Глава 22. Мой уход из Сионистской социалистической рабочей партии и Агада Элиэзера Шейна (октябрь 1906 – апрель 1907 года)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 22. Мой уход из Сионистской социалистической рабочей партии и Агада Элиэзера Шейна

(октябрь 1906 – апрель 1907 года)

Кременчугские товарищи – Маня и Давид, которые требовали, чтобы я прибыл туда, не ждали меня так скоро и приняли меня весьма дружественно, что ободряло. Я провел с ними два дня, мы подолгу беседовали, я участвовал в заседаниях местного комитета – и не мог понять, ради какого именно насущного вопроса меня позвали. Я лишь почувствовал, что некоторые из товарищей сомневаются в ряде аспектов партийной доктрины, но это были колебания и сомнения, еще не обретшие формы. В среду (если я не ошибаюсь, это была третья неделя августа) я прибыл в Харьков. Я пришел по адресу, который мне сказали заранее. И вот сюрприз – целая квартира, в которой жили два брата Фишкиных из моего города, которых я наставлял в сионизме, а потом они стали членами нашей партии, младший из них был очень активным деятелем. Но в квартире не было простора, который был в моей киевской квартире на Прозоровской. Были, правда, другие достоинства: вход изнутри, со двора. Люди, которые там жили, относились к хозяевам квартиры с большой симпатией – приятные юноши, тихие, вежливые, первыми здороваются с соседями, преисполнены скромности. Позади дома возле ворот был продовольственный магазин. Его хозяином был русский, любящий книги, низкорослый и плотный, с большой лысиной, маленькой бородкой и пышными усами, перепоясанный широким фартуком. Я был постоянным клиентом Семена Михайловича и чувствовал, что он относится ко мне с симпатией.

В Харькове во главе партии стоял Захар Осипович (забыл его фамилию), глава отделения страховой компании «Петербург». Его служащие – две симпатичные девушки из соседнего с Хоралом города Миргорода – тоже были членами партии. Мне показалось, что помещение страховой компании служит скорее партийным штабом. Также мне казалось, что товарищи недостаточно осторожны, и я привлек к этому внимание Захара Осиповича. Он рассмеялся. Захар Осипович был приятным человеком в очках, высоким, с черными красивыми усами, которые придавали его лицу серьезное и приятное выражение. Он был широко образованным человеком с очень сильными сионистскими убеждениями. Мы подружились. С Абой Тумаркиным, напротив, мы почти не встречались. Он сказал мне прямо: «Я привез тебя в Харьков, мне лучше отойти от всех этих дел…» Больше всего в Харькове меня привлекала публичная библиотека. Замечательная, богатая библиотека; каждый день я проводил там по четыре-пять часов до обеда. Партийной работы почти не было, за исключением одной теоретической лекции (о насущных проблемах движения) и одного заседания с активистами местного отделения, на котором мы обсуждали организацию деятельности отделения в соответствии с уставом партии. Основную работу мы отложили до начала учебного года в университете. Так прошло около трех недель. В середине сентября (за два-три дня до Йом Кипура) Захар Осипович известил меня, что ему пришло письмо из Киева, в котором его просят сообщить мне, что Злату Литвакову{576} (сестру Маше Литвакова), которая была то ли учительницей, то ли директором профессионального училища для девочек в Кременчуге, посылают в Харьков от имени партии, чтобы поговорить со мной о важном деле, а его, Захара Осиповича, просят объявить мне, что она уполномочена центром.

Я был знаком со Златой по Киеву. Первый раз я встретился с ней, когда мы ехали из Черкасс в Киев (Яаков Лещинский, Злата, я и еще один товарищ). Я хотел поговорить с Лещинским, но всю дорогу она стояла рядом с ним, не давая к нему подойти. До этого я не был с ней знаком, а ее напряженное лицо («некрасивое» – это самое мягкое, что можно о нем сказать), упрямый подбородок и глубоко посаженные бегающие глаза создавали впечатление энергии и упрямства и не давали мне приблизиться к собеседникам… Второй раз я увидел ее, когда она присутствовала на собрании, на котором я полемизировал с докладчиком от Бунда. Она подошла ко мне и не просто похвалила мой ответ, но сказала, что мои методы полемики напомнили ей ее брата Маше. «Это был комплимент, – сказали мне друзья, – никому никогда не могло даже в голову прийти, что Злата способна сказать такое кому-либо». Мне это не доставило особого удовольствия, потому что мне не нравился стиль Литвакова еще с того времени, когда он писал на иврите (в обновленном «ха-Доре» Фришмана).

Злата Литвакова была известна как женщина упрямая и умеющая «не давать отдыха» никому, в ком есть нужда для какого-нибудь поручения, пока он не примет на себя бремя. И вот, утром в Йом Кипур появилась Злата. Центральный комитет решил примерно через два месяца организовать областную конференцию нашей партии и требует от меня заняться ее подготовкой на местах, в крупных партийных филиалах. Обсуждение продолжалось целый день. В конце концов решили, что я мобилизован только на две недели и посещу только крупные отделения, пригласив туда представителей небольших. Я обещал обратить особое внимание на Черниговскую губернию, где позиции партии ослабли, и на несколько других мест, где понадобится моя помощь.

В начале октября состоится общая партийная конференция, и следует постараться, чтобы областная конференция была проведена в тот же период и на ней были бы избраны депутаты на всеобщую конференцию. Я выразил серьезное сомнение, что за такой короткий срок удастся организовать областную конференцию, тем более что условия с точки зрения безопасности товарищей и страха перед полицией обязывают нас проявлять максимальную осторожность и действовать с оглядкой. Злата сообщила мне – «по секрету», – что центральный комитет уже назначил конференцию на начало октября, но, по всей видимости, ее придется немного отложить – на месяц или два, надо надеяться, этого достаточно. В будние дни Суккота, в воскресенье, 24 сентября, я уже был в пути. Моя поездка продлилась дольше, чем я представлял. Вместо двух недель – больше трех. Я побывал во многих населенных пунктах области, занимаясь организацией публичных выступлений, дискуссиями и организационными вопросами. Везде я говорил о проблемах партии в настоящее время и поднимал четыре вопроса, на которые должна ответить партия:

1) выборы во вторую Думу и функция Думы;

2) пути реализации территориализма и территориалистская политика партии;

3) пункт программы о «школьных обществах»{577} и к чему он обязывает партию;

4) партийная организация и ее соответствие особым задачам партии.

Товарищи не всегда соглашались с моими словами, но все сочли, что я говорю ясно и не оставляю места для иллюзий.

Раскрывая первый вопрос, я решительно выступил против капитуляции перед большевистской тактикой, которая заранее видит в выборах в Государственную Думу только средство революционной пропаганды. Я сказал, что стремиться нужно к тому, чтобы сама по себе Дума была центром предстоящей нам длительной политической борьбы. Это нужно подчеркивать и в этом направлении проводить организационную работу. Помню, что эта моя позиция не заслужила ни малейшего одобрения. Сочли, что я пораженчески настроен относительно революционных перспектив в ближайшее время.

Выступая по второму вопросу, я подверг жесткой критике тех, кто утверждает, что развитие эмиграционных процессов еще не привело к возможности реализации территориализма. Я же утверждал, что «исторический прогресс» не означает, что что-то будет опадать «подобно спелому плоду» с «исторического древа». Я доказал это через изменения в абсолютистском строе в России, которые являются исторической необходимостью и при этом сопровождаются тяжелой и продолжительной борьбой. Наша программа должна состоять в следующем: выявить в каждом потоке эмиграции в любую страну поселенческое ядро и сориентировать его. Дальнейшее развитие этих «ядер» покажет, где и при выполнении каких условий может быть реализован территориализм… Помню, в одном из городов (кажется, в Чернигове) кто-то прервал меня, воскликнув: «Что, даже в Палестине?» – «Конечно. И не даже, а тоже. В каждой стране, куда эмигрируют евреи, имеющие склонность к поселенческому образу жизни».

Говоря о третьем вопросе, я заявил, что партия должна взять на себя задачу создания «школьных обществ». Но ей следует также принимать во внимание желания родителей по языковому вопросу и меру их готовности взвалить на себя это бремя.

Что до четвертого вопроса, я утверждал, что наша партия, на которую возложены различные специальные задачи, отличающиеся от задач других партий, должна быть построена особенным образом. Она должна требовать от своих членов намного больше, и ее организационные формы должны соответствовать ее характеру.

Моя краткая поездка не принесла мне успокоения. Я был почти в отчаянии. Вопросы и проблемы, которые так интересовали меня и лишали меня покоя, как оказалось, совсем не волновали товарищей. Особенно тяжело я воспринял собрания в Прилуках и Чернигове. Энтузиазм прошлого года улетучился, а то, что больше всего интересовало моих товарищей, лежало в области российской политики, а не наших особых проблем. Иногда у меня было чувство, что отрицание галута, бывшее таким сильным в наших партийных кружках, потихоньку исчезает, а товарищи «увядают» и постепенно «засыхают». В Прилуках собрание происходило в одной из школ. Прилукским активистом нашей партии был Маршов (брат Аарона Маршова, который три года назад привез мне с шестого конгресса «Дер Хамойн» Сыркина), активный и деятельный юноша. В целях объединения он привел на собрание людей из «Поалей Циан», чтобы «был элемент полемики». Я очень внимательно следил за реакцией товарищей на заявления члена «Поалей Циан». Он пришел в момент, когда я почувствовал и тут же подчеркнул в своем выступлении то общее, что было в нас, указав, что по существу они тоже находятся в поиске возможностей для реализации территориализма, и продемонстрировал стоящие перед нами на этом пути многочисленные трудности. А мои товарищи почти обиделись на идею «общего» между нами и «Поалей Циан», потому что идея «территориальной компактности» была для них совершенно абстрактна. И в Чернигове тоже меня удивил «реалистичный революционный подход», который продемонстрировали многие товарищи, рассуждая о революции, и равнодушие, с которым они восприняли мои слова о территориализме и о связанных с ним насущных проблемах. И вот после собрания, в поздний час, несколько товарищей провожают меня домой, входят ко мне, и я ставлю перед ними вопрос о реальности «территориалистских устремлений» наших товарищей. Большое впечатление произвели на меня слова одного из них – деликатного задумчивого юноши с черными глазами, глубокими и сияющими, говорившего языком хасидов. Его звали Йосеф-Хаим. Он тихо сказал: «Ты наверняка обратил внимание на то, что наши товарищи стали больше размышлять о вопросах общего характера, о повседневных проблемах. Это все потому, что нам не удалось превратить наше «вечное» в наше «повседневное», органично сочетать одно с другим. Невозможно воспитать народ на двух идеологиях. Социалистический сионизм может быть действенным народным движением, только если у него будет один центр и стратегическое станет для него также и тактическим. А посколько этого не происходит, тактическое пока превалирует».

Слова этого товарища, сказанные так, будто он говорил сам с собой, напомнили мне слова моего дяди Пинхаса Островского, которые я слышал от него полтора года назад, – о «смешении» и опасности, которую оно таит. Я пытался объяснить Хаиму, что социалистический сионизм – органичное явление, но был согласен с его замечанием касательно смещения интереса наших товарищей в сторону тактического и повседневного.

С тех пор как я расстался с черниговскими товарищами и особенно с Йосефом-Хаимом, я сказал себе: «Ты должен подвести баланс этому последнему, очень сложному году, испытать по гамбургскому счету себя и своих товарищей. Прав ли Йосеф-Хаим и не случилось ли так, что вместо того, чтобы продвигаться вперед, мы оказываемся ведомы сиюминутным. И пока мы с ним связаны, мы вынуждены скользить вниз вослед навязанным им проблемам с криком: «Вперед!».

Наутро я записал в свою тетрадь: «Нет, "я не пущу сына своего с вами"». Я не считаю нужным превращать сиюминутные вопросы в глобальные. И если партия не будет первопроходцем в деле выхода из галута – мое место не в ней.

17 октября, во вторник, в 11 часов утра я вернулся в Харьков. По дороге я пытался подвести итоги прошедшего года. Я подозвал «ваньку» (так в Харькове называли извозчиков) и велел ему ехать на Клочковскую. Доехав туда, извозчик стал недалеко от магазина – квартира, где я жил, выходила во двор, слева от входа, а извозчик стал справа, и со двора его нельзя было увидеть. Смотрю – а Семен Михайлович стоит возле своего магазина, зовет меня и говорит извозчику: «Подожди немного, господин должен сейчас поехать с тобой еще в одно место». Когда я вошел в магазин, он прошептал: «У тебя дома всех арестовали, сидят и ждут тебя, уже с воскресенья ждут! Еще тебе просили передать, что Захар Осипович тоже сидит, не ходи в его контору. Поспеши, немедленно уезжай из Харькова!» Я ничего не сказал, крепко пожал его руку и вышел. Уехать из Харькова! В карманах у меня почти пусто. Я сказал извозчику: «Тут получили телеграмму, что у нас в семье несчастье. Мне надо быстро ехать домой, чтобы успеть на похороны. Поезд выезжает в Полтаву, как мне кажется, через час. Я хочу успеть сообщить родственникам. Как ты думаешь, у меня еще есть на это время?» – «Сколько родственников? И где они живут? Поезд в Полтаву уезжает через час с четвертью, а не через час». Я дал ему адрес Абы Тумаркина – довольно далекий от Клочковской улицы переулок. «Можно успеть, – сказал извозчик, – но только если господин желает только туда. Если потребуется поехать еще куда-то, кто знает…» Эти слова пробудили во мне подозрение, что извозчик слышал слова лавочника о полиции. Может быть, он улучит момент и позовет полицейских? «Кто знает?..» Мы приехали. «Я сейчас же выйду, подожди меня». – «Конечно, я подожду». Дома была жена Тумаркина. Она стирала пеленки. Мой вид ее напугал: я устал и был бледен. Я кратко рассказал ей, в чем дело. Оказалось, она знает. Лба уехал из города, «пока не пройдет гроза». Денег у нее не было, но она сказала, что попробует одолжить три рубля у соседей. Тем временем младенец начал кричать. Я стал качать люльку, чтобы его успокоить. Через десять минут она принесла мне деньги. Лицо ее было недовольным: «Нелегко они мне достались!» Я поблагодарил и вышел. По дороге извозчик сказал мне: «Видел я твою родственницу. Напугал ты ее! Она аж побледнела – краше в гроб кладут!» И он перекрестился… Мы успели в последний момент. Поезд уже был подан. Я заплатил извозчику и взял билет – в моих карманах ни осталось ни копейки, даже на стакан чаю. Я не ел с самого утра.

Около пяти поезд пришел в Полтаву. Со станции в город – немалое расстояние – я шел пешком. Я пошел в дом, где останавливался десять дней назад, – к рабочему типографии, в которой печаталась городская газета. Это был высокий молодой человек, говоривший тихим, слабым голосом. Он был единственным сыном своих родителей, и они заботились о нем, присылая посылки с продуктами: гусиное сало, колбасу и баночки с порошком какао, имевшим вкус шоколада. Единственным их недостатком было то, что горлышко баночек было узким, и за один раз можно было зачерпнуть только одну маленькую ложечку… Этот мой товарищ охотно селил друзей в своей комнате, делился с ними посылками из дома и даже смотрел сквозь пальцы на то, что гости заметно облегчали баночки с какао.

Я пришел к нему усталый и измученный. Несмотря на то что у него сидела гостья, он поспешил расстаться с ней, чтобы накормить меня ужином и уложить спать. Это был один из самых трудных для меня дней того года. В Полтаве у меня были друзья и родственники. Там жил один из моих младших братьев, Авраам, работник типографии. Время от времени он публиковал свои фельетоны – и небесталанные, что-то вроде стихотворений в прозе, – в местной газете «Полтавщина». Он был принят в доме Рабиновича. В Полтаву также собирался приехать мой младший брат Шлама, тоже типографский работник. В Полтаве жила и моя тетя с семьей, сестра отца, дочь дяди Пинхаса и другие. Но я поставил себе условие – вначале устроиться, а потом уже идти к родственникам. Я позвал туда, к своему временному хозяину, брата, а через два дня мне нашли в соседнем доме подходящую комнату.

Как я уже рассказывал, мы решили провести областную конференцию в Полтаве. Но реализация этого решения натолкнулась на ряд препятствий и была завершена только к концу декабря, между Рождеством и гражданским Новым годом. Это было уже после общей партийной конференции, состоявшейся 5-11 декабря того же года. Представители нашего округа не участвовали в ней, несмотря на то, что по количеству членов партии он занимал второе или третье место (первым был варшавский, а вторым или двинский – по их словам, или наш – согласно нашим расчетам. Разница составляла 50 человек). Из 24 0 членов партии более 2000 происходили из Киевского округа, и мы не участвовали во всеобщей конференции! Это нас разозлило.

С помощью местных товарищей после многочисленных трудностей нам удалось найти подходящую квартиру для проведения областной конференции. В губернском земском отделении был еврей по фамилии Ламперт, работавший в статистическом отделе, и он отдал нам подвал своего офиса. Этим занимался Мендл и еще несколько юношей и девушек. Мендл был верным членом партии, отличался отчаянной смелостью; он, сын шамеса, враждовал с раввином, р. Элияху Акивой Рабиновичем. Свое возмущение раввином, про которого он говорил, что тот связан с охранкой (после революции 1917 года были опубликованы документы, которые подтвердили, что Мендл был прав), он выражал громогласно и весьма убедительно, в чем тоже проявился его организационный талант.

Я с нетерпением ждал областной конференции. Я хотел излить душу перед товарищами более открыто и решительно, чем я делал до этого.

Решения, которые были приняты на партийной конференции, вызвали у меня чувство протеста. По вопросу выборов в Государственную Думу в решении конференции прямо говорилось, что цель участия в выборах обусловлена исключительно возможностью «пробудить революционную активность масс». Вместе с тем в решении содержался намек на то, что «Дума, которая будет опираться на поддержку революционного народа, пусть и находящегося вне ее, будет способна выразить чаяния этого народа». Мне показалось, что тут содержалось противоречие, и это не приведет к успеху. Однако особенное беспокойство вызвали у меня решения по вопросу о территориализме. На первый взгляд, партия отказалась от пассивной позиции и от ссылок на «исторический процесс», который «подготовит» силы для осуществления территориализма. Но на самом деле конференция постановила, что следует вести «широкую пропаганду» основания «народного территориалистского союза» и начать дискуссию по всем вопросам, касающимся тех или иных аспектов территориалистской политики, о времени, на которое надо назначить созыв территориалистской конференции, о характере территориалистского объединения и т. п. Все это означало, что те, кто уповал на «исторический процесс», победили, сделав всего лишь символическую уступку активистам-территориалистам.

Возражал я и против решения об основании «школьных обществ». Я согласился с тем, что «школьные общества» будут организовываться по языковому принципу, но изо всех сил воспротивился той части решения, которая говорила, что языком преподавания может быть или идиш, или язык местного населения. Историческая правда состоит в тот, что лозунг «Или идиш – или русский» является ровесником лозунга «Или иврит – или русский». Я утверждал, что мы, партия и сочувствующие ей, действительно должны создать «гражданскую реальность» – такую, какую захотим, в той мере, в которой это будет понятно, прояснено и оформлено в сознании нашего общества. А «школьные общества» могут приобрести огромную важность в этом контексте. Но как можно заранее решать, что языком преподавания может быть только русский или идиш? Ведь это, в сущности, противоречит самой идее «школьных обществ», призванной создать определенные организационные рамки, оформить еврейскую общественную жизнь, осуществить стремление к национальному социалистическому строительству. Я же предложил, чтобы форма организации «школьных обществ» была максимально гибкой. Вместе с тем необходимо внести больше уточнений и конкретизации в определение «школьных обществ», которые мы создадим, и усердно работать над внутренним решением этих проблем.

Я объяснил все это в длинном «меморандуме» – дополнении к устным разъяснениям, и попросил, чтобы мне была дана возможность выступить на областной конференции, так как наша область не посылала депутатов на общую конференцию, а у меня, как я думал, была надежда в ней участвовать. Меня уверили, что на областной конференции я получу полную возможность разъяснить свою позицию. От имени центра, областного комитета, находившегося в Киеве, на полтавскую конференцию прибыли Шмуэль Вейцман{578} (младший брат Хаима Вейцмана{579}, который был в ту пору студентом Киевского политехнического института) и Саня Хургин. Сразу по прибытии они пригласили меня к себе. Они поселились в одной из красивых городских гостиниц. Когда я пришел, была уже ночь. Мы поговорили с полчаса, и я вышел. В коридоре я увидел полицейского офицера. Я открыл дверь номера, где жили товарищи, сказал: «Извините, я не хотел вас потревожить, мне сказали, что в этой комнате живет господин Дубинский. Я вижу, что это ошибка», – и ушел. Полицейский вошел к товарищам, проверил их бумаги и спросил о цели приезда. Они смогли доказать ему, что приехали по различным торговым делам, что заставило городские фирмы опасаться конкуренции. По всей видимости, бумаги и доказательства были настолько убедительны, что больше товарищей никто не беспокоил.

Конференция была не очень интересной, а Шмуэль Вейцман, равно как и Саня Хургин, были людьми практического склада. Хотя они проявляли своеобразную терпимость к другим товарищам и давали нам высказывать наши соображения и возражения, они все-таки не очень-то слушали их и не придавали им большого значения. Шмуэль Вейцман имел обыкновение после окончания каждой секции возглашать: «Слово предоставляется Давиду», – даже когда я не просил слова. Когда я указал ему на его ошибку, он улыбнулся и сказал: «Значит, на это ты не хочешь возразить? По этому вопросу у тебя нет другой точки зрения? Извини!»

Конференция завершилась, и нельзя сказать, что она представляла собой что-то значительное или оказала на что-то влияние. Через полтора года, в 1908-м, я оказался в Киеве и был приглашен, кажется, случайно, на дачу недалеко от города, в Дарницу, на встречу, чтобы рассмотреть несколько политических и национальных проблем. В этой «разъяснительной» беседе участвовали: Давидович (Львович), Аарон (Соколовский), Саня (Хургин), Даниэли (Чернихов) и другие. В результате между мной и Аароном начался резкий спор по поводу моих слов о происходящей из Австрии теории национально-государственной автономии, ориентированной на индивидуума. Я сказал, что с теоретической точки зрения она основана на самоопределении личности как на единственном решающем критерии национальной принадлежности. Но в реальности эта теория развивается как своего рода политическое дополнение к территориальной автономии, так что если когда-нибудь она и реализуется, то только в этом качестве. Однако нации, у которых нет своей территории в стране проживания, не имеют, по-моему, шанса добиться «личной» автономии.

Аарон вскочил и спросил меня с иронией: «Какой адрес твоей «исторической науки» – Полтава, Лубны или Лохвица?» Я ответил ему тихо: «В киевской прессе летом 1906 года было напечатано несколько коротких заметок по этому вопросу». «А, – сказал он, – это оттуда ты почерпнул свой исторический анализ?» – «Нет. Там была упомянута литература по данной теме и приведены убедительные, на мой взгляд, факты. Ты можешь их найти, если захочешь, – это было в «Киевских откликах». – «И кто этот авторитетный автор?» – «Тоже человек из Лубен, Лохвицы или Ромен. Не помню точно. Не важно. Знаешь что? «Тора не на небесах» – это сказано о любом учении, в том числе и о шпрингеровском….

Не надо так уж презирать людей из Лохвицы, Лубен и Ромен, а тем более из Полтавы. Не вся Тора была дарована в Киевской губернии». Повисло неловкое молчание.

В 1919 году Аарон Соколовский посетил меня в Киеве и между прочим косвенно извинился передо мной за это «столкновение»: «Мы понятия не имели, – сказал он, – что ты имеешь какое-то отношение к исторической науке вообще и к еврейской истории в частности! Мы почти ничего не знали о твоем еврейском образовании!»

Во время той встречи я убедился, что источник наших разногласий восходит к самому пониманию еврейской жизни и сионистского начала в ней.

Я решил официально выйти из партии, но передумал: это будет выглядеть слишком высокомерно, лидеры партии не увидят в этом ничего, кроме зазнайства. Я объявил о своем решении только устно и добавил, что с этого года и дальше я не буду принимать участия в жизни партии.

И действительно, по сути я покинул партию сразу после областной конференции в Полтаве. В Песах 5667 (1907) года, на седере, устроенном товарищами, Элиэзер Шейн читал Агаду{580}, ставшую своего рода коллективным выражением чувств, мыслей и сомнений, с которыми мы подошли к этой встрече. Несколько членов сионистско-социалистической партии, почти все – молодые и не жители города, договорились провести седер вместе. Мы ощущали необходимость слегка развеять тяжесть на сердце в обществе товарищей. А тяжесть была велика. Большинство из нас были из «крутых» деятелей Сионистской социалистической партии: доходили в отрицании галута до крайности и проявляли себя отчаянными революционерами – в забастовках и митингах, пропаганде и прокламациях, самообороне и стычках с полицией. Несколько человек были сторонниками «Ноябрьских воззваний» (после октябрьских погромов 1905 года), в которых была выработана целая теория, попытавшаяся соединить категорическое отрицание галута с категоричностью революционной борьбы: участие еврейских масс в революции приведет к появлению еврейского революционера, который сможет воплотить в реальность большую еврейскую революцию…

Новым во всех этих тезисах было то, что отчаяние стало идеологией, и это вызвало претензии к их составителям, и после непродолжительных споров в узком кружке «Ноябрьские воззвания» были приговорены к изъятию из употребления.

Прошло всего полтора года – и мы уже были повержены и обращены в бегство: молодые евреи все чаще уходили не только из Сионистской социалистической партии, число членов которой еще недавно достигало тридцати тысяч, но и вообще покидали сионистское движение во всех его течениях и видах.

Бегство было быстрым и массовым. Даже активисты начали беспокоиться о своем будущем: те, кого заботило продолжение учебы в университете, и те, кто стремился поступить в университет, те, кто готовился к экзаменам, и те, кто хотел обеспечить себе какое-либо другое положение в обществе. Цель была одна: практическая польза. Были, конечно, и «мечтатели», люди совершенно иного склада. За несколько дней до Песаха мы получили известие о трагической смерти слесаря Зелига из Лохвицы. Зелиг застрелился на кладбище города Л. А он умел стрелять. Он был лучшим инструктором по самообороне во всей Полтавской губернии. Зелиг оставил короткое письмо братьям: «Если уж умирать, то лучше лежать на маленьком кладбище, и поскорее». Все были подавлены, и на душе у всех скребли кошки.

Находясь в таком настроении, мы и решили провести седер.

И вот наступил пасхальный вечер. Нас было, если я правильно помню, около десяти-двенадцати юношей и девушек. Девушки трудились: убирали и готовили к седеру. Сделали все, как положено. Маца и вино. «Марор[7], - сказали товарищи, – у всех нас есть в избытке». Комната была довольно большой. Мы сдвинули столы и одолжили побольше стульев. От слабого света лампы, освещавшей стол, на стенах выросли рельефные тени…

Я видел, что товарищи готовятся выслушать Агаду из уст Элиэзера. Это должно было стать «гвоздем» седера. Оказалось, что среди членов движения в Литве, во всяком случае в крупных городах, закрепился обычай чтения Агады, привязанной к актуальным событиям, – на седерах, где были только свои.

Ощущения праздника не было, в атмосфере не чувствовалось ничего праздничного. Общение с литовскими товарищами подготовило меня к восприятию того, что мне предстояло услышать, и заранее пробудило во мне интерес. Мои последние беседы с Элиэзером о происходящем в нашей партии еще больше усилили мое желание послушать Агаду в его исполнении. В те времена я имел обыкновение делать записи, на основании которых и воспроизвожу происходившее на седере.

Мы расселись. Обстановка была немного напряженная. Несколько товарищей, которые не были знакомы с Зелигом и не были близки к организаторам седера, находились в веселом расположении духа. Они приготовились получить удовольствие от общества товарищей и царившей в комнате интимной дружеской атмосферы.

Началось чтение Агады. Элиэзер начал с «Кадеш у-рхац» («Освящение и омовение»){581} и стал толковать каждую фразу.

Агада – это не что иное, как легенда о поколении, которое хотело освободиться, но не удостоилось освобождения. Об этом прямо повествуется в каждой строчке Агады.

«Кадеш у-рхац» – еврейская история вопиет к каждому в нашем поколении: «Освяти и омой!» Освяти себя, готовь себя к большим свершениям, ибо пробил решающий час. Мы – освободители! И омой! Омойтесь, очиститесь, очисти себя, дабы быть достойным этой миссии, великой миссии. «Карпас{582} – яхац». Еврейская история возложила на нас, на знаменосцев социального обновления, построение нового общества, основанного на общности имущества. Даже если все, что у тебя есть, это немного зелени и овощей, поделись своим карпасом с товарищем.

А что на практике? «Магид – рахца»: каждый говорит товарищу своему: тебе следует совершить омовение. Каждый требует от другого: ты омойся! Ты очисти самого себя! Как будто он сам свободен от этой обязанности. В результате мы все оказываемся погружены глубоко в грязь. Как сказано: «[благословен] извлекающий [хлеб из земли], [заповедавший вкушать] мацу и марор». И действительно, по поводу каждого «моци» (на идише – ломоть хлеба, требующий благословения) у нас споры, раздоры и марор (горечь) в душе. И так мы собираемся бороться за новое общество? «Корех – шулхан орех». Вот и мы прикрываемся социал-сионистским «Шулхан арухом», подобно человеку, который повязывает тфилин напоказ, чтобы все видели. А еще «цафун{583} – барех»: внутри нас сокрыта всякая мерзость и клевета. А что касается «халель»{584} и «нирца», то мы все очень желаем, чтоб нас прославляли как первопроходцев дела всемирного пролетариата и как тех, кто приведет к спасению народ Израиля.

Атмосфера в комнате стала еще серьезнее и драматичнее. Элиэзер, по сути, говорил сам с собой и почти не обращал внимания на товарищей. И традиционные вопросы задал сам.

«Чем отличается эта ночь, ночь галута, от всех других ночей? Мы дважды окунаем [зелень в соленую воду] – это омовение сионизма и социализма. В эту ночь мы все возлежим, то есть заседаем на конференциях, конгрессах, в центральных комитетах разных партий, и при всем том эта ночь вся состоит из сухой мацы и раздоров, она вся – горечь марора, горька, как сама смерть».

И громким голосом, в котором слышались печаль и сдерживаемые слезы, Элиэзер продолжил: «Объяснение, дети мои, всему этому простое: «Рабами были мы». И после минутного молчания: «И в чем оно, наше рабство? «Барух ха-маком»{585}. Мы дошли до благословения места, того самого галута, в котором мы живем, и мы говорим: «Благословен Он! Благословен давший Тору народу своему, Израилю! Ведь и вся наша Тора – она дар этого места. Тот закон, который мы себе усвоили, – это закон гоев».

Носители этого закона – четыре сына. «Умный» – это интеллигент, маскил; «злодей» – домовладелец, практичный еврей, у которого есть цель в жизни, который ненавидит бездельников. «Простак» – это Зелиг, а «тот, кто не знает, как спросить», – это детишки, например, младший брат Зелига. Умный, он что говорит? «Каковы эти законы, постановления и узаконения?» Наши маскилы изучают юриспруденцию и хотят спасти Израиль посредством законов этой Торы, то есть законов государства, вместе с Иваном. А злодей что спрашивает? «Что это за служение у вас?» Это наши богачи и мещане, умеющие жить в этом мире, понимающие в его порядках и в его удовольствиях. Они исполнены презрения ко всем этим «бездельникам», витающим в небесах и мечтающим о новых мирах и о спасении Израиля. «У вас, – спрашивает он, – а не у него, и таким образом, отрекаясь от общего дела, они становятся еретиками» – хуже выкрестов. Простак, он что говорит: «Что это?» Пропал Зелиг! Нет Зелига! Погиб Зелиг. Мы потеряли целое поколение Зелигов. И потому нам не на кого опираться, кроме как на тех, кто не умеет спрашивать, на младшего Зелигова брата. «А ты, – обратился Элиэзер к одному из товарищей, занимавшемуся преподаванием, – начни ему объяснять. Ты должен ему сказать, молодому поколению: «В тот день из-за этого это случилось со мной при выходе из Египта», и объяснить ему причины нашей великой неудачи, нашего краха в этом поколении, в котором мы хотели возобновить исход из Египта. А причины – «сухая маца и горькая зелень (марор)» – ссоры и раздоры».

«И тут, – продолжал Элиэзер, – начинается второй цикл Агады: "Мы были рабами", "Когда-то отцы наши были идолопоклонниками, а теперь…" И отцы наши шли путем окружающих народов, и мы продолжаем делать то же самое. "Приблизило нас это место к служению своему". Всякое место, в котором мы обитаем, приближает нас к своему служению и удаляет от самих себя. «За рекой от века обитали наши предки: Терах, отец Авраама и Нахора» – в любом месте стараются евреи доказать, что они обитают там со времен Тераха, еще раньше самих гаев. И этим занимаются раввины! И раввин из Полтавы тоже. Воздевают глаза к небу и говорят: «Так сказал Господь Бог Израилю»».

Элиэзер на какое-то время ушел в себя. Напряжение немного спало. Несколько товарищей пытались сами продолжить комментировать, даже слегка в юмористическом духе. Но он тут же встал, поднялся и продолжил: «"И увидел Он стеснение наше, отказ от принятого между людьми". Мы перестали быть народом, который занимается принятым между людьми, т. е. заселением и освоением мира. Как сказано: "И увидел Бог сынов Израиля и узнал Бог". Одному Богу известно, каким образом существует этот народ. "И страдания наши – это о детях". Все уныние наше и вся печаль наша явлена в молодом поколении, они все принадлежат Египту. Их или бросают в Нил сразу, или выращивают, чтобы сделать это позже."…И все угнетение наше – это тяжесть жизни". Что нас вытесняют со всех продуктивных в экономическом смысле позиций, как сказано в социал-сионистской Торе». Тут Элиэзер возгласил: «"И вывел нас из Египта рукою сильной…" – это Сионистская социалистическая рабочая партия».

И упал. Потерял сознание. Глубокий обморок. Быстро привели доктора. Доктор сказал: «Глубокое нервное потрясение, из тех, которые между душой и телом, на границе, и которые глубоко поражают и то и другое».

Назавтра я записал в своей тетради: «Элиэзер Шейн закончил свою Агаду словами «Рукою сильной» – это Сионистская социалистическая рабочая партия. Но подлинный смысл его Агады – это «И вывел нас из Сионистской социалистической рабочей партии». Это исход в печали, с болью, сопровождающийся обмороком чувств, но все же он вывел нас. Ибо не тот это путь».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.