Пощёчина экспрессионисту

Пощёчина экспрессионисту

Весной 1920 года троица поэтов, объявившая себя экспрессионистами (во главе с бывшим имажинистом Ипполитом Соколовым), обратилась ко всем советским литераторам с призывом созвать Первый Всероссийский конгресс поэтов. Сам призыв особого интереса не представляет (в ту пору литераторы могли позволить себе ещё довольно многое), гораздо интереснее другое – кто в этом документе к какой литературной группе причислен. Футуристами в нём названы Маяковский, Большаков, Каменский, Бурлюк, Ивнев, Лившиц, Спасский, Кушнер и Лавренёв. Центрифугистами – Пастернак, Аксёнов и Асеев. Эгофутуристом признан Северянин. Кубофутуристами оказались Хлебников, Кручёных, Шкловский, а также Якобсон и Брик (теоретики заумного языка). Имажинисты – это Шершеневич, Третьяков, Есенин, Мариенгоф, Эрдман и Кусиков.

Ф. Шерешевская, А. Мариенгоф, И. Грузинов (стоят), С. Есенин, В. Шершеневич.

«Орден имажинистов» в ту пору состоял всего из восьми стихотворцев. И каждый участник этой поэтической восьмёрки по любому случаю с гордостью повторял фразу из «орденского» устава:

«Мы гордимся тем, что наша голова не подчинена капризному мальчишескому сердцу».

Но как ни гордились молодые люди своими светлыми головами, их «мальчишеские» сердца то и дело толкали их на мальчишеские поступки. Так, 8 мая в одном из московских залов Сергей Есенин читал стихи. Когда декламация завершилась, и читавший покинул сцену, поэт-экспрессионист Ипполит Соколов вскочил с места и, взбежав на эстраду, крикнул:

«Вот теперь вы превосходно видите, как Есенин ворует! Да, ворует образы и содержание! И всё – у Клюева, у Орешина, у прочих поэтов! Он скоро умрёт как поэт».

Вадим Шершеневич:

«Не дав Соколову договорить, Есенин молодцевато выскочил на эстраду и громко заявил: „Сейчас вы услышите мой ответ Ипполиту Соколову!“ И, неожиданно развернувшись, дал оппоненту но физиономии… Аудитория загудела».

Это был один из литературных скандалов, которые вспыхивали в ту пору довольно часто. Уже в самом конце вечера (по словам того же Шершеневича):

«Есенин снова вышел и заявил уже под дружный смех: „Вы думаете, я обидел Соколова? Ничуть! Теперь он войдёт в русскую историю навсегда!“»

Однако пощёчину эту Есенину не простили, и 20 мая на общем собрании Всероссийского союза поэтов (СОПО) был устроен суд над раздающим оплеухи.

На этом мероприятии присутствовал и Маяковский. О его отношении к обиженному Соколову и его обидчику ничего не известно. Но сохранились воспоминания поэтессы-имажинистки Надежды Давыдовны Вольпин:

«Я слушала, стоя… почти бок о бок со мной стоял Маяковский. До нас долетели слова Есенина:

– Каждый на моём месте поступил бы так же.

И Маяковский, взвесив, – тихо, но очень внятно:

– Я? Ни-ког-да б!..

Приговор был мягок: Есенину запретили на месяц появляться в СОПО, что, впрочем, практически не распространялось на второй зал, и Сергей по-прежнему приходил сюда обедать».

Тем временем начавшееся наступление Красной армии поляки остановили. Части Тухачевского понесли большие потери. И в Москве начали распространяться слухи о том, что вот-вот начнётся мобилизация новых рекрутов.

Кто-то сказал Сергею Есенину, что призовут и его. Что было делать?

В Красную армию в ту пору не брали циркачей, и поэт обратился за помощью к комиссару московских цирков Нине Сергеевне Рукавишниковой (той самой, которую Зинаида Гиппиус назвала «цыпочкой» Анатолия Луначарского).

Анатолий Мариенгоф:

«Рукавишникова предложила Есенину выезжать на коне на арену и читать какую-то стихотворную ерунду, сопровождающую пантомиму. Три дня Есенин гарцевал на коне, а я с приятельницами из ложи бенуара встречал и провожал его громовыми овациями.

Четвёртое выступление было менее удачным. У цирковой клячи защекотало в ноздре, и она так мотнула головой, что Есенин, попривыкший к её спокойному нраву, от неожиданности вылетел из седла и, описав в воздухе головокружительное сальто – мортале, растянулся на земле.

– Уж лучше сложу голову в честном бою, – сказал он Нине Сергеевне…

С обоюдного согласия полугодовой контракт былразорван».

А поэту Бальмонту в конце мая 1920 года нарком Луначарский разрешил совершить поездку за рубеж. Правда, на весьма непродолжительное время.

И тут в дом к обрадованному поэту (он жил в одном из переулков Арбата) по каким-то делам пришёл Матвей Ройзман, который вспоминал потом (правда, подзабыв, какое тогда было время года – весна или осень):

«Мы вышли на крыльцо, и Бальмонт, указывая рукой на небо, напевно спросил меня:

– Скажите, молодой поэт, это – конец?

Небо заволакивал взъерошенный чёрный дым, закрывая ещё яркое осеннее солнце. Это горели пороховые погреба, как выяснилось, подожжённые руками затаившихся в столице белогвардейцев. Я не совсем понял, о чём спрашивал поэт, и пожал плечами. Только идя домой, я сообразил, что Бальмонт задавал вопрос: «Это конец большевикам?»

Дней через десять стало известно, что он по командировке Наркомпроса поехал за границу и там остался».

Доподлинно известно, что Бальмонт, его жена и дочь покинули Россию 25 мая.

Писатель Борис Константинович Зайцев в книге «Воспоминания о серебряном веке» вспоминал:

«В 1920 году мы провожали Бальмонта за границу… Бальмонт нищенствовал и голодал в леденящей Москве, на себе таскал дровишки из разобранного забора, как и все мы, питался проклятой „пшёнкой“ без сахару и масла. При его вольнолюбии и страстности непременно надерзил бы какой-нибудь „особе“… – мало ли чем это могло кончиться».

Приехав в Париж, Бальмонт написал:

«Всё, что совершается в России, так сложно и так перепутано».

Эмигранты тут же принялись его расспрашивать (благо русскоязычных газет в столице Франции выходило тогда предостаточно). Вопрос сыпался за вопросом:

«– Что сложно?

– Что перепутано?

– Систематический грабёж, разгон Учредительного собрания?

– Уничтожение всех свобод?

– Военные экспедиции для усмирения крестьян?»

Бальмонт на вопросы не ответил. Но и на родину не вернулся. Никогда.

А в семействе Бриков в самом начале июня тоже произошло судьбоносное событие.