Пассивное сопротивление

Пассивное сопротивление

Многие инакомыслящие просили Эйнштейна вступиться за них, но он раз за разом отказывался. Он сделал то, что считал нужным, и не видел, почему он и дальше должен принимать участие в драке.

Но одному человеку Эйнштейн помочь согласился. Это был Альберт Шэдовиц, профессор физики, во время войны работавший инженером. Он участвовал в создании профсоюза, вытесненным со временем из рабочего движения, поскольку среди его членов были коммунисты. Сенатор Маккарти хотел доказать, что этот профсоюз связан с Москвой и представляет угрозу для оборонной промышленности. Шэдовиц, который был членом коммунистической партии, решил использовать для защиты Первую, а не Пятую поправку к Конституции, как и советовал Эйнштейн Фрауэнглассу²⁰.

Шэдовиц так волновался, что решился позвонить Эйнштейну и просить о поддержке. Но номера Эйнштейна в телефонной книге не было. Поэтому он сел в машину в Нью-Джерси, доехал до Принстона и появился на пороге дома Эйнштейна, где его встретила Дукас – верный телохранитель Эйнштейна. “Вам назначена встреча?” – грозно спросила она. Он сознался, что нет. “Вы не можете просто так прийти и поговорить с профессором Эйнштейном”, – заявила она. Но, когда Шэдовиц объяснил, в чем дело, Дукас какое-то время разглядывала его, а потом взмахом руки показала, что он может войти.

Эйнштейн был облачен в свой обычный наряд – мешковатый свитер и вельветовые брюки. Он отвел Шэдовица наверх, к себе в кабинет, и заверил его, что тот поступает правильно. Он интеллектуал, а особый долг интеллектуалов – постоять в таком деле за истину. “Если вы выберете этот путь, можете по своему усмотрению использовать мое имя”, – великодушно предложил Эйнштейн.

Шэдовиц был удивлен выданным ему карт-бланшем, но с радостью им воспользовался. Во время предварительного закрытого слушания допрос вел главный юрисконсульт Маккарти Рой Кон, а сам Маккарти просто слушал. На вопрос, коммунист ли он, Шэдовиц ответил: “Я отказываюсь отвечать и делаю это по совету профессора Эйнштейна”. Неожиданно Маккарти сам включился в допрос. Вы знаете Эйнштейна? Не слишком, ответил Шэдовиц, но я с ним встречался. Когда по тому же сценарию прошло и открытое слушание, газетные заголовки были такими же, как в случае дела Фрауэнгласса, и шквал писем был такой же.

Эйнштейн верил, что он скорее хороший, чем неблагонадежный гражданин. Прочтя Первую поправку, он пришел к выводу, что следование ее духу и составляет суть заветной американской свободы. Один из разгневанных критиков отправил ему открытку, где было перечислено то, что он назвал “американским символом веры”. В частности, там было сказано: “Моя обязанность по отношению к моей стране – любить ее, придерживаться ее Конституции, следовать ее законам”. Эйнштейн в уголке написал: “Это именно то, что я и делаю”²¹.

Когда великому негритянскому писателю, общественному деятелю и ученому У. Э. Б. Дюбуа были предъявлены обвинения в связи с помощью в распространении петиции, инициированной Всемирным советом мира, Эйнштейн вызвался выступить как свидетель защиты. Это предложение выражало неразрывную связь в отношении Эйнштейна к гражданским правам и свободе слова. Когда адвокат Дюбуа сообщил суду, что планируется появление Эйнштейна, судья предпочел поскорее закрыть дело²².

Другой снаряд упал гораздо ближе к дому: речь идет о деле Дж. Роберта Оппенгеймера. Оппенгеймер, до того возглавлявший группу ученых – создателей атомной бомбы, а затем ставший директором Института, куда Эйнштейн все еще время от времени приходил на работу, оставался советником Комиссии по атомной энергии и сохранил допуск к секретным работам. Сначала Оппенгеймер был противником работ по созданию водородной бомбы, почему и приобрел противника в лице Эдварда Теллера. От него отвернулся и директор Комиссии Льюис Штраус. До войны жена Оппенгеймера Кити и его брат Фрэнк были членами коммунистической партии, да и сам Оппенгеймер выказывал симпатии как к членам партии, так и к ученым, чья лояльность теперь была поставлена под сомнение²³.

По этим причинам в 1953 году была предпринята попытка лишить Оппенгеймера допуска к секретным работам. Срок действия допуска и так скоро кончался, что позволяло спокойно решить этот вопрос. Но в напряженной атмосфере тех лет ни Оппенгеймер, ни его противники не желали поступиться принципами. Поэтому в Вашингтоне были назначены секретные слушания.

Однажды в Институте Эйнштейн столкнулся с Оппенгеймером, который готовился к слушаниям. Они поговорили несколько минут, и Оппенгеймер, сев в машину, подробно пересказал этот разговор одному из своих друзей. “Эйнштейн считает, что нападки на меня столь оскорбительны, что мне лучше подать в отставку”, – сказал он. Эйнштейн считал Оппенгеймера “дураком” уже за то, что тот отвечает на обвинения. Сослужив своей стране такую службу, он может позволить себе не участвовать в “охоте на ведьм”²⁴.

В апреле 1954 года, через несколько дней после начала секретных слушаний, именно тогда, когда журналист CBS Эдвард Р. Мэрроу бросил вызов Джозефу Маккарти, а споры вокруг секретных расследований достигли высшей точки, эта история стала достоянием гласности. Произошло это благодаря опубликованному на первой странице эксклюзивному материалу журналиста The New York Times Джеймса Рестона²⁵. И опять споры вокруг секретного расследования в отношении лояльности Оппенгеймера мгновенно поляризовали общество.

Абрахам Пайс, предупрежденный, что вот-вот разразится скандал, отправился на Мерсер-стрит удостовериться, что Эйнштейн готов к неизбежным звонкам журналистов. Эйнштейн был удивлен и огорчен, узнав от Пайса, что Оппенгеймер продолжает настаивать на слушаниях, вместо того чтобы просто порвать с правительством. “Беда Оппенгеймера в том, что он любит женщину, которая не любит его. Я имею в виду правительство Соединенных Штатов”, – сказал Эйнштейн. Все, что Оппенгеймер должен сделать, уверял он Пайса, это “поехать в Вашингтон, сообщить чиновникам, что они болваны, а затем уехать домой”²⁶.

Оппенгеймер проиграл. Комиссия по атомной энергии пришла к выводу, что хотя он и лояльный американец, но все же не совсем благонадежен с точки зрения безопасности. Поэтому в один прекрасный день, еще до того, как срок допуска кончился, Оппенгеймер был отстранен от секретных работ. Эйнштейн навестил его в Институте и нашел, что тот очень подавлен. В тот же вечер он сказал одному из друзей, что “не понимает, почему Оппенгеймер относится к этому так серьезно”.

Когда группа сотрудников Института распространила заявление в поддержку своего директора, Эйнштейн немедленно его подписал. Другие, в том числе из страха, вначале подписывать отказывались. Эйнштейн был взбудоражен. Он, как вспоминал один из его знакомых, “чтобы обеспечить письму поддержку, пустил в ход свой “талант революционера””. После нескольких встреч Эйнштейну удалось помочь убедить (или устыдить) всех, и заявление подписали²⁷.

Льюис Штраус, противник Оппенгеймера в Комиссии по атомной энергии, входил в совет директоров Института, что беспокоило сотрудников. Будет ли он добиваться увольнения Оппенгеймера?

Эйнштейн написал своему знакомому, сенатору от Нью-Йорка Герберту Леману, тоже входившему в совет директоров. Он назвал Оппенгеймера “по общему признанию, самым талантливым из всех директоров Института”. Его смещение, указывал он, “вызовет оправданное возмущение всего научного сообщества”²⁸. Совет директоров не проголосовал за отставку Оппенгеймера.

Вскоре после дела Оппенгеймера в Принстон навестить Эйнштейна приехал Эдлай Стивенсон. Этот человек, пользовавшийся особой симпатией интеллектуалов, в 1952 и в 1956 годах был кандидатом в президенты от демократов. Эйнштейн сказал, что озабочен тем, как политики нагнетают страх перед коммунизмом. Стивенсон отвечал осмотрительно. Русские действительно представляют угрозу. После непродолжительного обмена любезностями Стивенсон поблагодарил Эйнштейна за поддержку в 1952 году. Благодарить не стоит, ответил Эйнштейн, он сделал это только из-за того, что Эйзенхауэр нравился ему еще меньше. Стивенсон сказал, что рад столь честному ответу, и Эйнштейн решил, что он не так уж напыщен, как ему показалось вначале²⁹.

В какой-то мере неприятие Эйнштейном Маккарти связано с его страхом перед фашизмом. Он чувствовал, что для Америки самая страшная внутренняя угроза исходит не от подрывной деятельности коммунистов, а от тех, кто использует страх перед коммунистами для подавления гражданских свобод. “Собственные коммунисты представляют для Америки несравнимо меньшую угрозу, чем истерические поиски тех нескольких коммунистов, которые здесь имеются”, – заявил он лидеру социалистов Норману Томасу.

Даже незнакомым людям он без обиняков демонстрировал свое раздражение. “Мы уже далеко зашли по пути установления фашистского режима, – написал он в ответ на одиннадцатистраничное письмо некоего ньюйоркца, с которым никогда не встречался. – Совершенно очевидно, что общее положение дел здесь напоминает происходившее в Германии в 1932 году”³⁰.

Некоторые коллеги боялись, что высказывания Эйнштейна навлекут неприятности на Институт. Он шутил, что поседел именно из-за этих забот. Действительно, он испытывал ребяческое, чисто американское ликование от свободы говорить то, что чувствует.

“На моей новой родине я стал чем-то вроде enfant terrible из-за неспособности молчать и принимать все происходящее за чистую монету, – написал он королеве-матери Бельгии Елизавете. – Кроме того, я уверен, что старики, которым уже нечего терять, должны быть готовы говорить от имени тех, кто по молодости стеснен гораздо сильнее”³¹.

Он даже серьезно, хотя и с долей шутки, объявил, что не стал бы профессором, если бы тогда политика устрашения была такой же, что и сейчас. “Если бы я опять стал молодым и должен был решить, как зарабатывать на жизнь, я бы не пытался стать естествоиспытателем, ученым или учителем, – в раздумье сказал он Теодору Уайту из журнала Reporter. – Я предпочел бы стать водопроводчиком или разносчиком в надежде, что все же хоть какая-то независимость у меня будет”³².

После этого он получил почетный членский билет профсоюза водопроводчиков, а по всей стране вспыхнули жаркие дискуссии об академических свободах. Даже несколько легкомысленное замечание Эйнштейна содержало в себе большой заряд энергии.

Эйнштейн был прав: академическая свобода была под угрозой, а разрушенные научные судьбы стали реальностью. Например, выдающийся физик-теоретик Давид Бом, работавший с Оппенгеймером и Эйнштейном в Принстоне и уточнивший некоторые положения квантовой механики, был вызван на Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Бом сослался на Пятую поправку к Конституции, потерял работу и в конце концов был вынужден перебраться в Бразилию.

Тем не менее замечания Эйнштейна, как и его жалобы на судьбу, содержали в себе некоторое преувеличени. Несмотря на неполитичные высказывания, не было серьезных попыток ни заставить его замолчать, ни поставить под угрозу его работу. Даже похожие на дешевый фарс попытки ФБР составить на него досье не ограничивали свободу самовыражения Эйнштейна. К концу следствия по делу Оппенгеймера оба, и он, и Эйнштейн, по-прежнему находили приют в своем принстонском раю, свободные думать и говорить все, что им придет в голову. Тот факт, что их лояльность вызывала сомнения, что порой их лишали допуска к секретным работам, позорен. Но это совсем не походило на обстановку в нацистской Германии, хотя Эйнштейн иногда так и говорил.

Эйнштейн и некоторые другие беженцы склонны были, и это понятно, видеть в маккартизме скорее сползание в черную дыру фашизма, а не взлеты и падения, которые случаются в демократических государствах. Оказалось, что, как и всегда, американская демократия выправилась сама. В 1954 году Маккарти был с позором сдан в архив, чему способствовали армейские юристы, его коллеги по Сенату и такие журналисты, как Дрю Пирсон и Эдвард Р. Мэрроу. Когда была опубликована стенограмма заседания по делу Оппенгеймера, это в той же мере нанесло урон репутации Льюиса Штрауса и Эдварда Теллера, как и репутации Оппенгеймера.

Эйнштейну были непривычны политические системы, способные к самоочищению. Он недооценил, насколько упругой может быть американская демократия и какова воспитанная ею свобода личности. Поэтому какое-то время его неодобрение нарастало. Но от полной потери надежды Эйнштейна спасла ироническая отстраненность и чувство юмора. Умереть ожесточенным человеком он не планировал.