ХУДОЖНИКИ

ХУДОЖНИКИ

Интерес к искусству сблизил Гоголя с колонией русских художников в Риме. Они держались дружной компанией, перебиваясь на скромные субсидии, выдаваемые Академией художеств. Среди них были выдающиеся таланты, ставшие гордостью русского искусства. Гоголь не застал уже в Риме ни Кипренского, ни Брюллова, уехавших оттуда раньше. Но он встретился и подружился с Александром Ивановым, Бруни, Рамазановым, Моллером, Иорданом.

Художники-пенсионеры отчитывались перед Академией в своей работе, в остальном они были предоставлены самим себе и вели свободный и беззаботный образ жизни. Они ходили по музеям, изучали и копировали картины старинных мастеров — Рафаэля, Микеланджело, Корреджио, Тициана. Бродили по узким улочкам города с ящиками для красок, располагались в виду Форума или Колизея, рисуя римские сценки и типы.

Художники встречались в кафе Греко, которое посещал и Гоголь. В этом кафе имелся даже заветный ящичек, где для них хранились письма, приходившие с родины. Бородатые художники в плащах и широкополых шляпах сидели за столиками, попивая прозрачный кьянти или ароматный кофе. Здесь собирались художники самых различных национальностей: слышалась итальянская, французская, немецкая, английская речь. Стены кафе были увешаны картинами и пейзажами его завсегдатаев. За столиками горячо обсуждались новости, политические события, завязывались споры об искусстве, а то и просто передавались очередные сплетни.

Александр Иванов, Иордан и Моллер нередко собирались по вечерам в скромной комнате кафе. Они молча сидели за столиком в углу, с глубоким вниманием прислушиваясь к замечаниям и суждениям Гоголя. Благодаря своим знакомствам Гоголь нередко оказывал художникам поддержку, способствуя получению заказов, ходатайствуя о продлении стипендий. Иордан уже третий год со стоическим прилежанием работал над гравированием картины Рафаэля «Преображение». Красивый, франтовски одетый Моллер, сын морского министра, был полной противоположностью экономному и благоразумному Иордану. Картина Моллера «Поцелуй» заставила говорить о нем весь Рим.

Встречая Иордана, Гоголь здоровался и шутливо говорил ему:

— Вы Рафаэль первого манера!

Но самым близким другом Гоголя стал Александр Иванов. Он проживал в Риме уже несколько лет и прекрасно изучил его памятники, полюбил природу и людей Италии.

Ко времени приезда в Рим Гоголя Иванов полностью, отдался главному труду всей жизни — работе Над картиной «Явление Мессии». Свою картину Иванов задумал как широкое философское обобщение, как воплощение мечты о лучшей жизни народа. Художник стремился создать как бы синтез мирового искусства, обогатив свою живопись опытом великих итальянских живописцев: Рафаэля, Веронезе, Тициана, Караччи, Гвидо Рени, Тинторетто. Мастерская Иванова стала одной из достопримечательностей Рима, а подвижнический труд художника являл пример бескорыстного, самоотверженного служения искусству.

Гоголь стал частым посетителем мастерской художника. Это было огромное помещение, напоминавшее сарай, но хорошо освещенное сверху и с боков. В студии царил ужасающий беспорядок. Стены были исписаны фигурами, нарисованными мелом или углем. На полу валялась всякая рухлядь, исчерченные картоны. В середине помещения на огромных подставках стояла картина. На ней вырисовывался облик Иоанна Крестителя, который указывал на идущего вдали Христа. Из вод Иордана выходил юноша, надевающий рубашку. Народ внимательно смотрел на идущего вдали Христа: кто с сомнением, кто с глубокой верою. Композиция была в основном закончена, но фигуры набросаны еще одним тоном. Сам художник, в простой холщовой блузе, с длинными, давно не стриженными волосами, небритый недели две, с палитрой в одной руке и кистью в другой, стоял перед картиной, погруженный в глубокое раздумье.

Гоголь приветствовал художника и садился на сломанный диван. Между ними завязывалась беседа об искусстве, о картине Иванова, которой Гоголь горячо восхищался. Все житейское, незначительное отступало от них: оба взволнованно спорили.

— Девятнадцатый век — век эффектов, — говорил Гоголь. — Всякий торопится произвести эффект, от поэта до кондитера, так что эти эффекты, право, уже надоедают. Может быть, пора обратиться ко всему безэффектному? Впрочем, можно сказать, что эффекты более всего выгодны в живописи.

— О каких эффектах вы говорите, Николай Васильевич? — спросил Иванов.

— Не помню, кто-то сказал, что в XIX веке невозможно появление гения всемирного, обнявшего бы в себе всю жизнь, — не слушая, продолжал Гоголь. — Это совершенно несправедливо. Такая мысль исполнена безнадежности и отзывается каким-то малодушием. Напротив, никогда полет гения не будет так ярок, как в нынешнее время!

— В нашем холодном и изящном веке, — заметил Иванов, — я нигде не встречаю столь много души и ума в художественных произведениях, как у русских художников. Не говорю о немцах, но сами итальянцы не могут сравняться с нами ни в рисовании, ни в сочинении, ни даже в красках. Они отцвели, находясь между превосходными творениями своих предшественников. Мы предшественников не имеем. Мы только что сами начали, и с успехом… Мне кажется, нам суждено ступить еще далее…

Гоголь молча согласился.

— Предмет вашей картины, — сказал он Иванову, — слишком значителен. Из евангельских мест взято самое труднейшее для исполнения, еще не бранное никем из художников. Вы изобразили кистью обращение человека к Христу,