекательным ни казалось основателю психоанализа исследование, выбранный жанр вряд ли был самым для него подходящим. Фрейд считал, как сам признавался Эйтингону, что не годится для того, чтобы сочинять исторические романы. Лучше оставить их Томасу Манну. Кроме того, исторических свидетельств явно недостаточно. Тем не менее, обремененный избытком лени, говорил Фрейд Арнольду Цвейгу, и «в связи с новыми преследованиями» он спросил себя, откуда взялся еврей и почему он навлек на себя бессмертную ненависть. Формула «Моисей создал еврея» пришла довольно легко, но остальное далось Фрейду с большим трудом. Он уже знал – это происходило в конце 1934 года, – что организует «материал» в три раздела, «первый интересный, наподобие романа, второй трудный и длинный», а вот третий раздел вызывал опасения, поскольку должен был включать теорию религии, которую, как подозревал Фрейд, он не сможет опубликовать в чопорной католической Австрии того времени, готовой в любой момент объявить психоанализ вне закона. Но остановиться мэтр не мог.

Первые две короткие части книги «Человек Моисей и монотеистическая религия» были несколько необычными, но подрывными их вряд ли бы посчитали. Предположение, что Моисей был египтянином, уважаемые ученые высказывали уже несколько десятилетий. Имя египетское, а история о дочери фараона, которая нашла ребенка в камышах, звучала – по крайней мере, для антиклерикалов – как явное доказательство. В 1935 году, когда Фрейд сделал перерыв в работе над книгой, американская публика могла услышать в опере Джорджа Гершвина «Порги и Бесс» язвительное предупреждение: «Это не обязательно так. То, что ты можешь прочитать в Библии, – это не обязательно так». Один из примеров, который приводит либреттист Айра Гершвин, как раз традиционная история о том, как дочь фараона «выловила» Моисея: «Она выловила его, как она говорит, из этого ручья». Никаких свидетельств, что Фрейд когда-либо слышал «Порги и Бесс», нет, но подобный скепсис в отношении религиозных сказок был хорошо известен и в Австрии.

Сомнения относительно Книги Исход во времена Фрейда не были ни новыми, ни уникальными. Богословы, как евреи, так и христиане, с большим трудом устраняли противоречия в образе Моисея. Они не могли логически объяснить, почему ему не было суждено ступить на Землю обетованную, и спорили об обстоятельствах его смерти. Еще в конце XVII века, а также в XVIII столетии деисты зло высмеивали волшебную сказку о том, как дети Израиля пересекли Красное море, и такие же сказочные истории о деяниях Моисея. В 1764 году Вольтер в своем «Философском словаре» привел веские причины, почему Моисей не мог написать Пятикнижие (помимо всего прочего, там описана его смерть), а затем задал более радикальный вопрос: «А правда ли, что Моисей существовал?» В 1906-м выдающийся немецкий историк Эдуард Мейер, работу которого с уважением цитировал Фрейд, поднял тот же вопрос, утверждая, что Моисей скорее легенда, чем реальный персонаж. Основатель психоанализа не заходил так далеко. На самом деле существование исторического Моисея являлось краеугольным камнем его теории, однако мэтр настаивал, как и Макс Вебер в своем исследовании древнего иудаизма, что Моисей не был евреем.

Фрейд прекрасно сознавал, что эта гипотеза поднимает неудобные вопросы о Моисее как о проповеднике монотеизма, ведь египтяне поклонялись целому пантеону самых разных богов. Основатель психоанализа полагал, что у него есть ответ: в египетской истории был короткий период, приблизительно в 1375 году до новой эры, когда фараон Аменхотеп IV ввел жесткий, нетерпимый монотеизм, культ бога Атона. Именно эту религиозную доктрину Моисей, высокородный египетский сановник, возможно член царской семьи, и передал еврейскому народу, который в то время находился в рабстве. Поначалу его суровая, требовательная теология упала на бесплодную почву. «После бегства из Египта во время скитаний по пустыне еврейские племена переняли поклонение Яхве – жестокому, мстительному, кровожадному богу вулканов»[301]. Прошло несколько столетий, прежде чем избранный народ наконец принял учение другого человека по имени Моисей, возвышенный монотеизм, пронизанный нравственными законами, призывающими к самоограничению. Если это предположение окажется верным, сухо отмечал Фрейд, многие почитаемые легенды станут несостоятельными: «Библейское сказание о Моисее и об исходе ни один историк не может не счесть чем-то другим, кроме как благочестивым вымыслом, переработанным давним преданием в угоду своим собственным тенденциям». Его реконструкция не оставляет «места для некоторых жемчужин библейского повествования, таких как десять казней, переход через поросшее камышом море, торжественное вручение скрижалей на горе Синай». Авторы Библии объединили разные фигуры, например двух мужчин по имени Моисей, и приукрасили события до полной неузнаваемости.

Подобное иконоборчество трудностей для Фрейда не представляло, но казалось невозможным совместить примитивную религию Яхве, которому поклонялись древние евреи, с возвышенной доктриной Моисея. Здесь основатель психоанализа нашел необходимую опору в монографии исследователя Эрнста Зеллина, который в 1922 году предположил, что Моисей был убит народом, который он вывел из Египта, и после его смерти установленная им религия оказалась заброшена. Вероятно, Яхве оставался богом еврейского народа долгие восемь столетий. Но затем новый пророк, позаимствовавший имя у своего предшественника, заставил евреев принять веру, которую тщетно пытался установить первый Моисей. «В этом – главный итог и роковое содержание истории еврейской религии». Фрейд понимал, что предположение Зеллина об убийстве Моисея чрезвычайно смело и не очень хорошо подтверждено документально, однако оно казалось ему правдоподобным и даже вероятным. «Еврейский народ Моисея был столь же мало способен терпеть высокоодухотворенную религию в том, что она предлагает… как и египтяне Восемнадцатой династии».

Основатель, убитый своими последователями, неспособными подняться до его уровня, но унаследовавшими последствия собственного преступления и в конечном счете реформировавшимися под давлением воспоминаний, – эта гипотеза как нельзя лучше подходила Фрейду. Ведь это он был автором «Тотема и табу», где очень похожее преступление постулировалось как основа человеческой культуры. Более того, основатель психоанализа видел себя создателем нетрадиционной психологии, приближавшимся к концу своей долгой и трудной карьеры, на протяжении которой ему постоянно приходилось бороться с жестокими врагами и малодушными предателями. Мысль о том, что есть люди, желающие его смерти, была очень хорошо знакома Фрейду. Разве Юнг, а за ним Ранк и, возможно, Ференци не замышляли «отцеубийство»?..

Затем, в конце 1933 года, мэтр прервал работу. Он боролся с некоторыми «внутренними предчувствиями», не менее неприятными, чем «внешние опасности» со стороны австрийских властей. Фрейд понимал, что понять истинную глубину и авторитет религиозной традиции, влияние великих исторических личностей, хватку религиозных идей, превосходящих по силе все материальные соображения, – огромная и очень трудная задача. Он страшился, что сам масштаб этой задачи, который придавал ей такую привлекательность, сделает ее неразрешимой. К сожалению, задуманный им «исторический роман», писал мэтр Арнольду Цвейгу в ноябре, не выдерживает его собственной критики. «Мне нужно больше определенности, и я не хочу подвергать опасности конечную формулу всей этой книги, которую считаю ценной, если окажется, что мое изложение мотивов покоится на шатком основании». Недовольный собой, основатель психоанализа умолял своего друга: «Оставьте меня одного с Моисеем. Меня и так в достаточной мере угнетает то, что эта, возможно, последняя попытка что-то создать села на мель. Нет, я не отказался от нее. Этот человек и то, что я хочу из него сделать, постоянно преследуют меня». Жалоба Фрейда свидетельствует, что в 78 лет он мог так же увлекаться работой, как и в те времена, когда был молодым исследователем. Одержимость никуда не пропала. В начале мая 1935 года мэтр сообщал Арнольду Цвейгу, что не курит и не пишет, но Моисей не отпускает его воображение. Работа, признался он Эйтингону несколькими днями позже, стала для него фиксацией. И прибавил: «Я не в состоянии ни покинуть его, ни идти с ним дальше». Человек Моисей был тем гостем, которому Фрейд не мог указать на дверь.

Но Моисей был не единственным гостем основателя психоанализа. К счастью, одержимость мэтра не переросла в мономанию. Он по-прежнему много читал, критически переосмысливая прочитанное[302], и не утратил способности наслаждаться солнцем, цветами, летним отдыхом. «Жаль, что вы не видели наш дом и сад здесь, в Гринцинге, – писал Фрейд Хильде Дулитл в мае 1935 года. – Это самый красивый дом, в котором мы когда-либо жили, настоящая мечта, всего около 12 минут на машине от Берггассе. Плохая погода, стоявшая до сей поры, имеет то преимущество, что позволяет весне раскрывать свое великолепие очень медленно, тогда как в прошлые годы цветение уже заканчивалось к тому времени, как мы выбирались из города. Конечно, я старею, и мои недомогания усиливаются, но я стараюсь наслаждаться жизнью, насколько могу, и работаю по 5 часов в день». После приятно проведенного лета, в основном в Гринцинге, писал ей мэтр в ноябре, он по-прежнему ежедневно принимал пятерых пациентов «на Берггассе, в очень комфортной тюрьме». Терзаемый протезом, политикой, Моисеем, основатель психоанализа все еще был способен радоваться или по крайней мере писать бодрые послания.

Помимо всего прочего, Фрейд внимательно следил за тем, что происходило в психоаналитических институтах других стран. Когда в начале весны 1935-го Эрнест Джонс приехал с лекциями в Вену, мэтр проявил живейший интерес к удивительным новшествам английского психоанализа, с которыми Джонс познакомил «наших людей». Сии «новшества» бросали вызов теории Фрейда о влечении к смерти и свидетельствовали о признании идей Мелани Кляйн. Но основатель движения уже высказал свое окончательное мнение по этим вопросам и удовлетворился ролью безмятежного наблюдателя, необычно мягко заметив, что, по его мнению, Лондонское психоаналитическое общество пошло вслед за фрау Кляйн по ложному пути. И все же психоанализ продолжал набирать сторонников или, по меньшей мере, завоевывать авторитет. Особое удовольствие Фрейду доставило его единогласное избрание почетным членом Королевского медицинского общества Великобритании, почти совпавшее по времени с визитом Эрнеста Джонса в Вену. «Поскольку произошло это не из-за моих красивых глаз, – писал он Джонсу, не скрывая удовольствия, – это должно свидетельствовать о том, что в английских кругах уважение к нашему психоанализу значительно повысилось».

И кроме того, была почта. С наступлением нацистской эры, когда дети и коллеги мэтра рассеялись по всему свету, его переписка стала еще более интернациональной. Сын Эрнст с семьей поселился в Лондоне, и Фрейд был рад, что Хильда Дулитл, которая в то время тоже там жила, поддерживала с ними связь. Другой сын, Оливер, пока оставался во Франции. Ганс Закс был в Бостоне, Эрнест Джонс – в Лондоне, Жанна Лампль де Гроот – в Амстердаме, Макс Эйтингон – в Палестине, и все они регулярно писали и заслуживали ответа[303]. Более того, будучи известным человеком, Фрейд получал письма от незнакомых людей, и некоторые даже удостаивались длинных, содержательных ответов. В одном из них, написанном на английском языке и адресованном американке, основатель психоанализа излагает свое давно сложившееся отношение к гомосексуальности. Его часто цитируют – вполне заслуженно. «Из вашего письма я заключаю, что ваш сын – гомосексуалист. Я весьма поражен тем фактом, что сами вы, сообщая о сыне, не упоминаете этого обозначения. Можно мне вам задать вопрос, почему вы его избегаете?» Но Фрейд не обвиняет женщину в типично американском ханжестве, а просто предлагает помощь. «Гомосексуализм несомненно не преимущество, но в нем нет и ничего постыдного, он не порок и не унижение; невозможно его рассматривать и как болезнь; мы его считаем разновидностью сексуальной функции, вызванною известной приостановкой сексуального развития». Такая точка зрения не удовлетворяла самих гомосексуалистов, которые были склонны относиться к своим чувственным предпочтениям как к альтернативному проявлению любви взрослого человека. Надо помнить о том, что в то время, когда Фрейд писал цитируемое выше письмо, его взгляды на гомосексуальность считались крайне необычными и не пользовались широкой поддержкой, по крайней мере публичной. «Многие лица древних и новых времен, достойные высокого уважения, были гомосексуалистами, – утешал он свою корреспондентку, – среди них – ряд величайших людей (Платон, Микеланджело, Леонардо да Винчи и т. д.). Преследование гомосексуализма как преступления – большая несправедливость и к тому же жестокость. Если вы мне не верите, прочтите книги Хэвлока Эллиса». Другой вопрос, способен ли он, Фрейд, помочь женщине превратить сына в «нормального» гетеросексуального мужчину. В любом случае он может дать молодому человеку «гармонию, душевное спокойствие, полную эффективность, независимо от того, останется ли он гомосексуалистом или изменится»[304].

Бунтарский характер Зигмунда Фрейда, который заставлял его подчеркивать свое еврейское происхождение и одновременно оскорблять чувствительность евреев, также определил неприятие общепринятых сексуальных норм и, если уж на то пошло, решение мэтра остаться в Вене, несмотря на усиливавшуюся опасность. Анонимной американской корреспондентке Фрейд ответил, что, если ее сын хочет пройти курс психоанализа, ему нужно приехать в Вену: «Я не намерен отсюда уезжать». Нельзя сказать, что он совсем не видел на горизонте грядущих бед. «Тревожное предчувствие говорит нам, – писал мэтр Арнольду Цвейгу в октябре 1935 года, – что мы, бедные австрийские евреи, тоже заплатим по счету». А потом прибавил: «Даже на события в мире мы смотрим с еврейской точки зрения, но мы не можем иначе!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.