7. Осень в Сяошахэ

7. Осень в Сяошахэ

Вернувшись в Лянцзянкоу, мы подвели итоги полугодовой деятельности партизанской армии после ее создания.

На собрание были приглашены из Сяошахэ и те, кому не довелось участвовать в южноманьчжурском походе. Речь, конечно, шла главным образом о совершенном походе в Южную Маньчжурию. Каждый партизан признал, что за полгода наш вооруженный отряд заметно вырос и что все убедились в том, что вполне возможно разгромить захватчиков империалистической Японии и партизанской войной.

Нужно было поднять нашу партизанскую борьбу на новую ступень развития. С этой целью мы выдвинули на собрании следующие задачи:

Во-первых, перенести опорную базу АНПА в район Ванцина.

Во-вторых, еще более углубить работу с китайской антияпонской Армией спасения отечества.

В-третьих, правильно направлять резко нарастающую партизанскую борьбу в Восточной Маньчжурии, наращивать темпы процесса создания революционной опорной базы и надежно защищать ее.

Из трех этих вопросов предметом самых серьезных дискуссий стал первый.

Одну эту проблему мы несколько дней обсуждали с военными и политическими кадрами из Аньту, Яньцзи и Хэлуна.

Товарищи из Аньту не согласились с перенесением опорной базы действий в Ванцин. «Зачем партизанской армии переходить в Ванцин? Ведь армия создана в Аньту, так что она и должна находиться именно в Аньту. А что случится в Аньту, если партизаны уйдут в Ванцин?» — прозвучал неодобряющий голос. Значит, наивное упрямство еще не вышло из скорлупы узких региональных предрассудков.

Товарищи из Яньцзи и Хэлуна ответили на это так: аньтуский отряд есть, образно говоря, вестовая стрела партизанской армии и ее рассадник; передислокация его в середину сосредоточенно заселенного корейцами Цзяньдао вполне естественна и даже очень своевременна с точки зрения как стратегии, так и географических требований. Они уверенно говорили о том, что если пойдет в Ванцин самый боевой аньтуский отряд, то это вызовет заметные перемены и в деятельности партизанских отрядов Яньцзи, Хуньчуня, Хэлуна и других соседних уездов.

Ванцин стал бы географически «удачным местом». Это признали и все товарищи из Аньту. Ванцин хорош был прежде всего тем, что он близок к Корее. На том берегу через реку, в районе шести уездных городков Кореи, было сильно «гиринское веяние». И, естественно, этот район мог бы стать неистощимым источником поставок людских и материальных ресурсов для партизанских действий. При опоре на него мы могли бы поднять революцию в стране. Жители Ванцина отличились высоким боевым духом и революционной стойкостью. Эти Духовные качества были ярко продемонстрированы в поддержке боевых действий Армии независимости в Циншаньли и Фэнвудуне, которые можно считать наивысшей вершиной в истории ее вооруженной борьбы. Ванцин был базой деятельности Северной военной управы. Действовавшие в этом районе бойцы Армии независимости и курсанты военных училищ питались кашей из зерна, выращенного ванцинцами.

Ванцин, разумеется, считали идеальным местом. Но необдуманно передвигаться туда было нельзя. Перед нами два варианта: или базироваться в уезде Аньту и нашими собственными силами прокладывать путь партизанской борьбы, или продолжать легальную деятельность вместе с Армией спасения отечества и постепенно расширять корейские отряды. Несколько дней мы серьезно обсуждали эти проблемы.

Совместные действия с Армией спасения отечества, возможно, могли бы создать определенные ограничения в нашей деятельности, но важно еще более закрепить легализацию АНПА, добытую ценой крови, и показать китайским братьям, видящим в корейце в Маньчжурии второго японца, именно тот факт, что корейская нация не приспешник, не дозор японских империалистов и что вооруженные отряды корейских коммунистов, которых считали они прояпонскими, не сближаются с японскими самураями, а наоборот, идут последовательным антияпонским курсом. Так я считал.

В конце концов, мы приняли вариант: партизанской армии на определенное время легально действовать вместе с Армией спасения отечества, с одной стороны, а с другой — на практике борьбы умножать свое влияние, расширять вооруженные отряды, а потом соединять их.

Уточнив план действия, мы направили подобранных товарищей в Яньцзи, Хэлун, Хуньчунь и другие районы Восточной Маньчжурии. И в Лоцзыгоу в части Армии спасения отечества было послано несколько умелых политработников. В Ванцин направили еще один новый отряд особого назначения. Ким Иль Рёна оставили в Аньту. Наш отряд опять сократился от ста с лишним до 40 человек.

Многих своих товарищей мы часто направляли в другие уезды. Этим были довольны и руководители Восточноманьчжурского Особого комитета. Раньше они не раз просили нас: «Ваш отряд главный, так что подберите способных товарищей и укрепляйте ими другие местные партизанские отряды».

Минуло четыре месяца с той поры, как наш отряд покинул Сяошахэ и встал на путь похода в Южную Маньчжурию. Горы, поля и реки в Лянцзянкоу день за днем сгущались осенними красками. Проснешься утром — перед твоими глазами новый мир: кругом опавшие листья, блеск инея на них — предвестник суровой зимы на материке.

Менялись сезоны, стало холодать. Меня не покидала растущая тревога о больной матери. Но при всем моем желании я не мог сходить в Сяошахэ.

Все меня тянуло в деревню Туцидянь, но я откладывал встречу с матерью в долгий ящик.

Приблизилась дата отправления в Северную Маньчжурию. Однажды Чха Гван Су принес мне какой-то узелок бумажных пакетиков. В них были завернуты лекарства народной медицины. Не знаю, откуда их достал Чха. Он предложил мне сходить в Туцидянь. Заметив, что я мешкаю с ответом, он недовольно высказал мне порицание: «Не подобает тебе, Сон Чжу, так вести себя. Если ты, командир отряда, так неуважительно относишься к матери, то я больше с тобой не разговариваю».

Итак я держу шаг в Сяошахэ.

В руке у меня пакетики с лекарствами, но на душе — тревожная мысль: что скажет мать при виде этих лекарств? Наверное, отругает, — что ты делаешь, все тебя занимает такое пустяковое дело?!

Но я думал, что она и обрадуется, если скажу: вот тебе, мама, лекарства, тебе их послал Чха Гван Су.

Давно, конечно, кончилась та мерка чумизы, что я принес когда-то, купив ее в Сяошахэ. А самой ей работать трудно, деньги взять неоткуда. Как она обзаводится дома хозяйством? Мать говорила: у живого человека, как говорится, во рту паутины не будет, не беспокойся о семье, даже думай, что на свете нет у тебя ни матери, ни братьев. Но человеку не легко так вести себя, как она говорит. Как же не думать о родителях, о братьях, о своей семье?..

Узелок был не тяжел, и я ускорил шаги. Чем ближе Сяошахэ, тем почему-то тяжелее ноги. Была, конечно, у меня тревога — не ухудшилась ли болезнь у матери? Но больше всего меня терзала мысль о том, что мы вернулись из Южной Маньчжурии, не договорившись о сотрудничестве с командующим Ряном. Узнает мать — будет очень сожалеть об этом. Когда я уходил в Южную Маньчжурию, она тяжело болела, но торопила меня уходить скорее. Так делала она, может быть, потому, что была безгранично горда и рада тому, что сын идет на сотрудничество с другом отца. Мать не хотела, чтобы молодые люди, ратуя лишь за какую-то концепцию, поворачивались спиной к старшему поколению участников движения за независимость.

Но самое главное — каково же состояние больной матери? При уходе в Южную Маньчжурию я видел, знал, что у нее желудок не принимал даже и не очень крутой, жидкий, как вода, отвар. Если не улеглась болезнь, то теперь она еще больше страдает в таком тяжелом состоянии. Не легко было предугадать, что сталось с ней.

И, убыстряя свои шаги, я не мог стряхнуть с себя терзающую меня тревогу.

Но вот, наконец, и деревня Туцидянь, и знакомый деревянный мостик. Проходя по нему, я все еще не высвободился от тревожной мысли.

Раньше всякий раз, когда ходил по этому мостику-жердочке, мать, странное дело, распахивала настежь дверь комнаты. Ей было свойственно такое особое ощущение, что слышит шаги сыновей — узнает, кто идет: сын старший или младший. Но в тот день, вопреки моему ожиданию, двери остались глухими, не подымался дымок из трубы, что раньше клубился при приготовлении ужина, не видно и младших братьев, которые, бывало, выходили из кухни с помойкой или за дровами.

И все сильнее чувствовалась тревога, все напряженней нервы. Казалось, вот-вот замерзнет кровь в сердце. Собравшись с силами, тяну к себе дверное кольцо. Едва успел отворить дверь, как чуть было не упал, не грохнулся всем телом на завалинке, — мамина постель пуста! «Опоздал!» — молнией пронеслось в голове. И вмиг, не знаю, откуда и взялся, молча схватил меня за плечи Чхоль Чжу.

— Почему так опоздал ты, брат? Зачем?

И он, дрожа всем телом, уткнулся мне в грудь своим, полным слез, лицом и громко зарыдал, как ребенок, всхлипывая.

Потом прилетел откуда-то стрелой и вцепился мне в левый бок второй брат Ен Чжу.

У меня из руки выпал узелок с лекарствами. Я крепко обнял обеими руками тяжко рыдающих братьев. Их горький плач и неутешные рыдания рассказали мне обо всем — не понадобилось и спрашивать о смерти матери.

Как же могла случиться такая беда, когда меня не было дома? Разве не была дана ей последняя минута материнского счастья, ей, которая вправе взирать в лицо сына в последнюю секунду своей жизни?! Ей, которая родилась в нужде и прожила бедной всю свою жизнь?! Ей, которая и перед смертью мужа кусала губы, глотая слезы, больше думая о горькой участи, о трагедии многострадальной своей Родины, чем о себе?! Ей, которая отдала всю свою жизнь, всю свою душу, все свои помыслы, всю энергию не ради себя, а на счастье других?!.

Так торопила она себя закрыть глаза оттого ли, что боялась, как бы не стала ее смерть грузом для сына-революционера? Да, она дни и ночи беспокоилась, как бы я, ее сын, пленясь личными интересами, не погубил великое дело, к которому призван.

Я, поглаживая дрожащей рукой тот дверной косяк, на который опиралась мать раньше, когда дала мне последнее наставление, думал: как я был бы счастлив, если бы еще хоть разок посмотрел в лицо живой матери у этой двери, пусть бы даже она ругала меня больше, чем тогда!

— Скажи, Чхоль Чжу, что сказала мать в последний раз?

Когда я так спросил, открылась калитка и вошла соседка Ким. Она ответила мне за него:

— Она мне сказала вот что… «Когда после моей смерти придет мой сын Сон Чжу, прошу заменить ему меня — так тепло, как я. Если он вернется, пока остались еще эти самураи, пока не стала свободной Корея, не раз решай ему переносить мою могилу. И нет, нет, не дай ему ступить через порог. Однако сынок мой, Сон Чжу, не вернется с полпути битвы. Я говорю так не потому, что слишком горжусь им». Вот так она сказала. И попросила меня открывать дверь. И потом до сумерек долго-долго смотрела вон туда, за мостик-жердочку…

Слова соседки слышались мне еле-еле, будто доносились откуда-то издали, с «небесного царства». Но я уловил каждое слово соседки, глубоко осмыслил горечь, всю вескость каждой ее фразы.

Все еще держа в объятиях братьев, я кинул взгляд в сторону того деревянного мостика.

Я силился представить себе мучительную тоску матери по сыну, горечь матери, не увидевшей любимого сына перед своим вечным сном. Не успел я и вообразить всего этого, как у меня вулканом вырвалось лихорадочное рыдание.

Долго плакал я. А поднимая голову, вижу — смотрят на меня повлажневшие глаза соседки Ким. Взгляд ее был такой нежный, такой глубокий, что я чуть было не принял его за взгляд моей любимой матери.

— Большое вам спасибо! От всей души благодарю за глубокую заботу о моей матери.

Так сказал я соседке, которая осталась последней спутницей моей матери. Я, весь сокрушенный горем, наконец нашел в себе силы.

А соседка рыдала еще горше.

— Не за что спасибо-то, — говорит она. — Извините, что я не часто бывала у больной. Мы плохо присматривали за ней. И никто ее не причесывал. Ваших братьев тоже не бывало дома — революционное дело у них. Однажды она попросила меня обстричь ей волосы, как мальчишке. Чешется, говорит… Она просила, а я не могла взять ножницы в руки. Какие у нее были славные волосы — такие длинные, опрятные! Не могу я, говорю. А больная так умоляет. Не будет чесаться голова, говорит, тогда я смогу лететь и на небо… Мне было жалко стричь эти волосы, но я была вынуждена это сделать…

Не докончив своего рассказа, соседка опять громко заплакала.

Лучше бы не слышать ее, думал я. Рассказ о печальной кончине матери словно в клочья разрывал все, что во мне. Мать всю свою жизнь делала, что могла, для детей, но ведь у сыновей, росших в ее объятиях, не было ли такой верности, что было у тех, кто находились у ее изголовья и причесывали ее перед приближавшейся смертью?!.

Раньше, когда я жил в Фусуне, видел, как один мальчишка, почти одинакового со мной возраста, носил на спине больную мать от Наньдяньцзы до улицы Сяонаньмынь. Мальчик весь вспотел и беспокойно искал врача. Тогда мы сказали, что он действительно верен родителям. Выслушав соседку Ким, почему-то мне вдруг вспомнился тот мальчик, который был весь в поту.

Если сравнить меня с тем мальчиком, то люди назвали бы меня неверным родителям сыном. И тогда мне нечем было бы оправдать себя. Спрашиваю себя: «Что ты делал для матери? Вот тебе уже за двадцать лет». Да, что я делал тогда для нее? Когда был еще маленьким, я, правда, предлагал матушке сидеть в комнате на теплом месте, обогревал своим дыханием холодную руку матери, когда она возвращалась от колодца. Утром пытался помогать ей, — давал корм курам, носил воду в бадейке из оцинкованного железа.

Но после того, как окунулся в революцию, почти ничего не сделал для матери. В древности мудрецы говорили: «Любовь вниз бывает, а любви кверху не бывает». Это изречение они сочиняли, возможно, имея в виду меня. Слово о том, что любви кверху не бывает, — поистине мудрое изречение. Мне ни разу не довелось слышать о таких детях, которые чтят и уважают своих родителей с такой верностью, что превышает родительскую любовь к детям.

— Чхоль Чжу, теперь скажи, что завещала вам мать? — опять спросил я его.

Думалось, что еще что-то завещала мать, покидая этот мир.

Он, утирая слезы тыльной стороной руки, говорит хриплым голосом:

— Мать сказала: «Помоги старшему брату хорошенько». И еще: «Могу и под землей спокойно уснуть, когда вы, сынки мои, хорошо поможете старшему брату и станете такими же революционерами, как ваш старший брат…»

Да, и в последнюю минуту своей жизни мать посвятила весь заряд своей духовной силы только одному — делу революции!

И я тут же с братьями пошел к могиле матери.

На бугорке, где одиноко стоит старый вяз, высовывался в углу маленький холмик могилы, покрытый дерном в виде узора арбузной корки.

Я, сняв фуражку, вместе с братьями сделал земной поклон перед могилой покойной матери.

Сердце мое говорило: «Мама родная, к тебе пришел Сон Чжу! Прости, мама, меня, такого непочтительного сына! Вернулся из Южной Маньчжурии, опоздал — и только сейчас к тебе пришел, мама моя дорогая!»

Такой думой был я объят, повалившись на землю. И вдруг вижу — рядом Чхоль Чжу, склонившись над холмиком могилы, выкапывает руками дерн.

— Что ты там делаешь, браток? — чувствуя что-то странное, я рассеянно смотрю на него.

Вместо ответа он, роняя капельки слез, зарывал в землю те бумажные пакетики, в которые завернуты лекарства.

Безмолвный поступок моего брата беспощадно разорвал у меня весь заряд, всю конденсацию горя и печали, которыми полно мое сердце. Я упал на холмик и долго-долго рыдал. Так вот я возвратился от революционера к обыкновенному простому человеку.

Казалось, все, что есть на земле, в единый миг сжалось в одну точку, вот в эту могилку, все дела на свете сбились в одну безутешную трагедию — потерю родной матери…

Поднимаю голову — над всей землей сияет синева осеннего неба и, не признавая никаких перемен кругом, весело смотрит на землю. «Как же тебе, небо, так спокойно в твоей высоте и ты так равнодушно к нашему горю!» — думалось мне.

Так я потерял свою любимую мать. Эта трагедия случилась мрачным летом 1932 года, когда шел 22-й год после гибели родной страны. Если бы страна не погибла, то и моя мать, может быть, пожила бы подольше. Исток ее болезни — в мытарствах и муках, порожденных судьбой времени — гибелью родной страны.

Щедрая забота моей матери о детях была ничем не измеримой. Моя верность ей, родной матери, не составляет ни одной дольки несчетных величин ее громадной любви ко мне.

Однажды, когда я был в подполье, мы вместе, четверо — пятеро комсомольцев, попали во вражеское окружение в городке Фусуне. Нужно было выбраться из окружения и хотя бы и с боем выйти за город. Но у нас не было оружия. И я попросил мать:

— Мама, ты сможешь принести оружие от моих товарищей из Ваньлихэ?

Она с охотой приняла мою просьбу.

— Смогу! Это пустяки. Схожу и принесу!

Она пошла в Ваньлихэ, взяла у моих товарищей два пистолета и благополучно вернулась домой. Мои товарищи по ее просьбе зарядили пистолеты и спустили предохранители, чтобы можно было только нажимать на курок и стрелять немедля. Маузеры она спрятала под грудинку говядины и смело подошла к городским воротам, неся на голове корыто с мясом. У ворот полицейские, указывая на этот груз, спросили:

— Что это?

Она спокойно ответила:

— Говядина, господа!

«Блюстители порядка», поворошив бумажки, покрывшие мясо, пропустили ее без разговора.

Осматривая маузеры, я побледнел: оружие было заряжено, предохранители спущены.

— Мама, это же опасно могло быть для тебя. Почему оружие зарядили?

— Сама просила их зарядить. Думала, стрелять буду, если полицейские начнут обыскивать корыто. Ведь напали-то бы всего два-три негодяя. Нападут — буду стрелять хотя бы в одного, пускай и сама погибну. Так я думала.

В ее ответе таился такой глубокий смысл, какого нам никак не постичь ни своим умом, ни скудным мышлением. Такому дерзанию и такой настоящей любви к детям никто не осмелился бы даже подражать, не поняв дела детей и не горя симпатией к ним.

Это было в Старом Аньту, когда мы мыкались по чужим углам. Жили мы тогда в соседней комнате дома Ма Чхун Ука. Однажды наши ребята возились с пистолетом. Допустили оплошность — пуля, вылетев, ранила маму в ногу. Рана была опасная, огнестрельная, и если плохо лечить, то это может задеть саму ее жизнь.

Она уж не выходила и на улицу. Люди спрашивают: чего ее в эти дни не видно? Мы отвечали: пошла утром выбросить очистки в помойку, упала, и перелом кости. Она никому не показывала свою рану, лежала в постели, укрывшись одеялом. Тайком лечил раненую мой дядя Хен Гвон. Но мать никогда не сетовала на нас, ни разу не приняла обидчивый вид, не глянула косо на того, кто так промахнулся.

А тот, кто допустил эту ошибку, так неутешно убивался, что даже попытался покончить с собой.

Узнав об этом, мать рассердилась и отругала его:

— Так делать не надо! Пока вы неграмотны в обращении с оружием, такое вполне могло произойти. Вот оно и произошло. Но ничего страшного. Из-за такого-то пустяка мужчине идти на самоубийство? Брось такую чепуху. Подумай только о хранении тайны. Разболтаешь — сотворится беда и с вами, и с этим домом. А главное — провалится ваше дело.

Она больше всего боялась, как бы полиция не узнала о том, что у нас имеется оружие. О своей ране в ноге и не думала.

И семья Ма Чхун Ука не разболтала о происшедшем.

Мать любила моих товарищей, как своих детей. Это было ее самое доброе качество. Она относилась к моим друзьям, как и ко мне. Когда они приходят, она дает им деньги на работу. Она крутила швейную машинку и стирала одежду по найму, за что получала плату. Рабочие лесоразработок и сезонники-копатели женьшеня часто заказывали ей шитье одежды из купленной ими бязи. За это шитье она получала по 70–80 чон, в лучшем случае — одну вону в день.

Хотя у нас жизнь была и бедная, но мать никогда не скупилась на деньги. Она оставляла деньги только на зерно, на дорогу и оплату за квартиру. Кроме этого, она не жалела денег. Когда гостят у меня друзья, она обязательно купит несколько гын (600 граммов — ред.) пшеничной лапши и свинины, чтобы угощать их китайскими пельменями или супом с клецками, и давала им денег на работу.

Друзья мои беспокоились:

— Мамаша, мы видим, что и у Сон Чжу хозяйство-то не такое уж богатое, а вы все нам даете. Как же вам жить-то при этом? На что?

А она им отвечает:

— Человек не доживает своего отнюдь не за неимением денег, а из-за нехватки возраста.

Друзья, бывало, ночевали у меня целыми месяцами. Но у нее на это никакого недовольства не было, она с начала до конца относилась к ним, как к своим детям. Поэтому те участники молодежного движения в Маньчжурии, которые побывали хотя бы несколько дней в моем доме, называли ее не «мать Сон Чжу», а «наша мамаша».

Не будет преувеличением, если я скажу, что моя мать всю жизнь до самой смерти готовила пищу для революционеров. И при жизни моего отца она не могла даже ни попутешествовать, ни погулять, все дни проводила в хлопотах, заботясь о патриотах. Когда мы жили в Линьцзяне, она каждую ночь готовила кашу. Ночью мы, уже укрывшись одеялом, ложились спать, а друзья моего отца врываются в дом и шутят:

— Время-то позволяет вам спокойно спать, а?

И входят отдыхать в соседнюю комнату. А мать опять встает и идет на кухню готовить пищу.

Она не только помогала революционерам, но и сама участвовала в революции. Свою революционную работу она начала еще в Фусуне. В то время она вступила в Пэксанскую организацию Южноманьчжурской федерации по просвещению женщин и вела просветительскую работу среди женщин и детей. После смерти отца она принимала участие в работе Общества женщин.

Мать выросла от помощницы революции до ее непосредственной активной участницы. На нее, конечно же, оказывали большое влияние отец и мы, но надо сказать и об огромном влиянии на нее Ли Гван Рин. Когда Ли гостила у нас, она привлекала мать к участию в работе Южноманьчжурской федерации по просвещению женщин.

Если моя мать обладала бы только одной чисто материнской любовью, то я не мог бы, пожалуй, вспоминать о ней с такой горячей привязанностью к ней. Любовь моей матери ко мне не была только чисто материнской. Это была настоящая и, я бы сказал, революционная любовь, суть которой — в том, что мать, прежде чем считать своих детей своими родными, должна видеть в них сынов Родины, а дети, прежде чем быть верными своим родителям, должны быть всей душой преданными Родине. Всю жизнь моей матери можно уподобить учебнику, который помог мне выработать в себе верный взгляд на жизнь и революцию.

Если мой отец был учителем, вселившим в нас непреклонный революционный дух — бороться даже из поколения в поколение и непременно добиться возрождения Родины, то моя мать была благодарной учительницей, которая убеждала нас в том принципе, согласно которому человек, начавший дело революции, должен стараться реализовать намеченную цель, не пленясь чувствами личного знакомства, не отвлекаясь на посторонние пустяки и доводя дело до конца.

Если любовь, связывающая родителей и детей, является слепой, то нельзя считать ее прочной. Любовь может быть вечной и святой, когда она будет проникнута поистине благородным духом. Любовь матери ко мне и моя верность матери, сложившиеся в эпоху гибели родной страны, были последовательно проникнуты именно духом патриотизма. Именно с этим духом патриотизма моя мать пожертвовала даже своими родительскими правами — правами матери, которая вправе потребовать от детей быть верными ей.

Я, даже и не успев поставить перед могилой стелу, покинул деревню Туцидянь. Только после освобождения Кореи была поставлена могильная стела с надписью имени моей матери. Жители уезда Аньту, думая о незабвенной матери моей, поставили стелу с высеченными именами всех нас, троих братьев.

После освобождения Родины по заветам покойной матери ее могила вместе с могилой отца были перенесены в Мангендэ.

И после возвращения на Родину долгое время меня не занимали могилы родителей, что были в чужой стране. Ситуация была довольно сложная, была у меня уйма дел. В горах и на полях Маньчжурии, где мы проводили все молодые годы, покоился прах не только моих родителей, но и многочисленных погибших моих соратников, которые прошли со мной сквозь пламя революции. Там были и дети погибших товарищей. Прежде чем найти их прах и привести порученных мне их детей в освобожденную мою родную страну, нельзя было перенести могилы моих родителей — таково было мое решение.

В такое время однажды приехал ко мне Чан Чхоль Хо и уговорил меня перенести их могилы в родной край. Он говорил:

— За перезахоронение отвечать буду я, а вы, Полководец, только заранее выберите в Мангендэ хорошее место для могилы.

Среди тех, кто связан с моей жизнью в Маньчжурии, только он знал могилы моих родителей. Он много потрудился с перенесением этих могил.

Когда я вел вооруженную борьбу, враги отчаянно пытались раскопать эти могилы. Жители Фусуна и Аньту до самого дня освобождения Кореи, обманывая врагов, добросовестно охраняли их и аккуратно ухаживали за ними. Так, Кан Чжэ Ха, бывший мой учитель училища «Хвасоньисук», по два раза в год, в дни весенних и осенних жертвоприношений хансик и чхусок, приготавливал пищу для поминок, приходил с женой и детьми в Яндицунь к могиле моего отца, совершал поминовение усопшего и скашивал траву на могиле.

После смерти матери я стал опекуном двоих братьев, опорой семьи. Но революция не позволила мне держать их под своей опекой и выполнять роль главы семьи. Пришлось оставить горько плачущих братьев в горной деревушке Сяошахэ, где грустно шелестели камышовые заросли. О будущей встрече мы не смогли даже и договориться. И я сделал тяжелые шаги в немилую Северную Маньчжурию.