Дикари-американцы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Дикари-американцы

Не все, что основатель психоанализа писал в эти годы, было значительным. Приблизительно в 1930-м он позволил вовлечь себя в предприятие, результатом которого стала одна лишь неловкость – психологическое исследование личности Вудро Вильсона, написанное вместе с американским журналистом и дипломатом Уильямом Буллитом. Буллит обратился к Фрейду в середине 20-х годов с просьбой проконсультировать его по поводу, как он сам считал, своего саморазрушающего поведения и во время одной из встреч рассказал, что пишет книгу о Версальском договоре. Он планировал сосредоточиться на главных действующих лицах, среди которых, разумеется, был Вудро Вильсон – 28-й президент Соединенных Штатов Америки.

Очевидно, Буллит угадал с именем. При упоминании Вильсона, вспоминал он впоследствии, глаза Фрейда загорелись и он очень оживился. Кроме того, встреча Буллита и основателя психоанализа произошла в подходящее время. Фрейд выглядел подавленным и как будто готовился умереть, уверенный, что его смерть не будет значимой ни для него самого, ни для других, потому что он написал все, что хотел, и его разум опустошен. Жесткая критика мэтром своей работы в те годы придает воспоминаниям Буллита правдоподобность. Фрейд всегда нуждался в пациентах, которые служили для него стимулом, но теперь их стало меньше. Когда во время Первой мировой войны его практика существенно сократилась, основатель психоанализа чувствовал себя несчастным и выключенным из активной жизни – точно таким же, как в воспоминаниях Буллита. Конечно, Вудро Вильсон не был идеальным пациентом: он не лежал на кушетке. Более того, Фрейд торжественно заявлял, что его детище, психоанализ, не должно служить орудием агрессии. Но ввиду своего преклонного возраста, слабого здоровья и мрачного настроения он был готов сделать для Вильсона исключение.

Суровая реальность переговоров в Версале превратила слабые надежды, которые мэтр питал в отношении Вильсона, в яростное недовольство. Фрейд не был склонен прощать этому американскому мессии испытанное разочарование. В конце лета 1919 года, когда Эрнест Джонс впервые встретился с Фрейдом после нескольких лет войны, основатель психоанализа уже начал разочаровываться в Вильсоне. Джонс разумно заметил, что один человек не в состоянии справиться со сложными силами, действующими после такой разрушительной войны, и что Вильсон не может диктовать условия мира. «Тогда, – возразил мэтр, – ему не следовало давать все эти обещания». В 1921 году он позволил себе публично выразить гнев, пренебрежительно назвав Четырнадцать пунктов американского президента фантастическими обещаниями, которым излишне доверяли.

Но даже несмотря на то, что Зигмунд Фрейд стал – по его собственным словам – питать отвращение к Вильсону, он не мог пойти против своего психоаналитического идеала доброжелательной нейтральности. В декабре 1921 года Уильям Байярд Хейл, американский публицист, который в прошлом был близким другом Вильсона и автором его биографии, опубликованной перед президентскими выборами, прислал основателю психоанализа свою книгу «История стиля». Это был злобный и нелицеприятный разбор характера Вильсона – совершенно очевидно, что они уже перестали быть друзьями, – с использованием в качестве доказательств особенностей стиля бывшего соратника: нагромождение прилагательных, бесконечные риторические вопросы и весь арсенал сомнительных ораторских приемов. Фрейд ответил, что при необходимости может прислать комментарий, но предупредил: «Возможно, меня остановит тот факт, что мистер Вильсон живой человек, а не продукт поэтической фантазии, какой была прекрасная Градива». «По моему мнению, – еще раз напомнил он, – психоанализ не должен использоваться как инструмент литературной или политической полемики, и тот факт, что я осознаю свою глубокую антипатию к президенту, служит дополнительным мотивом для сдержанности с моей стороны».

И действительно, несмотря на злорадство, испытанное Фрейдом при чтении «Истории стиля», он не позволил книге повлиять на свои принципы. С самого начала мэтр проинформировал Хейла, что возражает против того, что издатель рекламирует книгу как психоаналитическое исследование, которым она, конечно, не является. Тем не менее Фрейд обнаружил «в ней истинный дух психоанализа» и полагал, что «эта более высокая и научная «графология» открыла новую область аналитического исследования». Возможно, книга и не является, как считал сам Хейл, беспристрастным научным анализом. Фрейд обнаружил, как он выразился, сильную страсть в его расследовании, но этого, заверил мэтр Хейла, не следует стыдиться. И все-таки основатель психоанализа не мог избавиться от определенных ощущений: «…сделанное вами немного похоже на вивисекцию, и такого рода психоанализ не должен применяться к живому историческому деятелю». Фрейд признавался, что не испытывает к Вильсону никаких добрых чувств: «В той степени, в какой один человек может нести ответственность за бедствия этой части мира, он ее несет». Но даже в этом случае ответственный психоаналитик должен держать себя в руках. Просто не следует заниматься заочным анализом ныне здравствующей публичной фигуры[275].

Тем не менее восемь лет спустя Фрейд решился на эксперимент с подобного рода анализом. Буллит оказался искусным соблазнителем и сумел сбить его с прямой дороги психоаналитической осторожности и уважения к нюансам. Очаровательный, импульсивный, неугомонный, выходец из влиятельной филадельфийской семьи, умеющий быстро составить записку о стратегии поддержания международного мира или об экономическом возрождении, он попробовал себя в журналистике, а затем решил сделать карьеру на дипломатической службе. Буллит знал буквально всех. Его старшим другом был Эдвард М. Хаус, ближайший советник Вудро Вильсона до того момента, когда президент внезапно разорвал с ним отношения в Версале. После войны Буллит работал в администрации Вильсона, как на мирных переговорах в Версале, так и во время тайной миссии государственного секретаря Роберта Лансинга в революционной России. Однако, обиженный тем, что Вильсон отверг его рекомендации, и потрясенный, подобно многим другим, версальской неудачей, он подал в отставку. Затем Буллит совершил смертный грех, с точки зрения дипломата. Он публично объявил о своем разочаровании. В сентябре 1919 года Буллит подтвердил перед сенатским комитетом по международным делам, что даже Лансинг был недоволен мирным договором. После такой откровенности, которая мгновенно принесла ему международную известность, Буллит сбежал в Европу – путешествовал, писал, завязывал знакомства с известными людьми. Когда он в 1930-м предложил Фрейду работать вместе над психологическим портретом Вильсона, они, как впоследствии заявил Буллит, дружили уже несколько лет.

Эта близость была скорее воображаемой, чем реальной. Тем не менее основатель психоанализа позволил вовлечь себя в тайный проект Буллита, который, в свою очередь, рассказал об этой работе лишь немногим, в том числе Хаусу. В июле 1930 года в письме к нему Буллит сравнивал себя с биографом Вильсона, Рэем Станнардом Бейкером. Уильям Буллит считал, что Бейкер, выпускавший том за томом, располагает фактами, но совсем не психолог и так плохо разбирается в международных отношениях, что не знает, какие факты важны, и его интерпретации остаются мелодраматическими. Предвзятость сравнения очевидна: сам Буллит был сведущ в международных отношениях и объединил свои усилия с великим психологом. Он планировал посоветоваться с Фрейдом и выполнить необходимые исследования. «Мои планы становятся более определенными, – писал Буллит Хаусу. – После встречи с Ф. и изучения бумаг принца Макса Баденского я, вероятно, поеду в Москву». В архивах Максимилиана Баденского, который в конце войны был канцлером Германии и инициировал мирные переговоры с членами антигерманского союза, могла храниться полезная информация, а в Москве Буллита манили бумаги Ленина. Он надеялся получить к ним доступ – ни расходы, ни невыполнимые задачи Буллита никогда не останавливали.

Если путешествие в Москву так и осталось мечтой, то консультации с Фрейдом оказались более обнадеживающими. Хаус поддерживал Буллита в его начинании: «Вы напишете книгу, которая не только отдаст должное вам и вашим друзьям, но также принесет пользу миру». Буллит ответил, что отправляет материал своему другу в Вене, и гарантировал скромность и благоразумие последнего: «Он объективен и научен в своем взгляде на всю жизнь человека, насколько это вообще возможно». Хаус взывал к Буллиту, чтобы он осторожно обращался с этой деликатной темой, и Буллит обещал прислушаться. Сдержанность, соглашался он, единственный приемлемый стиль при изучении личности Вильсона. В начале сентября Фрейд заболел, но вскоре должен был, по собственным словам, прийти в форму. К середине месяца Буллит сообщал, что основатель психоанализа благополучно справился со своим острым заболеванием, в данный момент пребывает в превосходной форме, и ему не терпится начать работу. Но последовала еще одна задержка, столь же неприятная: в середине октября Пихлер сделал Фрейду очередную операцию, а в довершение всего мэтр заболел воспалением легких. Когда 17 октября к нему пришел Буллит, как свидетельствует запись в дневнике основателя психоанализа, у него была высокая температура. Только 26 октября Буллит отправил Хаусу торжествующее письмо с пометкой «лично в руки»: «Завтра мы с Ф. приступаем к работе».

На сей раз он сообщил любопытную деталь. Буллит поспешил в Вену после знакомства с архивами принца Максимилиана Баденского из-за, как он выразился, опасного состояния здоровья Ф. Другими словами, ему показалось, что Фрейд может не дожить до завершения проекта, в который они оба погрузились с такой увлеченностью… Но уже три дня спустя сам основатель психоанализа отметил: «Работа началась». Буллит был полон оптимизма – даже слишком полон. «Работа здесь идет великолепно», – писал он Хаусу в ноябре. Несмотря на то что она «требует гораздо больше времени, чем предполагалось», Буллит надеялся закончить книгу к середине декабря. Фрейд, со своей стороны, немного таинственно сообщал Арнольду Цвейгу, что, несмотря на свое желание больше ничего не публиковать, он снова пишет предисловие к работе кого-то другого: «Я не могу сказать, что это анализ, но в то же время в высшей степени современный, почти политический». И добавил в конце письма, явно сдерживая себя: «Вы никогда не догадаетесь, что это».

Работа над книгой продвигалась медленно. Когда мэтр был моложе и работал самостоятельно, он писал гораздо быстрее. Тем не менее энтузиазм Буллита не иссякал. В августе 1931 года он сообщил Хаусу, что после трех операций Фрейд снова превосходно себя чувствует и первый черновик книги почти закончен. Буллит писал это из своего дома в Соединенных Штатах, но планировал вернуться в Вену в ноябре и задержаться там на некоторое время. «Рукопись будет готова к маю» – стало быть, к маю 1932-го. «Это невероятно трудная, но увлекательная задача», – не преминул добавить Буллит. В середине декабря 1931 года он обосновался в Вене и отдал дочь в школу.

Впрочем, мысли Уильяма Буллита теперь были заняты не только книгой о президенте Вильсоне. Атмосферу Великой депрессии молодой американец находил вездесущей, гнетущей и… стимулирующей. Наблюдая за тем, как Австрия «медленно сползает в пропасть стагнации и голода», а в остальных странах дела обстоят ничуть не лучше, он чувствовал радостное возбуждение. Мировой экономический кризис, грозивший общей политической катастрофой, завораживал его. Буллиту казалось, что именно теперь будут востребованы его таланты. Тем временем они с Фрейдом продолжали работать. Буллит прочитал новые тома биографии Вильсона, написанные Бейкером, и нашел их слабыми. Эдвард М. Хаус по-прежнему его подбадривал. «Как продвигается ваша с профессором Фрейдом книга? – спрашивал он в декабре 1931 года. – Мне не терпится ее увидеть». И вот в апреле 1932-го он получил долгожданный ответ. «Книга наконец закончена, – сообщал ему Буллит. – То есть последняя глава написана, и ее можно опубликовать, если мы с Ф. умрем сегодня вечером». Между тем под словом «закончена» Буллит не имел в виду, что работа готова к публикации. Каждую из ссылок следовало еще раз проверить. Кроме того, рукопись, по его же собственному мнению, еще нуждалась в «очистке», но это так долго! Требовался перерыв в полгода, чтобы повторно отредактировать текст с необходимой беспристрастностью, которая в данный момент отсутствовала. «Но по крайней мере, теперь есть законченная рукопись, и я снова начинаю думать о политике». В конце ноября Фрейд объявил, что ждет своего соавтора и надеется услышать от него, когда их книга о Вильсоне может предстать перед публикой. Работа была закончена, однако в свет психологическое исследование «Томас Вудро Вильсон» вышло лишь в 1967-м, в год смерти Буллита.

В своем окончательном виде книга содержит несколько интригующих загадок. В самой задержке с публикацией ничего удивительного нет. Буллит ждал смерти вдовы Вудро Вильсона, последовавшей в 1961 году, и завершения собственной политической карьеры[276]. Сомнений в том, что Вильсон заслуживал психоаналитического исследования, быть не может: как и все люди, он был полон противоречий, но его противоречия достигали крайней степени. Вильсон был одновременно умным и тупым, целеустремленным и обреченным на провал, эмоциональным и безразличным, готовым к драке и робким, хитроумным политиком в одной ситуации и непримиримым фанатиком в другой. Будучи ректором Принстонского университета с 1902 по 1910 год, он провел серьезные реформы в образовательной политике и общественной жизни этого учебного заведения, но его упрямство в мелочах и заносчивость по отношению к коллегам и доверенным лицам в конечном счете заставили старых друзей отвернуться от него, что разрушило большинство планов Вильсона. В качестве губернатора штата Нью-Джерси он держал под контролем то, что Фрейд и Буллит назовут бессознательным стремлением к мученичеству: человек твердых принципов, Вильсон проявил себя беспринципным оппортунистом, одерживая блестящие законодательные победы и безжалостно разрывая отношения с теми политиками, которые привели его в это кресло. Однако на посту президента Соединенных Штатов он повторил – уже на самом высоком уровне – жалкий спектакль наполовину созданной своими руками неудачи, которым было отмечено его ректорство в Принстоне. Добившись принятия впечатляющей программы реформ внутри страны, Вильсон повел дело к поражению и катастрофе, когда 1917 году после вступления Америки в войну оказался в новой роли. Его поведение во время мирных переговоров было непредсказуемым и приводило к обратным желаемому результатам. То же самое можно сказать об утомительных речах Вильсона по возвращении домой, когда он пытался убедить в ценности заключенного договора скептически настроенную страну и враждебный сенат. В Европе Вудро Вильсон признавался, что нарушал свои яростно проповедуемые и с религиозной строгостью соблюдаемые идеалы, но затем, в Соединенных Штатах, отказывался одобрить некоторые мелкие дополнения, которые позволили бы спасти договор, а ему самому сохранить лицо.

Своеобразное сочетание противоречивых черт Вильсона обусловливалось бессознательными конфликтами, такими сильными, что он был не в состоянии смягчить их, не говоря уж о том, чтобы разрешить. Интерес Фрейда и Буллита к этому человеку совершенно понятен. Вильсон повлиял на современную историю двух континентов и, они в этом не сомневались, выплеснул свой невроз на мировую арену. Оба исследователя не без оснований заявляли, что достаточно хорошо изучили Вильсона, и полагали, что могут наметить основной путь его психического развития. Тем не менее от претензий на всеведение и полноту своего анализа они отказывались: «Мы никогда не сможем провести исчерпывающий анализ его характера. Мы ничего не знаем о многих сторонах его жизни и его натуры. Те факты, которые нам известны, представляются менее важными, чем те, которых мы не знаем». Поэтому Фрейд и Буллит отказывались называть свою книгу психоанализом личности Вудро Вильсона, а более скромно предлагали считать ее психологическим исследованием, основанным на доступном в настоящее время материале, и ничем большим.

Таким образом, упрек в том, что книга неполна, не имеет под собой оснований. Однако обвинения в ложной враждебности и механическом психологизировании оправданны. Тон всей работы осуждающий, словно невроз Вильсона почему-то был равносилен нравственному падению. Кроме того, из любого эмоционального состояния книга всегда выводит единственное следствие, как будто авторы никогда не слышали о множественности причин психических явлений. Знаменитое требование Альфреда Норта Уайтхеда, британского математика, логика и философа, вместе с Бертраном Расселом написавшего фундаментальный труд «Начала математики», составивший в том числе основу логицизма и теории типов, к ученым – искать простоту и не доверять ей, – которое могло бы стать девизом Фрейда, тут не применялось. Книга «Томас Вудро Вильсон» сосредоточена на вытесненной ярости будущего президента против отца, преподобного Джозефа Рагглза Вильсона. «Враждебность по отношению к отцу, – так определяет одно из главных правил это исследование, – неизбежна для любого мальчика, который претендует хоть на малейшую мужественность». Определенную мужественность Вильсона, и даже не малейшую, авторы не отрицают, однако они буквально обвиняют его в том, что тот всю жизнь преклонялся перед отцом. «Он никогда не освободился от такого отождествления с отцом». Конечно, многие маленькие мальчики восхищаются своими отцами, но – тут же оговариваются авторы – не многие восхищаются ими столь чрезмерно и безоговорочно, как это было в случае Томми Вильсона. Другими словами, преподобный Джозеф Рагглз Вильсон был для Вудро Вильсона божеством. «Ему оставалось верить, что каким-либо образом он выйдет из этой войны спасителем человечества».

Это отождествление оказалось сложным. Временами Вудро Вильсон был божеством, временами мессией. В качестве первого он провозглашал закон, а в качестве второго ожидал морального предательства. У Вудро Вильсона имелся младший, послушный брат, который им восхищался, но самим фактом своего появления на свет стал конкурентом в борьбе за родительскую любовь. Став взрослым, Вильсон воспроизводил эту внутреннюю драму, всегда искал более молодых друзей, на которых мог изливать свою любовь, пока они не предавали его. Таким образом, структура его психики представлялась простой и ясной. Вильсон был маленьким мальчиком, всегда жаждавшим любви и боявшимся предательства, имитировал детские отношения на любой занимаемой должности и немного – а иногда и существенно! – подстрекал к их разрушению. Более того, гнев, который он не мог выразить в отношении отца, всегда тлел в нем, пока не выливался в грандиозную ярость. То, что случайные наблюдатели принимали за лицемерие Вильсона, на самом деле было необыкновенным даром к самообману. Его ханжество – неисчерпаемый источник тайной ненависти. В конечном счете он был только состарившимся мальчиком. «Он любил и жалел себя, боготворил своего покойного отца на небе и перенес ненависть к этому же отцу на многих людей». И это все. В основном…

Остается вопрос, почему Зигмунд Фрейд позволил себе эту карикатуру на прикладной психоанализ. Когда книга наконец была издана, дотошные обозреватели, основываясь на стилистических особенностях, утверждали, что с полным основанием приписать мэтру можно только предисловие, под которым стоит его подпись. Оно краткое, остроумное и информативное, тогда как остальная работа изобилует повторениями, тяжеловесна, зачастую звучит издевательски. Идеал сдержанности, которым Буллит обещал руководствоваться Хаусу, был отброшен. Нагромождение коротких предложений тоже не характерно для Фрейда. Кроме того, многократное снисходительное обращение к Вильсону как к «Томми» совсем не похоже на стиль основателя психоанализа. Грубоватый сарказм, которым пропитана книга, появляется у Фрейда – если вообще появляется – только в частной переписке. Идеи мэтра существенно упрощены, агрессивно изложены и огрублены до неузнаваемости. Тем не менее, по словам Буллита, это исследование было совместным трудом: каждый из двух авторов писал отдельные главы и подробно обсуждал свою работу с другим, подписывая каждую главу и отмечая на полях изменения, внесенные в рукопись. Естественно, Фрейд должен был отвечать за общую интеллектуальную структуру книги. Более того, он называл Буллита «мой пациент (и соавтор)» и признавал, что не просто консультировал текст. В 1934 году, когда мэтра попросили высказать мнение о личности и о деятельности президента Вудро Вильсона, он ответил американскому корреспонденту, что написал оценку Вильсона, далеко не лестную, но не смог опубликовать ее из-за некоторых личных осложнений.

Есть основания полагать, что Фрейд, возражавший против публикации рукописи, которую Буллит показал ему в Лондоне уже незадолго до его смерти, в конце концов – утомленный, состарившийся, волновавшийся за будущее психоанализа и судьбу своих сестер, измученный раком, – согласился[277], но вполне вероятно, что американец решил ее подправить после кончины мэтра, в результате чего появились стилистические погрешности и механическое применение категорий психоанализа, на что жаловались обозреватели и читатели. Тем не менее Фрейд разделял неприязнь Буллита к Вудро Вильсону. Как известно, он испытывал сильнейшее отвращение к пророкам и религиозным фанатикам и видел в Вильсоне яркий пример этой напасти человечества. Он разглядел в Вильсоне то, что американский историк Ричард Хофштадтер удачно назвал безжалостностью чистых сердцем. Более того, тщетная попытка Вильсона перекроить карту Европы согласно собственным возвышенным идеалам доказала, что его безжалостность – пустое хвастовство. Это худшее из возможных сочетаний. В своем вступлении основатель психоанализа процитировал историю о том, как Вильсон, уже победивший на выборах, но еще не вступивший в должность президента, рассказывал одному политику, что его избрание было предопределено свыше, и привлек внимание к тому факту, что в противоположном лагере немецкого кайзера тоже считали Божиим избранником. «Из этого ничего хорошего не получилось, – сухо заметил Фрейд. – Уважения к Богу также не прибавилось».

Безусловно, роль Фрейда в неудаче «Томаса Вудро Вильсона» невозможно исчерпывающе объяснить эмоциями, вызванными раздражением. Одна из причин, по которым мэтр согласился на совместную работу с Буллитом, заключалась в том, что книга могла существенно помочь издательскому дому, вырускавшему литературу по психоанализу. В конце 20-х годов ХХ столетия он снова оказался на грани банкротства, как это уже случалось прежде. Фрейд был глубоко привязан к Verlag и постоянно приходил ему на помощь: сам вносил щедрые пожертвования, заставлял раскошеливаться богатых почитателей и присылал для публикации некоторые свои работы – в их коммерческом успехе можно было не сомневаться. В 1926-м он отдал издательскому дому 24000 рейхсмарок, четыре пятых суммы, которую коллеги собрали к его 70-летию. В следующем году он перевел Verlag пожертвование в размере 5000 долларов от анонимного американского благотворителя[278]. Затем, в 1929-м, Мари Бонапарт и другие доноры снова отсрочили финансовый кризис. Фрейд называл издательский дом своим ребенком и не хотел пережить его. Он понимал, что судьба Verlag зависит от политической обстановки в Германии: победа того, что мэтр называл «гитлеризмом», стала бы катастрофой. Но в любом случае финансовая поддержка была необходима. Таким образом, поиск денег был серьезной причиной для того, чтобы испытывать энтузиазм относительно нового проекта, предложенного Буллитом. В 1930 году мэтру стало очевидно, что книга о Вудро Вильсоне существенно поднимет продажи Verlag, а возможно, даже спасет издательство.

Уверенность Фрейда в помощи Уильяма Буллита имела под собой веские основания. «Буллит, – писал мэтр Эйтингону в конце 1931 года, – снова здесь, чтобы продолжить работу над своим анализом и над Вильсоном. У меня сохраняется надежда, что эта книга и перевод работы принцессы о По[279] поможет Verlag в самое трудное время финансового восстановления»[280]. Наконец в начале следующего года он мог сообщить о важных и осязаемых результатах – авансе от Буллита в размере 2500 фунтов стерлингов (около 10000 долларов) в счет американского гонорара. Именно присланный Буллитом аванс, а не сведение старых счетов с разочаровавшим его американским идеалистом стал главной выгодой основателя психоанализа от книги о Вильсоне. Затем все закончилось – Буллит занялся политикой в Соединенных Штатах, в рядах Демократической партии, а Фрейд размышлял о домашних демагогах, которые были гораздо опаснее, чем президент Вильсон.

Несомненно, тот факт, что Вудро Вильсон был американцем, доставлял Фрейду особое удовлетворение, когда он изливал на него собственную агрессию и раздражительность. В своем высокомерном презрении к миру Вильсон казался просто зеркальным отражением практичного янки, олицетворением которого могли служить полковник Роберт Маккормик и Сэм Голдвин с их наивной верой в силу доллара. Как известно, психоаналитическая теория утверждает, что самые серьезные расхождения, подобно широко раскинувшимся веткам, могут иметь один и тот же корень. За какой бы маской ни скрывался американец – святого или стяжателя, Фрейд с готовностью награждал его ярлыком самого непривлекательного человеческого типа.

Основатель психоанализа признавался в своем антиамериканизме за много лет до того, как его нога ступила на землю, открытую Колумбом: в 1902 году, пребывая в циничном настроении, он сравнил свой Старый Свет, которым правит компетенция, с Новым Светом, где властвует доллар. Впоследствии несмотря на то, что американцы первыми удостоили его официальных почестей, Фрейд никогда не отказывал себе в удовольствии ругать их. Конечно, ему нравилось упоминать почетное звание, полученное в 1909 году в Университете Кларка, и он при случае язвительно указывал на это европейцам. В самом начале своей карьеры Фрейд даже думал эмигрировать в Соединенные Штаты. «33 года назад, – писал мэтр Ференци 20 апреля 1919 года, вспоминая весну 1886-го, когда он открыл частную медицинскую практику и женился, – я, свежеиспеченный врач, решил уехать в Америку, если за три месяца мои заработки не начнут подавать надежды». Фрейд задавался вопросом: возможно, было бы лучше, если бы судьба тогда дружески не улыбнулась ему? Но такие минуты, когда он сожалел о несостоявшейся карьере в Соединенных Штатах, находили редко. Если послушать основателя психоанализа, то Америка и американцы – это воплощение лицемерия, необразованности, примитивности, любви к деньгам и скрытого антисемитизма[281].

Интересно, что антиамериканизм Фрейда с особой силой проявлялся во время поездок его последователей в Соединенные Штаты. Когда Юнг, а впоследствии Ранк или Ференци приезжали туда для чтения лекций или для психоаналитических консультаций, мэтр рассматривал это как приглашение к отступничеству. Такое ощущение, что он воспринимал Соединенные Штаты как опасного соперника – богатого, привлекательного, сильного, в каком-то примитивном смысле превосходящего Европу, с ее более аскетичными достоинствами. Однажды Фрейд, пародируя самодовольных американцев, сказал Арнольду Цвейгу, что Америка – это антирай. Это было уже в конце жизни, а несколькими годами раньше он признался Джонсу: «Да, Америка – гигантская-гигантская ошибка». Другими словами, он боялся Соединенных Штатов как страны, которая побуждала его сторонников совершать гигантские ошибки.

Эти чувства проходят через всю переписку мэтра, словно неприятная, скучная тема. Они также отражают некоторую его непоследовательность. Как известно, в январе 1909 года во время переговоров с Университетом Кларка Фрейд назвал скромную сумму возмещения дорожных расходов, предложенную пионером психологической науки за океаном Грэнвиллом Стэнли Холлом, слишком американской, то есть намекал на чрезмерную озабоченность финансовой стороной дела. По его мнению, Америка должна приносить доходы, а не расходы. Он любил повторять эту примитивную формулу. «Какая польза от американцев, если они не приносят денег? – задавал мэтр риторический вопрос Эрнесту Джонсу в конце 1924-го. – Они больше ни на что не годны». Этот рефрен был, и Фрейд сие сам сознавал, одним из его любимых. «Я всегда говорил, – повторял он Джонсу всего год спустя немного смущенно, – что Америка полезна только как источник денег». Во время поездки Ранка в Соединенные Штаты в 1924-м Фрейд повторил ту же мысль, но в более резких выражениях. Ему приятно видеть, заявлял он, что Ранк нашел единственное рациональное поведение, подходящее для этих дикарей: продать свою жизнь как можно дороже. Кроме того, прибавил мэтр, ему часто казалось, что анализ подходит американцам, как белая рубашка ворону[282]. Вряд ли необходимо объяснять, что такое отношение отражает некий нравственный дефект, который Зигмунду Фрейду нравилось находить у американцев. Но основатель психоанализа не испытывал сомнений. Он всего лишь эксплуатировал эксплуататоров.

Насмешливо-презрительное признание Фрейда, что американцы умеют обращаться с деньгами, было просто еще одной формулировкой для описания их корысти. «Если вам придется иметь дело с Америкой, – предупреждал он Пфистера в 1913 году, – то вас обязательно облапошат. В деловых вопросах они значительно нас опередили!» Вероятно, не подозревая, что сам безнадежно запутал вопрос о правах на издание своих произведений за границей, Фрейд был склонен винить американцев за возникшую в результате неразбериху. «Американские издатели, – писал он одному корреспонденту из США в 1922 году, – опасная разновидность людей». В таком же тоне мэтр отзывался об Альберте Бони и Хорасе Ливрайте, фирма которых выпустила несколько его ранних произведений. Это два жулика. От богатых дикарей Фрейду нужно было только одно – финансовая поддержка. Вся его популярность в Америке, жаловался мэтр Ференци в 1922 году, не обеспечила анализу щедрости даже одного богатенького дядюшки – Dollaronkel. Отсутствие таких дядюшек разочаровывало основателя психоанализа и питало его предубеждения.

В отношениях с пациентами из Америки, число которых в 20-х годах ХХ века увеличилось, Фрейд позволял себе черствость, которую с другими посчитал бы нецивилизованной и назвал бы симптоматической, если бы проанализировал себя. Он проникся симпатией к некоторым американским психоаналитикам, которые приходили для обучающего анализа в квартиру на Берггассе, 19, и мог с неожиданной теплотой относиться к тем, кто ему особенно понравился, но отношение к ведущим психоаналитикам США зачастую было язвительным. В целом, признавался Фрейд Эйтингону, эти по большей части ущербные люди пригодны в основном для изучения вопросов техники. Когда в 1921 году Пфистер сообщил мэтру, что американский аналитик-самоучка Смит Элай Джелиффе собирается нанести визит на Берггассе, 19, и прибавил, что «Йелиффе» показался ему находчивым и умным человеком, основатель психоанализа придал этим лестным характеристикам презрительный оттенок. Кстати, раньше он уже назвал Джелиффе одним из худших деловых американцев: «Откровенно говоря, это мошенник, которых открыл Колумб». Теперь же, ответил мэтр Пфистеру, Джелиффе считается очень находчивым, то есть хитрым, и очень умным, но не слишком достойным. Кларенс Оберндорф, один из первых энтузиастов и долгое время доминирующая фигура среди американских психоаналитиков, по мнению Фрейда, был самым плохим среди них. «Похоже, он глуп и заносчив». В 1921 году Фрейд признавался Эрнесту Джонсу, что Оберндорф озадачил его: «Зачем человек, которого считают таким блестящим и успешным, занялся психоанализом, если в этом не участвуют его разум и сердце?» Он удивлялся, почему у американских психоаналитиков, даже «лучших элементов» среди них, почти нет чувства солидарности. «Брилл, – отмечал мэтр, выведенный из терпения своим самым активным сторонником, – ведет себя бесстыдно, и с ним нужно порвать». Это была преувеличенная угроза, которую основатель психоанализа не реализовал и, вероятно, не собирался реализовывать.

Не обращая внимания на чувства «дикарей», Фрейд говорил своим корреспондентам из США, что их странности или необычная реакция на психоаналитическое лечение – национальные черты. «Но вы, американцы, особенные люди, – писал он своему пациенту Леонарду Блумгарту после того, как тот признался, что обручился с будущей женой прямо перед шестимесячной разлукой. – Вы никогда не умели найти правильного подхода к своим женщинам». Когда другой американский пациент мэтра, Филипп Лерман, прислал ему критические замечания к «Недовольству культурой», Фрейд ответил грубым комментарием: «Разумеется, они в точности такие глупые и невежественные, как можно было ожидать от американского журналиста». Через несколько месяцев основатель психоанализа так же грубо выразил свое несколько удивленное удовлетворение от известия о благополучии Лермана и его семьи. В Америке, конечно, депрессия, но разве бывают непроцветающие американцы? В подобном настроении – а оно бывало довольно часто – Фрейд небрежно отбрасывал воспоминания о таких достойных восхищения американцах, как Джеймс Джексон Патнем и Уильям Джеймс.

Основатель психоанализа даже считал возможным ворчать, что эти жалкие янки не в состоянии сохранять рассудок, когда в них есть нужда. В 1924 году с Хорасом Фринком, одаренным пациентом и учеником Фрейда, случился приступ психоза. Мэтр считал Хораса одним из редких исключений среди американцев: он был о нем высокого мнения и хотел, чтобы Фринк возглавил психоаналитическую организацию в Соединенных Штатах. Нервный срыв Фринка, который привел к его госпитализации, явно нарушил планы Фрейда. Говоря об ужасающем душевном состоянии своего ученика, основатель психоанализа рассматривал эту личную трагедию как характерную черту американского провала. «Моя попытка дать им руководителя в лице Фринка, которая, к сожалению, окончилась неудачей, – это последнее, что я для них делаю, даже если, – поклялся мэтр, – я проживу еще сто лет, которые вы отвели на включение психоанализа в психиатрию». Эта яростная вспышка, следует отметить, случилась в сентябре 1924 года, когда Фрейд боролся с последствиями рака, но его общее отношение к американцам оставалось неизменным[283]. В 1929-м, когда Эрнест Джонс советовался с ним по поводу предложения американцев, чтобы он выступил редактором сборника психоаналитических работ Фрейда, предназначенного для заокеанской аудитории, мэтр ответил в характерном для себя стиле: «По существу, все это предприятие, будучи типично американским, мне крайне неприятно. В одном можно не сомневаться: если такая книга будет доступна, ни один американец не обратится к оригиналу. Хотя, возможно, он и так бы этого не сделал, а черпал бы информацию из самого мутного популярного источника».

Подобные комментарии не ограничивались личной перепиской. Фрейд без колебаний делал их достоянием читателей. В 1930 году в кратком предисловии к «Медицинскому обзору обзоров», редактором которого был американский психоаналитик Дориан Фейгенбаум, он признался, что предполагаемый прогресс психоанализа в Америке принес ему только «неопределенное» удовлетворение. Психоанализ получил широкую известность, но серьезная практика и финансовая поддержка были редкими явлениями; врачи и публицисты удовлетворялись психоаналитическими девизами. Они гордились своей широтой взглядов, которая на самом деле лишь демонстрировала их неспособность к пониманию. Фрейд считал, что популярность слова «психоанализ» в Америке не свидетельствует ни о дружелюбном отношении к самому предмету, ни о каком-либо широком или глубоком его знании. Он говорил то, что думал.

Таким образом, неприязнь основателя психоанализа отчасти объяснялась его беспокойством по поводу импульсивной восприимчивости американцев, дополнявшейся, как ему казалось, чрезвычайно вредным отсутствием твердости и не менее вредным страхом перед сексуальностью, не говоря уж о контрпродуктивном эгалитаризме, то есть политической практике, имеющей целью достижение всеобщего равенства. Еще в 1912 году мэтр советовал Эрнесту Джонсу держать себя с Джеймсом Джексоном Патнемом тепло, чтобы Америка могла оставаться на стороне либидо. Он думал тогда и продолжал думать, что это будет неблагодарная работа, поскольку среди американских психоаналитиков лидерство было политическим вопросом, а совершенство в профессии оставалось без вознаграждения. В 20-х годах ХХ столетия мэтр гневно обрушивался на аналитиков в Соединенных Штатах за то, как они управляли своей организацией. «Американцы, – писал Фрейд Шандору Радо, – переносят демократический принцип из политики в науку. Каждый должен один раз побывать президентом; никто не может оставаться президентом; никому не позволено превосходить других, и поэтому все они ничему не учатся и ничего не добиваются». Когда в 1929 году группа американских психиатров – некоторые из них были сторонниками Ранка – предложила созвать конгресс и обратилась к Фрейду с вопросом об участии его дочери, он отверг это предложение в своей обычной нелюбезной манере. «Я не могу надеяться, что конгресс – которому я желаю всяческих успехов – будет иметь большое значение для психоанализа, – сказал мэтр одному из организаторов, Фрэнквуду Уильямсу. – По американскому обыкновению в нем количество заменит качество». Его беспокойство не было таким уж безосновательным, но казалось нереальным, почти пугающим порождением нездорового воображения.

Далеко не все жалобы основателя психоанализа были чистой фантазией. Например, его диспепсия являлась реальной. После возвращения из Университета Кларка осенью 1909 года Фрейд жаловался, что его здоровье ухудшилось и он знает, кого в этом винить: «Америка мне дорого обошлась». В конце той же зимы он провел три недели в Карлсбаде, лечил свой колит, приобретенный, по словам мэтра, в Нью-Йорке. Когда после войны у Фрейда возникли проблемы с предстательной железой, он признался Ференци, что иногда оказывался в «крайне неловкой ситуации, как впервые десять лет назад, в Америке». Мэтр не придумывал эти болезни, но свое раздражение направлял на одну, удобную мишень. В профессиональном плане его тоже многое раздражало. Однако энергичный протест американских психоаналитиков против дилетантского анализа не был причиной его антипатии – этот протест лишь окончательно убедил основателя психоанализа, что американцы не наивные ханжи, а жадные обыватели. Их погубит, считал Фрейд, сама манера выражаться. «Этому народу, – однажды сказал он своему врачу Максу Шуру, – суждено погибнуть. Они больше не в состоянии открыть рот, чтобы говорить; скоро они не смогут открыть рот, чтобы есть».

Из всего этого следует неизбежный вывод, что, обрушившись на американцев – на всех, без разбора, – с изощренной яростью, Фрейд не прислушивался к своему опыту, а давал выход некой внутренней потребности. Даже верный Эрнест Джонс, как известно, был вынужден признать, что антиамериканизм мэтра на самом деле вовсе не связан с Америкой. Основатель психоанализа все-таки догадывался, что его чувства не совсем объективны – или совсем не объективны. В 20-х годах он даже предпринимал слабые попытки поставить диагноз «ускользающим от анализа» американцам. Рассердившись на две статьи по психоанализу авторов из США, он в 1921 году сказал Джонсу: «Американцы, в сущности, очень плохи». Однако, благоразумно прибавил мэтр, следует воздержаться от суждения, почему они такие, не имея лучшей возможности для наблюдения. Фрейд склонялся к мысли, что у них более острая конкуренция, а неудача означает для каждого гражданскую смерть. «У них нет личных ресурсов, кроме профессии, нет хобби, игр, любви или других интересов культурного человека. А успех означает деньги. Может ли американец жить в оппозиции к общественному мнению, как это готовы делать мы?»[284] Похоже, американцы неудачно соединили материализм с конформизмом. Три года спустя основатель психоанализа воспользовался визитом Ранка в Соединенные Штаты как поводом поставить уничижительный диагноз: «Нигде так не потрясает бесчувственность человеческих действий, как здесь, где даже приятное удовлетворение естественных животных потребностей больше не считается целью в жизни. Это безумный анальный Adlerei». В устах Фрейда не было ничего оскорбительнее, чем связать американцев с именем своего самого презираемого бывшего ученика. Если объяснить это в профессиональных терминах, то он представлял американцев, всех до одного, жертвами анально-садистской задерживающей способности, враждебной удовольствию, но в то же время способствующей агрессивному поведению в бизнесе и политике. Вот почему жизнь американцев суматошна. Поэтому неутилитарные стороны бытия, будь то невинные хобби или высшие достижения культуры, американцам и недоступны!

Зигмунд Фрейд находил эти проявления характера американцев везде. Начать с того, что среди них трудно отыскать честного человека. Именно это имел в виду мэтр, когда описывал своего племянника Эдварда Бернайса, успешного основателя фирмы по связям с общественностью, как честного парня, каким он его помнил: «Не знаю, до какой степени он американизировался». Более того, в Соединенных Штатах было неуютно любовникам. Именно таков смысл замечания Фрейда в письме Блумгарту, что американские мужчины никогда не умели правильно относиться к своим женщинам. Но хуже всего то, что Америку поработил любимый продукт «анальных взрослых» – деньги. Для основателя психоанализа Америка описывалась одним словом: «Доллария».

Все это совсем не оригинально, если не считать психоаналитической терминологии. Большинству эпитетов Фрейда было уже сто лет, и многие из них считались банальностями в тех кругах, к которым он принадлежал[285]. В 1927 году французский психоаналитик Рене Лафорг описывал американца, некоего П., фразой, с которой мог бы полностью согласиться Фрейд: «Настоящий американец, П. всегда считал, что можно купить себе аналитика». В том же году Ференци, покидавший Соединенные Штаты после продолжительного визита, беспокоился, что страдающие неврозом американцы, которых так много, нуждаются в расширении и улучшении психоаналитической помощи по сравнению с той, которую получают. «Я вернулся сюда через много лет, – говорил он, – и обнаружил гораздо больший интерес к психоанализу, чем в Европе, но я также обнаружил, что этот интерес несколько поверхностен, а более глубокий аспект игнорируется».

Подобные мнения делают очевидным тот факт, что мэтр и его сторонники копировали, зачастую дословно, снисходительные слова, которые утонченные европейцы произносили уже много лет. А те, в свою очередь, выражали взгляды своих отцов и дедов, которые на протяжении столетия приписывали американцам какие-либо пороки, подчас реальные, но в большинстве своем воображаемые. В обществе было принято осуждать стремление американцев к равенству, не менее выраженное стремление к новизне, а также их материализм. Еще в 1822 году Стендаль в своей остроумной книге «О любви» необоснованно назвал их олицетворением существ без воображения. По его мнению, они были не способны любить: «В Бостоне вы можете оставить молодую девушку наедине с красивым незнакомцем, будучи уверенным, что она будет думать только о состоянии будущего мужа». Американцы, повторял Стендаль в незаконченном романе «Люсьен Левен», несмотря на все свое благоразумие, думают только о деньгах и о том, как их скопить. Несколькими годами позже Чарльз Диккенс во время визита в Соединенные Штаты был до крайности возмущен контрафактными изданиями своих книг. Его едкая сатира в «Жизни и приключениях Мартина Чезлвита» – это победа негодования над сочувствием. Американцы, узнаем мы из романа, проповедуют свободу, но боятся общественного мнения, разглагольствуют о равенстве и держат рабов, они снобы и стяжатели. Все разговоры американцев «можно было свести к одному слову – доллары! Все их заботы, надежды, радости, привязанности, добродетели и дружеские связи, казалось, были переплавлены в доллары». Это обвинение, превратившееся к тому времени, когда основатель психоанализа начал писать свои работы, в клише, не потеряло ценности в глазах европейских наблюдателей. В 1904 году сэр Филип Берн-Джонс сжал старое обвинение в заголовок своей книги о Соединенных Штатах – «Доллары и демократия». «А как они говорят о деньгах! – восклицал автор. – Из обрывков разговоров на улицах, в ресторанах и автомобилях можно разобрать только «доллары-доллары-доллары». У Фрейда было преимущество перед Стендалем. Он, по крайней мере, как Диккенс и Берн-Джонс, видел Америку. Но его взгляды в отношении американцев оставались столь же дремучими.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.