Глава 2

Глава 2

Если вас спросят: «Где родился панк-рок?», что вы ответите?

«В Англии, конечно», – скажете вы и ошибетесь. Как-то раз в гости к известному в современной ленинградской рок-тусовке Диме Левковскому приехала занимающаяся музыкальным бизнесом знакомая барышня из Лондона. После посещения рок-клуба, ряда квартир, в которых проживали молодые музыканты, и погуляв по улицам колыбели трех революций, она сообщила Диме, что настоящие панки живут в Ленинграде, а в Англии ребята, называющие себя так, – это просто переодетые и перекрашенные добропорядочные буржуа. В Англии я, правда, не был, но в прошлом году судьба занесла меня в Западный Берлин, и там, на Курфюрстендамм – главной тусовочной улице, – пообщавшись с самыми живописными немецкими панками, я почувствовал, что госпожа из Англии, возможно, в чем-то была права.

На самом деле сейчас можно точно сказать, где родина панка, и не только родина, а даже где эта улица, где этот дом. Дом этот – 525-я школа города Ленинграда. Видимо, в Англии произошло зачатие, а само дитя появилось на свет в мрачных коридорах советской средней школы. И когда до России каким-то путем доехала первая пластинка английского панк-рока «Нэвэ майнд де боллокс…», один из учеников вышеупомянутой школы позвонил своему товарищу и сказал:

– Знаешь, Конвоир (или Хряк, или Лэйк, или… да-да, Свин), у них появились такие же идиоты, как и мы…

Информатора звали Женей, информируемого – Андрюшей. Женя учился в десятом классе обычной средней школы. Женя был из хорошей семьи и учился тоже очень хорошо, что и помогло ему после окончания школы без усилий поступить в институт-втуз – высшее техническое учебное заведение, или «Все Тупые Уже Здесь». Андрюша тоже был из хорошей семьи и после окончания вечерней школы рабочей молодежи поступил в институт – правда, не в технический, а, наоборот, в театральный (ЛГИТМиК) – и стал настойчиво овладевать профессией драматического артиста.

Несмотря на столь разную профессиональную ориентацию, обоих юношей выделяла из круга их сверстников тяга к творчеству. Еще учась в десятом классе, Женя написал поэму по мотивам известного произведения «Федорино горе». В моей памяти почти стерлись уже строки этого великолепного опуса, помню только что-то такое: «Скачет Брежнев по полям, по полям, а Подгорный – по лесам, по лесам, вот Косыгин бежит, покрякивает, через лужи-лужи крови перескакивает…» – даже по этому маленькому отрывку можно судить о высоком гражданском и художественном звучании поэмы. Кроме поэтического дара, Женя имел и другие – он неплохо рисовал, его знаменитая, правда в довольно узких кругах, картина «Бегущие битники» – просто шедевр современной живописи, еще Женя занимался фотографией.

Андрюша тоже писал стихи, и хотя, в отличие от Жени, не рисовал и не фотографировал, зато сочинял музыку. Надо заметить, что в те времена Андрюша и Женя музыку слушали постоянно – она стимулировала их творческий рост, давала идеи для новых произведений, да и просто доставляла удовольствие. Ребята обожали «Махавишну Окестра», Фрэнка Заппу, Билли Кобэма, Стэнли Кларка, «Чикаго», «Кровь, пот и слезы», да и много, много еще групп и отдельных исполнителей были им по душе.

Каждое воскресенье Андрюша проводил в Доме культуры имени Ленина, где располагался клуб филофонистов, и не было случая, чтобы Андрюша вернулся оттуда трезвым. Тогда, в конце семидесятых, пиво в ларьках если и разбавляли, то очень умеренно – уважение к личности потребляющего напиток еще не окончательно девальвировалось, и поэтому три-четыре кружки бархатного, которое продавалось в десяти шагах от входа в Дом культуры им. Ленина, могли скрасить жизнь любого желающего. Андрюша привозил домой новые пластинки и новых друзей – любителей музыки, литературы, пива и еще многого, чем увлекалась тогда прогрессивная демократическая молодежь Ленинграда и области. Однажды мой одноклассник Вольдемар привел меня в этот гостеприимный дом, и мне там так понравилось, что я стал бывать у Андрюши все чаще и чаще. Вольдемар же познакомил меня и с Женей.

В частной жизни Женю тогда звали Юфой, и выглядел он довольно впечатляюще. Семнадцатилетний Юфа носился по району Купчино на жутком велосипеде «Украина», пугая собак, кошек, пешеходов, автомобилистов и вообще все относительно живое. Издали казалось, что не только молодой спортсмен, но и его машина заросла жесткой бурой шерстью. И хотя на колесах и раме велосипеда была просто рыжая грязь купчинских дорог, а шерсть начиналась лишь с распахнутого ворота рубахи, было впечатление, что по проезжей части проспекта Славы носилось какое-то невиданное животное – оскалив зубы, сверкая глазами и размахивая хвостом. Вид хвоста придавала монстру сетка-авоська с пластинками Хендрикса и Джеймса Брауна, зацепленная ручками за багажник.

Костюм Юфы был скромен и абсолютно закончен – ни прибавить, ни отнять. Строгие, настоящие мужские сандалии на босу ногу, тренировочные синие штаны и белая крахмальная рубаха навыпуск размера на два больше, чем нужно было по общепринятым стандартам. А поскольку Юфа и сам был довольно здоров, то его гигантские рубахи смахивали на докторские халаты. Впоследствии Юфа ввел в молодежную моду еще и белые чепцы и стал выглядеть совершенным доктором.

Что там бритые виски, что там кожаные куртки – фигня все это, мода, безвкусица и дешевый стандарт. А вот когда году эдак в восьмидесятом, а то и семьдесят девятом компания молодых людей в поношенной продукции фабрик «Рассвет», «Заря» и еще не помню каких по команде Юфы вытаскивала из карманов белые чепцы, иные даже с красными крестами, напяливала их на головы (а если лицо было при этом небритым и на глазах – маленькие темные очечки, вот это был видок!..) и с дикими воплями неслась к пивному ларьку, картина впечатляла по-настоящему.

Компания Жени и Андрюши быстро росла – молодежь охотно шла на знакомство с этими симпатичными парнями.

– Чепцы, очечки, и вперед! – говорил Юфа.

– Радоваться надо! – говорил Свин – так тогда уже стали называть Андрюшу.

Прежнее прозвище – Конвоир – происходило от джинсового костюма, название фирмы которого по-русски звучало приблизительно так, как это слово. Костюм этот заслуживал внимания – он был заштопан так и покрыт таким количеством заплат, которые и не снились ни одному хиппи. Однажды в кафе «Север», что на Невском, нынче ставшем прибежищем мажоров, к Конвоиру подошли два упитанных фарцовщика и обратились к нему со следующими словами:

– Парень, мы на тебя смотрим, смотрим, а ты тут сидишь, пьешь и пьешь. Ты что тут, самый крутой? А может быть, ты скажешь, что и костюм у тебя самый крутой?

– Ребята, – Конвоир поморщился, – у меня ведь действительно самый крутой костюм.

За правду Андрей был тогда сильно побит. Вообще, не новость, конечно, что и нам, и другим, и постарше нас изредка доставалось, что называется, «на орехи». Причем чем дальше, тем больше.

К концу семидесятых в общественном сознании четко сложился стереотип отрицательного персонажа «хиппи», которого побить или как-нибудь унизить ну просто сам бог велел. Преимущество здесь было в том, что хиппи легко узнавались в толпе – худые, волосатые и в западном рванье. Мы же были одеты не в рванье (к этому времени Андрей сменил своего «Конвоира» на более современный наряд), да и вдобавок не в западное, волосатыми нас можно было назвать с очень большой натяжкой – странное какое-то явление, и поэтому советский народ довольно долго не мог раскумекать, бить ли нас, как хиппи, или же мы – обычные ребята, просто не очень богатые. Вся каверза заключалась в том, что мы были откровенной пародией на внешний вид среднестатистического советского гражданина (если не считать чепцов – это уже элемент абсурда, но ведь и вся наша жизнь абсурдна, в общем, сложно это все…), а поскольку с чувством юмора у нашего народа в основном дело обстояло неважно, то он (народ то есть) довольно долго ломал голову – насмехаются над ним или нет? А когда сообразил, то: насмехаются – да над кем? над тем, кто выше, дальше, сильнее, кто обгонит и кого-то там перегонит, ну, тут началось…

Но и здесь народ попал впросак – опять обмишурился. Мы-то ведь вовсе и не собирались над народом насмехаться, поскольку и сами были как бы народ, просто веселились для себя и смеялись над собой, и все дела. Но так хитро все закручено, что, смеясь над собой, мы смеялись над народом, который обиделся и исключил нас из числа народа, что вызвало уже смех по отношению к народу, который не считал нас за народ, хотя народом мы продолжали быть. Вот так.

– Радоваться надо!

– К станку бы вас всех! – отвечали нам, не подозревая, с кем имеют дело. Как раз во времена своего самого отчаянного битничества я, проходя институтскую практику, стоял два года, правда не у станка, но у слесарных тисков на заводе имени Ленина. Юфа работал кузнецом на заводе турбинных лопаток, Вольдемар – в горячем цехе Невского завода, Свин держал экзамен в театральный, сменив перед этим ряд профессий, связанных с тяжелым физическим трудом, так что пресловутым станком нас было трудно удивить, а зачастую мы могли разобраться в нем лучше, чем те, кто рекомендовал нам работу такого характера.

В отличие от советчиков, кадровые рабочие, которых мы называли «соловьями», охотно и быстро признавали нас за своих, правда слегка «двинутых», ребят и охотно пили с нами пиво.

– Радоваться надо!

Называли мы себя битниками, хотя не были битниками в традиционном значении этого слова. Это было что-то среднее между классическим типом битника и ранним панком. Чистым панком являлся, пожалуй, только музыкальный коллектив Свина. Постепенно формировалась своя атрибутика, свои обряды и обычаи. Все действия, как бытовые, так и ритуальные, отличались замечательной простотой и динамикой. При встрече битники сжимали пальцы таким образом, что кисть руки превращалась в подобие крючка, и зацеплялись этими крючками друг за друга. При этом они (мы) издавали горловой звук ыаррггххррр… – вот и все приветствие, коротко и ясно. Для особенно торжественных случаев была разработана «поза битника»: ноги чуть согнуты в коленях, корпус наклонен вперед, чуть прогнувшись в спине, прямые руки отведены назад и вверх, пальцы рук (желательно и ног) сжаты в кулаки, глаза сверкают – поза демонстрирует мощь и решительность.

У нас были свои названия станций метро, улиц, хотя многие улицы носят и так прекрасные названия – проспект Славы, например. Я до сих пор думаю, кем же он был, этот таинственный Слава, если в его честь назвали целый проспект и даже фамилии не указали – значит, и так все должны понимать, о ком идет речь… А наша любимая станция метро «Московская» (она же – «Столичная», «Особая», «Посольская»…). «Панк победы», «Площадь ужасов», «Гостиный вор», «Лошадь Ира», «Полиартрическая»… Улица Костелло… Улица Солдата Грызуна… Это места нашего раннего битничества. А мост через Обводный канал, под которым несколько лет подряд шумная веселая компания справляла Новый год – 30 мая. «И вот – Новый год, тридцатое мая – стоит окровавленный Кремль…» Почему – 30 мая? На мой взгляд, исчерпывающий ответ на этот вопрос дал однажды наш друг Монозуб – человек вообще-то не бедный, но битник в душе, он как-то раз разгуливал в жуткий ленинградский тридцатиградусный мороз без головного убора.

– Панкер (можно называть его и так!), – сказал я ему. – Ведь холодно же!

– Холодно. Зато здорово! – ответил Монозуб (он же – Панкер). Понятно теперь, почему Новый год – 30 мая? Здорово! И все!

При знакомстве мы не спрашивали, кому сколько лет, кто где работает, интерес в основном заключался в том, какую музыку человек слушает. Музыка была самым большим критерием оценки знакомства, и ради нее мы поддерживали отношения с изрядным количеством идиотов, если у этих идиотов были интересные коллекции пластинок. Вместо вопроса «Где работаешь?» мы спрашивали:

– Играешь?

Играли или хотели играть все. Вольдемар мучил гитару дома, в полном одиночестве. Свин имел свой коллектив и остается бессменным лидером его и по сю пору, хотя состав группы менялся много раз. Я играл с Дюшей Михайловым (Киловаттом) и Олегом Валинским (Острым) в хард-роковой группе «Пилигрим», остальная компания тоже либо так, либо иначе имела отношение к музыке. Кто собирал пластинки, кто паял усилители чудовищного вида и качества или сколачивал из ДСП замечательные по характеру своего звучания колонки. Круг знакомств быстро рос, и естественно, что мы со временем узнали многих из тех, кто уже тогда были «китами» ленинградского, как они сами говорили, «рока». А может быть, и без кавычек – рок? В любом случае то, что они все играли тогда, существенно отличалось от того, что называется рок-музыкой на Западе, – и по качеству звучания, и по подходу, и по целям, и по задачам, и по внешнему виду, и по музыке, и по характеру проведения концертов (о концертах тех времен см. В. Рекшан «Кайф полный»). Главными китами тогда были «Россияне». Нам в принципе нравилось то, что они делали, хотя все это и казалось несколько занудным, но видео тогда еще не было, и настоящей энергии на сцене мы еще не видели, так что вполне удовлетворялись «Россиянами» и иже с ними. Что еще нас всех объединяло, так это устойчивая неприязнь к группе «Машина времени». Спустя несколько лет эта неприязнь сменилась лично у меня крепкой, уже взрослой любовью к этой музыке и к этим людям, но тогда, я думаю, мы воспринимали их только как социальное явление, как людей, пошедших на компромисс с бюрократией и так далее. Что делать, максимализм – а это, на самом деле, не так уж плохо, может быть, неумно, зато честно.

Квартира Свина была нашим клубом, репетиционным помещением, студией звукозаписи, фонотекой – в общем, базой. Здесь мы отдыхали, обменивались новостями, пили, играли, пели, даже танцевали (по-настоящему, по-битнически). У Свина была кое-какая аппаратура как бытовая, так и полупрофессиональная, и было на чем послушать пластинки и во что воткнуть гитары. Словом, это был наш рок-клуб.

Выходные дни мы проводили или в упомянутом уже клубе филофонистов, или на толкучке у магазина «Юный техник» – мы просто болели пластинками. Звучит парадоксально, но юные русские панки и битники обожали Yes, Genesis, знали наизусть все альбомы Маклафлина, Cream, King Crimson… О, блаженная пора открытий в роке! Чем меня сейчас удивишь? Разве что каким-нибудь бутлегом «Фэмели» (а ну-ка, молодые рокеры, что это за команда?). Само собой, и «новая волна», которая тогда была действительно новой, не проходила мимо нас.

Нот не знал почти никто, инструменты были просто, как говорил Ницше, за гранью добра и зла – сейчас гитар с таким звуком просто не бывает. Ходят слухи, что, когда Брайан Ино посетил Советский Союз, он приобрел гитару «Урал» и увез ее к себе в Англию – поражать друзей-авангардистов. Но играли мы отчаянно и самозабвенно. Ради хард-роковой группы «Пилигрим» Олег ушел из ЛИИЖТа, ради нее же я ушел из втуза, где учился вместе с Юфой. Свин покинул театральный тоже в конечном счете из-за музыки.

Планы были грандиозные, и, как показывает время, не у всех они оказались утопией. Мы, например, откровенно смеялись над Дюшей, который пытался поднять мощность звучания «Пилигрима» до одного киловатта.

– Зачем нам это? Что нам, оглохнуть тут всем?

– А если мы на стадионе будем играть? – абсолютно серьезно спрашивал Дюша.

– Мы – на стадионе? Такие уроды – на советском стадионе? Да ты заболел, родной!

Однако Дюша не заболел и через несколько лет вовсю играл на стадионах с группой «Объект насмешек». Кто мог знать, что так повернется? Нас, натуральных зверей, да чтобы выпустили на большую сцену? Это бред собачий! Песни битников были для того времени слишком откровенны и прямолинейны – взять хотя бы свиновские ранние хиты, «Утренничек», к примеру:

Утренничек, утренничек —

Детская забава.

Я до конца не досидел —

Началась облава…

А знаменитая «Черная икра»:

Пошел я раз на помоечку,

А там я нашел баночку…

– Радоваться надо!

Свин познакомился с ребятами из группы «Палата № 6», и они стали активно принимать участие в общем веселье. Песни «Палаты» были замечательно мелодичны, что сильно выделяло их из общего, довольно серого в музыкальном отношении, питерского рока. Лидер группы Макс (Максим Пашков) пел профессиональным тенором и здорово играл на гитаре, а ансамбль отличался просто замечательной сыгранностью и аранжировками. А что такое аранжировка, молодые битники тогда вообще понятия не имели, и все это было чрезвычайно интересно и ново. «Палата» играла довольно специальную музыку – панк не панк, хард не хард, что-то битловское, что-то от Black Sabbath – в общем, интриговала.

В один из обычных, прекрасных вечеров у Свина, когда все, выпив, принялись удивлять друг друга своими музыкальными произведениями, я и басист «Палаты» сидели на кухне и наблюдали за тем, чтобы три бутылки сухого, лежащие в духовке, не нагрелись до кипения и не лопнули раньше времени, – наиболее любимая нами температура напитка составляла градусов сорок – шестьдесят по Цельсию. Поскольку лично мы еще не были знакомы, я решил восполнить этот пробел:

– А тебя как зовут? – спросил я. – Меня – Рыба.

– Меня – Цой.