Глава 20. Первые месяцы моей деятельности в партии сионистов-социалистов (декабрь 1905 – март 1906 года)

Глава 20. Первые месяцы моей деятельности в партии сионистов-социалистов

(декабрь 1905 – март 1906 года)

Когда я выехал в Киев, в городе и в поезде царил дух кануна Рождества. Я чувствовал, что все идет своим чередом. Правда, у меня были сомнения относительно моей поездки. Через два дня после того, как пришло приглашение (от Аншеля Слуцкого) принять участие в конференции Киевской и Житомирской областей, я получил приглашение (от имени Шейна) приехать на окружную конференцию в Гомель. Мне было ясно, что организационные вопросы в нашей партии совершенно не согласованы. «Полтавская губерния, – думал я, – относится к Украине, а не к Белоруссии, и почему тогда мне припо приглашение из Гомеля?» И вот я приехал в Киев. Я зашел в гостиницу «Дугмар» на Большой Васильковской улице к товарищам Аншеля Слуцкого. В его номере были двое юношей и девушка – из активистов партии. Аншель, или Ансельм, как его звали, представил их мне: Ваня, Гриша, Оля. Товарищи выразили радость и удивление моим приездом. Были слухи, что меня арестовали «и даже более того» («вроде бы тебя убили возле Миргорода, недалеко от станции; мне передали также подробности о твоей смерти…»). Товарищи сказали, что областная конференция в Житомире уже собралась, и если я хочу успеть на нее, мне нужно немедленно ехать туда. Но тут выяснилось, что «немедленно» нельзя: последний дилижанс, который едет в Житомир (через Бердичев), уже выехал, а поезд едет длинной обходной дорогой, и пользоваться им нежелательно из соображений безопасности. Товарищи организовали мне место для ночлега, и один из них даже повел меня в театр на представление по пьесе «Евреи» Чирикова. Товарищи дали мне адрес в Житомире. Мне следовало выехать туда ранним утром.

Поход на пьесу «Евреи» произвел на меня тяжелое впечатление. И не только потому, что театр был наполовину пуст (мне объяснили, что многие евреи все еще боятся, страх погромов пока не исчез, а русские, особенно в праздник, не проявляют особой заинтересованности) и большую часть публики составляли евреи, но и потому, что мне совсем не понравилась пьеса, а симпатичный мне образ – сионистский рабочий, мечтающий о существовании «еврейских полицейских», – был смехотворен, в его изображении на сцене не было и минимального желания «оправдать» сионизм, которое автор пьесы хотел вложить в него. Во время перерыва мы обменивались замечаниями, а после представления разгорелся спор, во время которого я смог доказать Ване (на самом деле его звали Биньямин Слуцкий, и он учился на юриста) свою правоту. Этот спор послужил основой нашей дружбы.

Я переночевал в гостинице с евреями, у которых не было права жительства. Хозяева гостиницы находились в хороших отношениях с полицией, и она предупреждала их, когда в городе затевали «охоту на евреев».

Комната, в которой мне сняли кровать, напомнила мне мою квартиру в Вильно в Квасном переулке: там уже спали шесть человек и стояло еще две кровати, одна из которых предназначалась для меня. Хозяин показал мне боковую дверь, в которую следовало выйти в случае «тревоги», если было подозрение, что может нагрянуть полиция.

Наутро я выехал в Житомир в дилижансе, в котором ехали евреи – одни только евреи, которые заполнили его до краев. Мы приехали за полчаса до полудня. Около получаса мы плутали по Бердичеву, и за это время я успел узнать, так сказать, вкус Бердичева. Я решил, что на обратном пути из Житомира я проведу день-два в этом городе. То, что я успел увидеть, возбудило мое любопытство. Согласно полученным в Киеве указаниям, я завернул в ресторан и написал записку «Аарону-Александру», попросив передать ее немедленно. Через четверть часа мне сообщили, что мне надо подождать еще час – было время обеда – и я получу ответ. Я пошел посмотреть на город. Когда я вернулся, меня уже ждали двое товарищей, «Македонец» и Александр (Аарон Соколовский из Киева и Александр Бондарчук из Херсона). Они сообщили, что съезд не дал мне разрешения участвовать в его работе. У этого отказа три причины: во-первых, места, которые я представляю, не относятся к Киевской области. Только Кременчуг и Прилуки к ней относятся, остальная Полтавская губерния с организационной точки зрения относится к Гомельской области, а там съезд состоится на днях, и после выяснения указанных обстоятельств мне было прислано приглашение. Во-вторых, съезд завершает свою работу уже этой ночью и в моем участии нет смысла, а в-третьих – «никто из участников съезда тебя не знает». Сказал это Аарон, юноша не выше меня, с нежными чертами вытянутого лица и белой кожей, пшенично-рыжими усами и красивыми голубыми глазами. Внешность его товарища была прямо противоположной: высокий, широкоплечий, с широким полным лицом, отменный крепыш.

Я прервал Аарона и спросил: «Мое имя им известно? Они приглашали меня приехать? Я приехал! Я опоздал, признаю, но не по своей вине. Меня послали киевские товарищи. А сейчас я должен ехать в Гомель? Странно!»

«Твое имя нам хорошо знакомо. Мы знаем тебя и как Давида, и как Бен-Циона Динабурга. Но никто не знает тебя в лицо. А товарищи из Кременчуга и Прилук утверждают, что им известно об аресте Бен-Циана Динабурга. Были также слухи о том, что он тяжело ранен и даже убит. Были случаи, когда использовались паспорта арестованных и бумаги, которые находили при них. Отсюда и опасения. Кстати, в записке, что ты написал нам, не был указан установленный нами пароль, да и вообще она вызывает подозрения». «Да товарищи в Киеве просто не передали мне никакого пароля! – сказал я. – Видимо, они думали, что для меня это не обязательно».

Спорили мы с Аароном. В конце концов Александр вмешался и сказал: «Мы можем еще раз поставить этот вопрос на обсуждение сегодня вечером – сейчас заседают комитеты, а вечернее заседание будет последним». «Нет, – сказал я. – Я возвращаюсь в Киев. Увидимся завтра. Я не готов ждать дополнительного расследования, после которого мне скажут: ты приглашен участвовать, но съезд уже закончился. Да и вообще, неприятно быть причиной подобных разбирательств после того, как тебя уже пригласили. Если взглянуть логически, все ваши аргументы похожи на доводы женщины из народной сказки про горшок: я вернула горшок целым, я и брала его сломанным, да и вообще я не брала никакого горшка». Всем было очень неловко, но Аарон обрадовался принятому мной решению и протянул мне руку: «Итак, до встречи завтра в Киеве».

Я едва успел доесть обед и пришел к дилижансу в последний момент. Дилижанс был полон. Благодаря давлению возницы мне дали место: «Это ведь худой парень… Почти не занимает места… У него нет с собой никаких свертков… Потеснитесь немного, и он влезет!» Я влез и доехал до Киева как следует помятым, но живым.

Мы прибыли в Киев между пятью и шестью вечера. Я сразу же пошел в ту самую гостиницу для лишенных права жительства в Киеве, а оттуда сразу отправился к профессору Мандельштаму. Я решил навестить его еще до того, как приехал в Киев. В последнее время я чувствовал, что у меня перед глазами плавают темные круги, и мне казалось, что мое зрение слабеет, особенно во время чтения. Я оказался последним в очереди. Из-за позднего часа сестра, которая записывала пациентов, колебалась, записывать ли меня, и хотела отложить мой визит на завтра, но когда я сказал, что приехал в Киев специально, чтобы посетить профессора, записала меня, спросив мое имя, место жительства и возраст. Потом она передала свои записи профессору, и он объявил, что примет меня. Я заплатил ей рубль за визит, и через четверть часа пришла моя очередь. Вид Мандельштама удивил меня. Я знал, что у него длинная борода, видел его фотографию. Но не представлял себе, что борода настолько длинна. Возможно, что его борода выглядела длиннее, чем на самом деле, из-за его роста, который тоже меня удивил.

Но еще большее впечатление на меня произвел его спокойный голос, медленные движения и неспешная манера говорить. Я рассказал ему, что почти не вижу правым глазом, и о своих опасениях относительно левого. Он долго осматривал мой правый глаз. «Интересно, интересно, нет, об этом глазе не стоит тревожиться. Это врожденное». – «Правда? Один врач в Вильне хотел оперировать мне этот глаз». – «Оперировать? Это бочар, а не врач! Этот дефект у вас врожденный, частое явление, у вас опущение зрачка, только очень сильное…» Он начал осматривать второй глаз. – «А, тут все просто. Господин плохо пользуется своим глазом. Вы должны носить очки. Просто – чем вы занимаетесь?» – «Учусь самостоятельно и учу других». – «Экстерн?» – «Что-то вроде». – «Где вы были в октябре, во время погромов?» И он попросил меня рассказать ему все, что я знаю о погромах в местности, откуда я родом.

Он объяснил, что требует этого от всех своих посетителей из «провинции». Я рассказал ему, и он все время задавал вопросы и отпускал замечания. В конце он посмотрел на меня и спросил с улыбкой: «Вы из какой партии? Наверное, из сионистов-социалистов?» – «Да». Он усмехнулся: «Я понял это из ваших рассказов и описаний. Еврей, который рассказывает об октябрьских погромах, рассказывает о себе, о своей реакции, о своей вере, надеждах и разочарованиях. Я научился по таким рассказам определять взгляды рассказчика. Еще в начале вашего рассказа я сделал вывод о вашей партийной принадлежности. Я эту партию люблю больше всех других, я только сомневаюсь, что она сможет сохранить свою сущность: мы ведь быстро ассимилируемся и теряем свой облик». Он держал меня, к удивлению медсестры, долго, и разговор с ним доставил мне удовольствие. Я очень удивился мере недоверия, которое он испытывал к России – к народу и к стране, к либералам и социалистам всех видов. Это недоверие выражалось в его коротких репликах, замечаниях, содержащих негодование и насмешку, сарказм и боль. Он проводил меня до двери и пригласил заходить к нему во время следующего приезда в Киев «из провинции».

На следующий день в десять часов утра я был в гостинице «Дугмар». В номере я обнаружил Лацкого, Нигера, Аарона и товарищей, с которыми я встречался третьего дня. Лацкий встретил меня смехом: «Значит, ты не смог убедить Аарона, что ты – это ты?» – «Да ладно, это и правда было непросто». – «Хорошо, что нам не придется это делать в ближайшее время!»

В комнате ощущалось волнение и возбуждение. В руках у каждого был первый номер «Дер Идиш ер пролетарьер»{557} («Еврейского рабочего»), который только что вышел. Партийная газета, которую мы так долго ждали! Наконец-то она появилась! Нигер сидел у окна и читал вслух фельетон, подписанный «А», – Нигер сказал, что это писатель Шолом Аш{558}, -в котором описывались шествия рабочих в Варшаве. Нигер непрерывно выражал восторг этими описаниями. Мне рассказ Аша не понравился, и я постарался остудить восторг Нигера, что в некоторой степени было обусловлено моим настроением. Но я видел, что расстроил его. Лацкий между тем читал статью Бартольди об идеологии ассимиляции (пока он читал, мне успели шепнуть, что он и есть Бартольди), и я очень ее хвалил, так как она меня заинтересовала. Мне очень понравилась терминология, однако я отдал дань Цунцу{559} и Грецу, которых Бартольди в своей статье отнес к «ассимиляторам». Бартольди с воодушевлением заявил: «Первый раз вижу социалиста-сиониста, который знает что-либо о «науке Израиля». Для наших товарищей все эти вещи – терра инкогнита». Киевские товарищи «опекали» меня, уделяя мне гораздо больше внимания, чем третьего дня. Они показали мне город, места, где они спасались от погромов, и я помню, какое впечатление на меня произвели слова одного из них, который привел меня на улицу рядом с местной думой (городским советом) и ввел в трехэтажный дом, который стоял за этим зданием, показав место за лестницей, где он прятался, пока погромщики буйствовали в том же доме, ломали, грабили, избивали и убивали. Он рассказывал – и в его глазах стоял ужас, отражение воспоминаний о тех днях и этом месте.

В ту же ночь я уехал на поезде в Гомель. Я был снабжен паролем и адресом. Мне сообщили имена участников съезда: Давид Гофштейн{560}, Алтер Яффе, Слоним, Шейн и другие. Всех, кроме Алтера, я знал лично. Я приехал в Гомель на следующий день еще до полудня. Я зашел на квартиру Шейна, который остановился у своей сестры, но не застал его. Когда я пришел на заседание, выяснилось, что и на этот съезд я опоздал: он идет уже два дня. Я пришел к концу дискуссии о «национальном терроре» и самообороне. Войдя, я застал конец выступления Шейна. Товарищи рассказали мне о его точке зрения, которая уже была мне знакома. Он выдвигал радикальные требования. Он не просто соглашался с проведением карательных акций в ответ на каждый погром, но требовал их: «В этом мы проверим себя. Необходимо отвечать на еврейские погромы таким образом, чтобы весь мир узнал, что появилось новое поколение евреев, революционное поколение, поколение, стремящееся к избавлению от галута. Самооборона бессильна против вооруженной полиции и армии? Да, бессильна! Погромам нельзя воспрепятствовать. Но можно наказать погромщиков. Еврейская кровь – не вода! Смертная казнь – организаторам погромов, ответственным за них! Следует проверить, разобраться и выяснить их вину, меру их вины, вынести приговор и привести его в исполнение, и кровь их падет на их головы. Если мы не пойдем по этому пути, мы ничем не лучше наших предков. Мы хуже их, мы не бойцы еврейской революции, а ее губители. И останемся человеческим прахом».

Среди остальных выступавших по этой проблеме на меня произвел впечатление Зелиг из Ветки, небольшого городка возле Гомеля. На другом берегу реки Саж.

Он был рабочим, высоким и крепким, говорил скупо, не гладко и тяжеловесно. «У нас, – сказал Зелиг, – действуют согласно правилам, которые установил Лейзер (Шейн). Был у нас пристав, и он – это доказано – принимал участие в организации погромов. Мы решили его ликвидировать («им авек лейгн») и спустя два дня отослали его к праотцам, чтобы он предстал перед высшим судом. Мы немного разбираемся в таких делах». С его точки зрения, Лейзеру следовало встать во главе акции: «Он выразил словами то, что мы, простые люди, чувствуем, то, что каждый сионист-социалист, каждый революционер может и должен чувствовать в этот час».

Дискуссии завершились. Председатель, Давид Гофштейн, дал мне право сказать несколько слов. Я выступил против «национального террора» и предложил «активную самооборону». К этому понятию должны относиться систематические действия по самообороне всех этапов и форм. Самооборона должна послужить основой для борьбы еврейских масс за свое национальное и социалистическое будущее.

Я не успел развить все мои мысли за отведенное мне ограниченное время.

В личных беседах с Гофштейном, Слонимом и Алтером Яффе я попытался подробнее развить мои мысли, и оказалось, что лишь предложенное мной название имеет успех, но сути моих слов они не принимают, что у них есть принципиальное согласие – хотя они и скрывают его – с позицией сторонников «национального террора».

После гомельского съезда мне поручили несколько поездок, где я должен был читать лекции, участвовать в партийных дискуссиях и в организации местной самообороны. Наибольшее впечатление на меня произвел визит в Бобруйск. Там было собрание представителей нашей партии, дискутировавших с минскими «Поалей Циан», которые отрицали классовую борьбу, были против участия в общегражданской борьбе и считали сионистское начало первичным для нашего движения. Состоялись переговоры об объединении. Дискуссии должны были прояснить позиции и сблизить нас. От нашей партии в переговорах должны были принимать участие Алтер Яффе – один из лидеров партии – и я. В связи с моей миссией по самообороне до станции меня провожал товарищ Кропоткин – это была партийная кличка Полякова (племянника русско-еврейского писателя Полякова-Литовцева{561}), который был активным участником самообороны от нашей партии. Он специализировался по оснащению партийных отрядов самообороны бомбами нашего производства. Он славился быстротой и физической силой, храбростью и хладнокровием. Как-то раз (в Черкассах Киевской губернии) он среди белого дня обезвредил на одной из скамеек городского сада бомбу, так как почувствовал, что она нагревается и может взорваться. При этом он лакомился арбузом, виноградом и белым хлебом. Это происходило в то время, когда в стране действовали (после роспуска первой Думы) военно-полевые суды, которые должны были казнить каждого, у кого находили оружие…

Я дружил с Кропоткиным, и он позаботился об организации моей поездки в Бобруйск. Я выехал из Гомеля в четверг, 5 января. В зале ожидания вокзала слышались ругательства, брань, крики и антисемитские проклятия какого-то офицера. По совету своего провожатого я вышел наружу, и мы ждали там прибытия поезда.

На следующий день, в пятницу вечером, в одной из синагог состоялось большое собрание, на котором «Поалей Циан» минского направления спорили с сионистами-социалистами. От имени «Поалей Циан» выступал их местный лидер Плоткин. Мне кажется, он заявил, что каждая партия должна определить один принципиальный критерий, а не два. Мол, разница между «Поалей Циан» и сионистами-социалистами в том, что у «Поалей Циан» мера для всех вещей одна, и это сионизм. Они отрицают ценность классовой борьбы для еврейского мира и призывают прикладывать усилия по национальному единению. Выступавший спросил: «Если в Бобруйске будут выборы в Государственную Думу, за кого вы проголосуете – за еврея-сиониста или за русского социал-демократа?» Алтер ответил длинной речью, в которой использовал этот вопрос, чтобы доказать, насколько важен социалистический критерий именно в подобном случае. Его речь была приправлена множеством примеров из повседневной реальности, с помощью которых он объяснял и доказывал, насколько важно еврейскому труженику, чтобы его представителем был социалист. В своем ответе я продолжил цепочку идей Алтера, доказывая, что даже с точки зрения национальных интересов евреев нельзя судить о социализме так примитивно. Мы ведь заинтересованы в представителях на уровне государства, которые обеспечат перемены в режиме, а не просто будут кричать «Караул!». С этой точки зрения не надо считать, что представитель-еврей будет защищать интересы евреев, а нееврей не будет. Я объяснял это на примере самообороны, где именно преданное участие неевреев является одним из условий успеха.

Наш тандем, которым мы выступали в споре, как мне сказали, понравился товарищам: мы и «побили» противников, и приблизили их при помощи нашей аргументации.

Вокруг синагоги стояли «посты», в основном из девушек, которые должны были предупреждать о приближении полиции. Среди них были Сара Шмуклер, Лея Мирон (Каценельсон) и еще несколько, в том числе те, что были в моем «кружке» в Хорале.

Однако наибольшее впечатление за время того визита в Бобруйск на меня произвел разговор с соратницами по движению о положении женщины в нашем рабочем движении. Разговор состоялся утром в субботу на квартире фотографа Хаима Каценельсона, старшего брата Берла. Вход в квартиру был через полутемный коридор, в котором была лестница, ведущая наверх, на второй этаж, где была квартира фотографа и место его работы. Помню, что меня разозлил неприятный скрип двери и то, как стонали ступеньки, когда я на них наступал.

Среди участниц беседы были Сара Шмуклер, Лея Мирон (Каценельсон), Батья Лифшиц (Шейн), Рахель Каценельсон (Шазар){562} и другие, которых я видел среди «постовых». Я предварил беседу коротким докладом на тему «Интеллектуальное и нравственное совершенствование индивидуума как условие построения социализма». Я пытался объяснить, что реализация идей социализма с организационно-хозяйственной точки зрения посредством захвата власти не сильно изменит жизнь, если перед этим или по крайней мере одновременно с этим не произойдет основополагающих перемен на интеллектуальном и нравственном уровне личности. При этом одним из явных признаков прогресса в данной области является положение женщины в движении, особое ее предназначение в рамках движения. К этому докладу я в разной форме возвращался несколько раз и даже опубликовал выдержки из него по-русски в статье в газете «Киевские отклики»{563} летом 1906 года. Разговор с девушками был оживленным, но я заметил, что некоторые из них обратили большее внимание… на мое несчастное пальто. Оно и правда было достойно такого внимания – как из-за своего почтенного возраста, так и из-за цвета: оно приобрело зеленоватый оттенок, а от изначального цвета не осталось никаких следов. Сара Шмуклер даже поговорила со мной на эту тему – деликатно и не впрямую. Я рассказал ей, что у бедственного положения моего пальто три причины: практическая, принципиальная и тактическая. Пальто верно служило мне много лет, и у меня нет другого, а выбрасывать старое пальто, когда другого нет, – непрактично. Я принципиально не получаю денег от партии, я не хочу быть «профессиональным партийцем». Мне компенсируют только дорожные расходы, так как моих собственных средств на это не хватает. Источник моих доходов – лекции и уроки, которые я провожу для ограниченного круга. Так, я организовал в Лубнах курс лекций и дискуссий об «общественных идеалах и государственных режимах»: каждый участник вносит три рубля, а если у него нет, за него платят товарищи, и это приносило мне около 12 рублей в месяц. А это немного. Правда, я не должен был платить за квартиру. В-третьих, сказал я, с тактической точки зрения, мое бедное пальто – это сокровище. Оно меня защищает. Полиции, которая хочет меня арестовать, – а я знаю, что она этого хочет, – не приходит в голову, что этот бедный парнишка в потрепанном пальто, с кашне на шее, как у йешиботника, – тот самый опасный революционный агитатор, которого она ищет…

Я не знаю, удовлетворило ли Сару мое объяснение, но долгие годы я помнил ее милый облик: вот она смеется моим словам молодым и живым смехом, а в сияющих глазах – печаль.

По дороге на вокзал у меня случилась интересная беседа с извозчиком. Я чувствовал, что он хочет о чем-то меня спросить, и был прав. Я применил к нему слова «А ты открой ему…» и спросил его о новостях Бобруйска, и он начал повествовать мне о несчастьях евреев за весь год, наибольшее из которых – это ужасное беспокойство и путаница из-за многочисленных партий, расплодившихся в городе: сионисты и социалисты, «Поалей Цион» и ССРП, сеймисты и территориалисты, социал-демократы и социалисты-революционеры, и вообще сплошные партии, группы и группировки всех цветов и оттенков – можно умом тронуться. «И чего они все хотят? Всего лишь спасти евреев! А я хочу сказать, – тут он повернулся ко мне, – пусть от вас будет хоть какая-то польза, молодые люди, а евреи сами справятся! Не волнуйтесь так сильно!» Я спросил его: «Вы были вчера на диспуте между «Поалей Цион» и ССРП?» – «Конечно! Я слышал твою речь. Ты говорил по делу и кратко. Я не согласен. Я думаю, правильно написано в Псалмах: "Не доверяйте гоям!" Или гоям нельзя верить». – «Вы из "Поалей Цион"?» – «Нет, я просто человек. Вместе с тем в твоих словах был некоторый смысл, но слова того, кто говорил перед тобой, меня разозлили. Он умный человек, но опасный». Извозчик не переставал бормотать: «Спасти евреев… Спасите сами себя, а мы уж позаботимся о себе сами».

Я использовал эту беседу уже вечером следующего дня в Ромнах в споре с представителем Бунда о сущности еврейского национализма. Представитель Бунда был сыном моего дяди Пинхаса, убитого во время погрома за два с половиной месяца до этого. Этот сын, студент-востоковед Петербургского университета, признавал еврейский национализм, но с определенными оговорками…

Я вернулся в Лубны, а оттуда мой путь лежал в города Полтавской и Черниговской губерний. Из всех многочисленных дискуссий, встреч и собраний, в которых мне довелось поучаствовать, мне особенно запомнился спор с Ицхаком Шимшилевичем (Бен-Цви){564} в вагоне поезда, который ехал из Пирятина в Лубны (мы спорили о возможностях массового заселения Эрец-Исраэль), и дискуссия с бундовцами о перспективах русской революции и о том, возможно ли вооруженное восстание против власти. В Пирятине, уездном городе Полтавской губернии, расположенном между Лубнами и Прилуками, должно было состояться дискуссионное собрание ССРП и «Поалей Цион». Со стороны «Поалей Цион» должен был выступать Авнер (он же Ицхак Шимшилевич, Бен-Цви), а от ССРП – Давид (то есть я). Однако полиции стало известно о встрече и месте ее проведения, и не успели мы приехать, как отряд казаков окружил дом. На соседних улицах казаки хлестали нагайками всех прохожих. Я вдруг оказался один среди улицы и не знал, куда идти, но вспомнил, что недалеко от железнодорожной станции жила семья Авраама-Шломо Эскинбайна, старшего сына моего дяди Бенциона из деревни Триняки. Я пошел переулками и выбрался к нужному дому. Мой приход поверг хозяйку в ужас. Я успокоил ее: меня не преследуют казаки, я хочу лишь подождать 20 минут до прихода поезда. Она поспешила накормить меня ужином, и я с большим удовольствием воспользовался приглашением. Через 20 минут я сидел в вагоне поезда, следующего из Киева в Полтаву. Вагон был почти пуст. На одной из скамеек сидел молодой человек, погруженный в свои мысли, высокого роста, одетый в красивое новое серое пальто, которое ему очень шло и придавало важный вид. Я сел напротив него и подумал: он мой оппонент, наверняка это с ним я должен был дискутировать, если бы казаки не помешали. Я представился, назвав свое имя, и он рассмеялся: «Когда ты вошел, я сразу понял, кто ты». Я предложил ему побеседовать на тему, которая должна была составить предмет дискуссии, – о способах территориального разрешения еврейского вопроса. Я расспрашивал его о подробностях программы практической работы в Эрец-Исраэль и о ее перспективах, задавал один за другим каверзные вопросы о конкретных обстоятельствах. А он исключительно терпеливо и очень спокойно отвечал. Вместе с тем он сказал мне напрямик: «Я не верю, что будет какая-то польза от того, что мы спорим между собой наедине, без публики. Каждому из нас стоит спорить на публике – может, мы повлияем на слушателей. Но на оппонента повлиять нет шанса. Если у меня есть шанс повлиять на тебя, я готов продолжать спор. Но я вижу, что ты сведущ в том, что касается Эрец-Исраэль, и это хороший знак, это меня радует. Может, работа в Эрец-Исраэль возвратит к Сиону тебя и твоих товарищей – отрицателей галута!» Голос его был усталым и слабым. Я подумал: вот тебе логическая теория спора, рожденная реальными обстоятельствами прямо на твоих глазах. Но мой собеседник повернулся ко мне и добавил ясным громким голосом: «Я скажу только одно: ты задавал много трудных вопросов по поводу Эрец-Исраэль. Проблемы – это проблемы, вопросы – это вопросы, но это реальные проблемы и реальные вопросы. У вас, территориалистов, по-видимому, нет проблем и вопросов – у вас все висит в воздухе! В мире, который не существует, нет ни противоречий, ни сложностей, ни проблем!» Я не ответил. Мне уже надо было выходить. Но вдруг я вспомнил слова Зелига: «Ты знаешь, Эрец-Исраэль дает какую-то внутреннюю уверенность. Не знаю, на чем она базируется, но она смягчает сердца людей, и они отдыхают душой и чувствуют ценность борьбы за еврейское государство».

И вот я в Киеве. Кто-то из товарищей привел меня на собрание, созванное Бундом, о котором, однако, знали не только бундовцы, но и члены других партий. Выступал один из глав Бунда. Тема – «Шансы вооруженного восстания в наши дни». Выступавший анализировал декабрьские вооруженные восстания в Москве и доказывал, что главной причиной их неудачи была нерешительность меньшевиков и недостатки в технических аспектах революционной подготовки, а также, разумеется, запаздывание пропаганды в армии. Я не помню всех подробностей плана восстания, который он предлагал, но на меня произвела впечатление проповедь «вооруженного бунта». Я был удивлен, что спорящие говорили только о том, что возможно сделать, а не о том, что следует. Я попросил разрешения задать три вопроса общего характера – как «рядовой товарищ, не ориентирующийся в подробностях». После некоторых колебаний председателя разрешение было получено. Я задал три вопроса. Первый: «Социализм, как нас учили, это общественная борьба, а идея социалистической революции базируется на том факте, что сила общества и само его существование находятся в руках рабочих. Есть ли нужда и необходимость и правильно ли переходить от общественной борьбы к настоящей войне?» Второй: «Уверенность в победе революции также базируется на переменах в хозяйственном и социальном строении современного государства, которые неизбежно приводят также к борьбе рабочего класса с властью и к революционным выступлениям против общественного строя. Но «вооруженные восстания» – это огромный шаг назад, в прошлое, и здесь не может быть никакой уверенности в победе, и нет исторической неизбежности победы. Откуда уверенность, что новый строй и новое правительство будут социалистическими – ведь они будут результатом победы армии, а не общественной победы».

Мой третий вопрос был такой: «Любая война связана с разрушением. А всякая гражданская война влечет за собой разрушение человеческих связей и отношений в обществе. Это мы знаем из истории Парижской коммуны{565}. Нет ли опасности, что слабые устои общества, ничем не защищенные, будут уничтожены в этой войне? И не следует ли именно Бунду выработать мнение об этой стороне «вооруженных восстаний»?»

Я говорил тихо и старался выразить мои мысли наиболее простыми и доходчивыми словами, производя впечатление человека, который первый раз говорит на публике и которого одолевает страх публичных выступлений. Я и сам чувствовал себя именно так. Мое бедное пальто дополняло картину: рабочий – скорее всего, безработный, бедный, впервые пытающийся выразить свое мнение публично. Но именно мой внешний облик придал моим словам силу, замаскированную под вопросы. После моих слов в зале воцарилось молчание – я был одним из последних выступавших, – а докладчик выразил сожаление, что ему не хватает времени на то, чтобы подробно ответить на вопросы «рядового товарища». Однако он попытался научить меня революционному социализму, намекнул, что подозревает «скрытый сионизм». Я удивился, что докладчик удовольствовался легким намеком на мой сионизм, а в целом говорил по делу: постарался доказать, что его путь – путь революции, марксизм – единственно возможное учение в данных обстоятельствах, а военная победа – реальное и правильное воплощение общественных изменений, а следовательно, она будет социальной по своей природе.

Моим товарищам очень понравился этот спор, но с духовной точки зрения мне было плохо: страшные образы жестоких погромов и убийств евреев долгое время не покидали меня. И я думал, что, возможно, председатель был прав, намекая, что я «не из того теста, из которого получаются революционеры», и что «никакие объяснения мне не помогут».

В течение тех месяцев меня несколько раз задерживали полиция и охранка. И каждый раз мне удавалось избежать заключения. Два случая были особенно выдающиеся: я спасся буквально чудом. В марте, если я не ошибаюсь, в Кременчуге арестовали всех членов городского партийного комитета нашей партии, среди которых был учитель Дубников (он был убит во время погромов в Хевроне) и еще несколько моих знакомых. Деятельность партии в городе была совершенно парализована. Я получил указание «ускорить помощь» этому филиалу. Я взял с собой Хаима из Лубен и Давида (Каплана) из Лохвицы и приехал на неделю в Кременчуг. Мы восстановили деятельность всех партийных учреждений города. Мы организовали кружки и даже провели массовое собрание на острове Днепра: товарищи приезжали на собрание на лодках, а через некоторое время благополучно разъехались. Полиция опоздала на два часа.

На обратном пути мы были неосторожны – сели выпить чаю в буфете на станции Ромодан. Тем временем прибыл поезд из Киева, и на станцию вошел пожилой генерал, маленького роста и с большим животом. Он имел сердитый вид и ступал тяжело, окруженный спереди и сзади большой свитой, состоявшей из офицеров и сыщиков. Он сердито посмотрел в сторону нашего стола, проворчал что-то своим сопровождающим и… исчез. Это был военный генерал-губернатор Кременчуга (я забыл его фамилию), который славился своей жестокостью. Один из жандармов обошел вокруг нашего стола, внимательно всмотрелся в нас и задержал взгляд на мне. Внезапно он обратился к нам тоном приказа:

«Прошу всех подняться наверх, на второй этаж, в жандармский участок. Я должен обыскать вас и проверить ваши документы». Мы встали и зашагали за ним. Нас сопровождала вся свита офицеров, сыщиков и жандармов.

Больше всего я боялся за Хаима. Я знал, что он дезертировал из армии, и если бы это открылось, его положение было бы очень тяжелым. Когда мы вошли, жандармский полковник отделил меня от остальных и приказал каждому из нас отдать ему паспорт, а также проверил наши карманы и вещи. Проверил, задал вопросы и велел стать в стороне. После этого он обратился ко мне: «Покажи нам свой паспорт, Бенцион Залманович Динабург, уроженец Хорала Полтавской губернии, – все верно, я не ошибся?» – «Все верно. Вот документы». – «Я узнал тебя по фотографии. Вот уже полтора года я тебя ищу. Я навещал твоих родителей, и мне показали адреса мест, где ты жил два, три и четыре года назад. Теперь кончено. Вы свободны и можете идти, – обратился полковник к остальным, – мы задержим только тебя. Мы нашли твою фотографию в подпольном издательстве в квартире Веры Слуцкой, твоей поклонницы и ученицы – и теперь ты дорого заплатишь за ее почитание». Он рассмеялся. «Но ведь Вера Слуцкая освобождена из заключения по амнистии, а вы арестовываете меня за то, что она – моя поклонница? Странно!» – «Обыщите его как следует, – громко воззвал полковник. – Добудьте каждый клочок бумаги и тщательно проверьте». Широкоплечий черноусый жандарм с глупым лицом поспешил выполнить приказ, а полковник стал просматривать бумаги. «А, тезисы доклада! Это мне хорошо знакомо! Бенцион Залманович Динабург, ты знаешь, что я тоже твой ученик – я прочитал все выписки, которые делала твоя ученица о сионизме и о его социалистических революционных основах! Разве вы тоже не эсеры – сионисты-революционеры?! – и опять рассмеялся. – Итак, мне ясно, что ты едешь с лекции на лекцию. Какова общая тема твоих выступлений?» – «Я не знаю, почему господину потребовалось тратить столько усилий, чтобы разыскать меня: вы могли прийти в дом моих родителей. Я постоянно живу там. Ромодан находится всего в одной станции от Хорала, а еду я в Прилуки, я должен там держать экзамен в апреле, а это не тезисы к докладу, а ответы к предполагаемым экзаменационным билетам – по литературе, истории и географии России. Сейчас придет поезд, и мне надо ехать. Я признаю, что у господина полковника великолепная память – узнать меня по фотографии и запомнить, что преподавал ученикам, когда я сам уже это забыл. Но этого недостаточно, чтобы арестовать меня». – «Какой хитрый! Я, полковник Якобсон, собаку съел на таких делах, запомни это. Меня сложно запутать. Я умею отличить тезисы к докладу от экзаменационных билетов. Но – все может быть… Хорошо. Вот уже второй звонок. Иди. Возьми билет. Езжай в Прилуки. Или в Киев? Меня не проведешь! Но хорошенько запомни: я советую тебе не встречаться второй раз, не сталкиваться больше никогда с полковником Якобсоном! Понял? Ступай». И сказал сыщикам: «Проследите за ним, пока он не сядет в поезд».

Через две-три недели я шел по тротуару в Лубнах, недалеко от моей квартиры, когда ко мне вдруг подошли двое полицейских, арестовали и повели в участок. Жандармский офицер приказал обыскать мою одежду. Нашли бумаги. Записи. И две политические брошюры социалистического содержания. Офицер разволновался: «Нет такого еврейского парня, у которого бы в кармане не было социалистической пропаганды! Что ты здесь делаешь?» Я достал документы. «Я из соседнего города, из Хорала. У меня здесь живет старая тетка, сестра матери. Я приехал ее навестить, только сошел с поезда и собирался идти к ней, как меня арестовали…» – «Ложь! Выдумки! И кто твоя тетка?» – «Рохл Малкина, вот ее адрес». – «Хорошо, сейчас проверим», – и он послал городового срочно доставить мою старую тетю в участок. Я у нее никогда не был. Я не знал, как все это понравится ее мужу – ее второму мужу, узколобому бухгалтеру и трусу. Но я полагался на разум моей тетушки. И правда – она явилась без промедления. Ее ввели в участок. «Вам знаком этот молодой человек?» – «Конечно, это сын моей сестры из Хорала». – «Как его имя?» – «Господин, я не знаю, Бен-Циан или Давид. Они близнецы и похожи друг на друга как две капли воды. Различить можно только по глазам. Так, так… Бен-Циан! Да, он косит на правый глаз». – «Так вот, тетушка, мы дадим ему проездное свидетельство, городовой проводит его в ваш дом, а оттуда на поезд и посадит его туда. Все под вашу ответственность, и если что случится – пошлем его домой вместе с арестантами».

Таким образом в тот же вечер я попал домой. Дома я ничего не рассказал. Однако назавтра, когда отец пошел в город, ему встретились знакомые, и все спрашивали обо мне. Отец сказал: «Я не успел с ним поговорить!» – «Как? Его ведь арестовали. Упекли как следует. Из Полтавы пришли газеты, а там телеграммы из Лубен: «Сегодня на улице арестовали Динабурга». – «По-видимому, – сказал папа, – это другой Динабург. Бен-Циан дома, я только что с ним говорил».

Папа принес мне газету «Колокол» с телеграммой. Я решил, что должен покинуть город, и стал взвешивать – стоит ли сделать это немедленно или чуть-чуть погодя. Брат посоветовал мне уехать немедленно: телеграмма даст понять полиции, что человек, которого арестовали, «важная птица», и они станут искать меня. С другой стороны, я боялся начать суетиться.

Спустя десять дней я уехал из города. Выяснилось, что я успел в последний момент. На следующий день после того, как я покинул родной дом, полиция пришла искать меня…

В те дни, когда я был дома, я получил последние новости о партийном съезде, прошедшем в марте в Лейпциге. В нем участвовал Элиэзер Шейн. Из Бобруйска до меня дошли отзвуки съезда – в записях, которые он вел для себя. Какое разочарование! Самый больной вопрос-пути осуществления территориализма – остался нерешенным.

Предложенные пути были, по существу, беспролазным хаосом. Лучшие из товарищей подавлены. Среди них – пламенные энтузиасты по природе своей, борющиеся с грызущими их сомнениями (Яаков Лещинский) и даже изъеденные отчаянием, находящиеся на грани выхода из партии (Давид Гофштейн, Цви Авраами-Фербман). Только четверо уверены в себе и в избранном пути. Это патриоты, на которых держится партия, в них он [Шейн] видит наше будущее: Нахман Сыркин, идеалист, уверенный в себе и с очень глубокими еврейскими корнями, Маше Литваков{566}, светлая голова, мститель за свой народ и его защитник, ревностно относится к своей программе и верит в нее, и она для него важнее всего остального. Йосеф Лещинский{567}, верный и преданный своей партии, ибо она – крупнейшая рабочая партия, есть кого вести за собой. Еще – Авраам Гольдберг, который приехал на съезд из Соединенных Штатов Америки, прожженный, ловкий, умный и практичный. У всех этих патриотов разный патриотизм. Нахман Сыркин как истинный идеалист – патриот движения, Маше Литваков – горячий патриот программы, причем именно программы для всей партии и ее филиалов; Йосеф Лещинский – патриот партии, с ней он хочет идти дальше и с ней искать путь… А Авраам Гольдберг– самый уверенный, он уже американец. Почти «совсем американец»… Сам Шейн не открывал рта во время съезда, и только во время прений о путях осуществления территориализма он попросил слова для выступления… по повестке дня.