Глава I Я РОДИЛСЯ В ЩИТКАХ
Глава I
Я РОДИЛСЯ В ЩИТКАХ
Как начиналась война, не знаю, помню только, как начинались бомбежки: по радио сирена воет, говорят: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» – и репродуктор начинает тикать как часы – тик-так, тик-так.
Мать быстренько собирала свои пожитки в котомку, а я бежал во двор, в «щель». Эта «щель» была метрах в десяти от крыльца нашего барака. Если тревогу объявляли поздно вечером, а, по-моему, тревоги всегда объявляли вечерами, то я забирался в «щель» и сразу засыпал. Мать, наверное, не хотела меня будить, так и сидела со мной до утра в «щели», пока я не проснусь.
Много таких ночей провели мы с мамой. Это я хорошо помню.
Моя мама, Анна Алексеевна, родилась в 1900 году, в деревне на Волге, в ста восьмидесяти километрах от Сталинграда, напротив Камышина. Большая была деревня – тысяч на десять жителей.
Была мать красивой. Учиться ей не пришлось – всего два или три класса окончила, но читать умела. Родила восьмерых детей, да только пятеро умерли, а живы остались трое. Старший брат Николай был у матери первенцем. В 1939 году Николай ушел служить в армию, вернулся уже после войны, но ненадолго, уехал на Сахалин. Сестра Катерина в начале войны добровольцем ушла на фронт, воевала всю войну, была радисткой, вернулась домой летом сорок пятого, но жила с нами немного – тоже уехала на Сахалин к брату. Третий – я.
Отец, Сергей Артемьевич, ровесник матери, родился в том же селе на Волге. Поженились они с матерью, когда им было по семнадцать лет. Я весь в отца – и лицом на него похож, и характером. Он был на все руки мастер – и охотник приличный, и рыбак, и столяр, и плотник, и сапожник. Грузчиком был знаменитым – там, в деревне, рассказывали мне, мешки на пристани ворочал десятипудовые, как мячики, и потом, на автозаводе, тоже считался знаменитым грузчиком – за троих, говорят, работал.
В двадцатых годах его призвали в армию, он служил в Средней Азии, воевал с басмачами, да только никогда не любил рассказывать о том, как воевал: он молчаливый и неразговорчивый был мужчина. Тут я тоже в него пошел.
На вид отец казался суровым человеком, но душа у него была добрая: случалось, отлупит меня за проказы, а потом сам плачет. Когда война началась, он работал бригадиром грузчиков в цехе запчастей – тут трудная у грузчиков работа. Отцу выдали бронь – на фронт его не взяли. Бронь тогда давали только очень квалифицированным специалистам – рабочим и инженерам. Но вот отцу – простому грузчику – тоже дали бронь, и сам директор распорядился «не отпускать Коноваленку на фронт», потому что отец действительно один работал за троих – нужный он был на заводе человек. Я понимал это и гордился, что у меня такой сильный отец. Мне нравилось, что он все умеет. Он и для меня сарайку во дворе сколотил, чтобы я там мог столярничать.
Мать трудилась разнорабочей в колесном цехе. Это очень тяжелый цех, для мужчин тяжелый, а уж для женщин и говорить нечего. Там она получила в начале войны травму – то ли придавило ей ноги, то ли еще что-то случилось. Она стала уборщицей в столовой. Конечно, радости в этом мало – трудная работа была. Но тогда и это за счастье считалось. Отец говорил, что всякий труд хорош, главное – дело свое на совесть делать.
После войны, в пятидесятом году, я впервые поехал в деревню, где родились и выросли родители. Там у нас много родственников. Но не только родственники, многие помнили моих родителей, хотя уехали они из деревни давно – в 1932 году, на строительство Горьковского автозавода. Я хотя и мальчишкой попал в деревню, но понял, что там к моим родителям все хорошо относятся, а в деревне нравы строгие – о плохом человеке хорошо говорить не станут, даже если он родня: там за труд людей прежде всего уважают, за крестьянское умение жить, работать и хозяйствовать.
Вот история их отъезда из деревни. Был у отца товарищ, я его помню – дядя Ваня. Он первым из деревни подался в Нижний Новгород, прослышал, что там начинается большое строительство и нужны рабочие. На Волге жили, на берегу – вот и дошел слух. Поехал, устроился работать, а потом приехал в деревню в отпуск и рассказал отцу, что там, в Нижнем, на этой стройке хорошо и работать, и жить, что такие, как отец, работящие люди там во как нужны. А время было тяжелое, в деревне трудно жилось – голод был на Волге. Отец подумал и решил ехать. А еще через шесть лет я родился.
Любили мальчишки из щитков – так назывались бараки, щитковые дома-времянки, которые построили на Автозаводе в самом начале тридцатых годов, но простоявшие потом лет сорок с лишним, – играть в разные игры, спортивные тоже: футбол, хоккей. Какой это был хоккей, и не скажешь: кто на коньках, кто без коньков. Клюшек не было вовсе. Делали их из толстой проволоки. А то ходили в соседний Стригинский лес, искали корень с «крючком» или похожий на клюшку сук, обстругивали эти корни и сучья, и они становились клюшками. Про шайбу тогда еще не знали, мячей для русского хоккея тоже не было. Делали самодельные мячики, тряпичные, или играли мерзлой картофелиной. Картофелина была нашим главным «инвентарем». Но в футбол картошкой играть не станешь, нужен настоящий мяч. Мячей тоже почти не было. А те, что изредка появлялись у кого-нибудь из ребят, из каких-нибудь довоенных «запасов», жили день-два, не больше – рвались.
Но вот однажды кто-то из пацанов принес настоящую футбольную покрышку с камерой. Стали надувать мяч. Но надуть по-настоящему без насоса не смогли: покрышка была толстая, кожаная, жесткая, и, как мы ни дули, как ни тужились, твердым мяч не получался – он, когда щелкали по нему пальцем, не звенел. А мы знали, что настоящие футболисты играют мячами, которые, если их постучишь пальцем, звенят. Не пропадать же настоящей покрышке и настоящей камере! А насоса ни у кого из мальчишек не было. В щитках жили люди небогатые, ни у кого из моих товарищей не было велосипеда, он был тогда несбыточной мечтой. И вот как раз в то время, когда мы мучились с мячом и думали, как его по-настоящему надуть, к нам во двор въехал новый грузовик ГАЗ-51. Эти машины только-только начали выпускать вместо старых полуторок. Мы побежали смотреть на новую машину.
Хозяин ее ушел домой – это был наш сосед, работал он на заводе шофером, перегонщиком машин. Кабина закрыта. Залез я на подножку, гляжу, в кабине, на сиденье, лежит новенький качок – ножной насос. Ну, сам бог послал нам качок. А как получить? Пойти просить у соседа? Вряд ли даст. Решили утащить. Но дверь кабины заперта. Как быть?
Мы тогда из дома без рогаток не выходили. Рогатки были нашим «оружием», у всех мальчишек они были. Тогда я сказал, что надо залезть на крышу сарая и расстрелять из рогаток стекло в дверце кабины, откроем изнутри дверцу – мы были автозаводскими мальчишками и знали, что изнутри дверцу можно открыть и без ключа, – и возьмем качок. Видно, мы были уверены, что нам этот качок куда нужнее, чем соседу-шоферу. Ему новый дадут, а нам кто даст? В общем, сосед-шофер меня поймал. Все, думаю, пропал. Но хорошо помню, что не побоев испугался – все равно уж не убежишь, держит, как клещами, – а обидно было, что без качка мы остались.
Отец отлупил меня, а потом сам плакал в углу – жалко меня ему было, мать тоже плакала, хотя, пока отец со мной расправлялся, слова поперек не сказала, считала, видно, что не за озорство, а за воровство отец меня наказывает и правильно делает. Но они не понимали, что не для себя – для всех и для футбола я хотел украсть качок. Однако объяснять не стал, молчал.
Давно это было – сколько лет прошло, а помню всю эту историю, как будто вчера случилось...
Вот так я впервые пострадал за спорт. Мы тогда за то, чтобы спортом заниматься, чтобы в футбол поиграть настоящим мячом, на любые страдания готовы были пойти.
Но это было уже после войны. А я и войну помню. Году в сорок втором в одну из бомбежек бомба угодила в дом, такой же, как наш, – щитковый. Утром мы пошли с мальчишками смотреть. Дома как не было, одни трубы печные торчат, и все. А в конце двенадцатого квартала ударной волной полдома снесло, как отрезало.
Отца, случалось, по неделям дома не бывало – работали с утра до ночи, прямо в цехе и спали. А летом и осенью бомбили автозавод. И тогда мать собирала пожитки в котомку, мы шли к Оке, на лодке переправлялись на другой, правый берег и шли в соседнюю деревню. Помню, лодка была большая, набивалось в нее народу много – женщины и дети. Лодочник на веслах нас перевозил с одного берега Оки на другой. Потом мы с матерью шли пешком в село Борисово-Покровское. И почти все лето там жили. Мать работала в колхозе, а я жил с деревенскими ребятишками. Мне не очень нравилось жить в деревне, я не понимал, зачем мы ушли из дома, а мать говорила: «Хочешь, чтобы нас разбомбило?» Из всех этих деревенских воспоминаний, очень смутных, одно я хорошо запомнил: как жеребенок лягнул меня прямо в живот, под дых. Это была, наверное, моя первая настоящая боль. Рядом никого не было, потерпел – отпустило. Кажется, тогда понял – если болит, ударился или тебя кто ударил, потерпи немного, и все пройдет. Орать, плакать, жаловаться не надо.
Один раз – днем это было, тревоги не объявляли – мы увидели, как в небе два наших истребителя прижимают немецкий самолет, посадить, наверное, его хотели. Мы стоим – смотрим, трое или четверо нас было. Стояли у дерева, чтобы с самолета нас не видно было. И вдруг шмяк что-то об землю рядышком с одним мальчишкой, тоже Витькой его звали, был он немного старше меня, отчаянный такой пацан. Глядим, а это осколок. Витька растерялся, побледнел – он-то понимал, что такое осколок, еще несколько сантиметров в сторону, и конец был бы Витьке, а может, и мне. Но я тогда еще не понимал, как это можно – убить так вот запросто человека. Поднял осколок, а он горячий, руку жжет... Кажется, в тот день я стал осознавать, что на войне убивают...
Из воспоминаний о войне у меня осталось еще одно: смерть маленького брата. Он меня мало интересовал: лежит в люльке, кричит – какой интерес? Однажды мама взяла меня с собой детскую больницу, куда она понесла братишку. Оказывается, у него было воспаление легких. А дома холодно – топить нечем. Брат долго болел. И вот однажды мы играли во дворе, была зима, вдруг, вижу, из дома выбегает мама и кричит что-то, кричит и плачет. Высыпали во двор соседи, окружили ее, пошли к нам, я тоже пошел.
Братишка лежал в своей люльке, мама рыдала. Я думал, что он заснул, а он умер.
Пришел с завода отец. Он не плакал, а ушел в сарай и меня с собой увел. Там он сколотил гроб. Потом мы хоронили братишку. Поставили гроб на санки и пошли на кладбище. Я вез эти санки, а мама и папа шли сзади. Отец хотел помочь мне, но я не дал – от самого дома и до кладбища вез санки сам.
Братишка был пятым ребенком, которого похоронили мои родители. Отец тогда сказал: «Если бы не война, этот бы жил. Теперь, мать, у нас больше уже ребят не будет. Николай с Катериной на войне... Витьку беречь надо...»
Меня не баловали, но ребенком я был, как сейчас говорят, трудным. И теперь понимаю, что непросто было родителям со мной, но отец не раз говорил: «Не будет дураком – человеком станет».
...Как-то родители взяли меня в кино на «Чапаева», и с того дня ходить в кино для меня стало великим счастьем. Наверное, потому, что именно «Чапаев» был первым фильмом, который я увидел. Потом я смотрел «Чапаева», наверное, раз двадцать, а то и больше, знал всю картину наизусть, но готов был ходить каждый день и смотреть подряд по нескольку сеансов.
Во время войны показывали фильмы все больше про войну, про смелых людей – «Котовский», «Щорс», «Два бойца». Мне эти фильмы очень нравились, и я целыми днями пропадал в нашем, как его называли, киноконцертном зале. Понятно, что денег на билеты у меня не было, да и не разрешали мне каждый день бегать в кино, но тут уж со мной никто ничего не мог поделать – я удирал из дома тайком и мчался в кино. Маленький, шустрый, я довольно легко научился проходить в зал без всяких билетов – прошмыгну мимо контролерши, пройду в зал, притаюсь, а как свет погаснет, сяду на какое-нибудь свободное место, меня и не видно из-за спинки стула, сижу, не шелохнусь. Кричать, как другие ребята, во время сеанса, стрелять из рогаток во врагов на экране, в общем, «болеть» за «наших» я не любил, смотрел молча.
Скоро контролерши меня признали, и я смотрел сеанс за сеансом, пока не приходила мать. Увидев ее, я понимал, что надо идти домой, а то попадет от отца. И бежал во всю прыть, чтобы быть дома раньше, чем придет мать. Она делала вид, что и не знает о том, что я в кино пропадал. Меня такая игра устраивала, да и мама, кажется, была не против моего увлечения. Она, наверное, считала, что пусть лучше уж в кино сидит целыми днями, чем по улице шастает.
Но однажды моей свободе положили конец. Решили отдать меня в детский сад. Мать часто оставалась в ночные смены: завод работал круглыми сутками, заводская столовая – тоже. Оставлять меня одного опасались – мало ли что натворю.
...Швов и шрамов у меня много, решил кто-то сосчитать, но сбился где-то на пятом десятке. Теперь я не помню точно, где, когда, при каких обстоятельствах получил ту или эту травму. Но первую помню. Наверное, потому, что иногда она напоминает о себе.
Была у нас маленькая площадка, где мы играли в разные игры. Можно сказать, что это была спортивная площадка. И вот кто-то насыпал на ней битого стекла.
Случайно, наверное. Стали убирать осколки. Я сгребал их ногами – так мне казалось удобнее и быстрее. И один осколок впился мне в ногу. Больно. Кровь. Что делать? Решил потерпеть, а то, думаю, если уйду, ребята подумают, что от работы отлыниваю. Продолжаю сгребать стекляшки. Очистили мы площадку, сразу начали играть. Отказываться нельзя – я был во всех наших играх заводилой, как же без меня будут играть? Играем. Нога болит, но терплю. Забыл про осколок. Кровь запеклась, не течет, ну и ладно. Но больно, колет что-то в ноге. Терпел день, два, никому не говорил. Привык, что колет. А дело кончилось тем, что осколок так и остался в ноге, до сих пор сидит. Иногда пощупаю – на месте, никуда не делся. Так и живу с этим осколком, он вроде как память о детстве, о первой травме.
Терпеть боль, не бояться крови, драться, стрелять из рогаток – все это у нас, мальчишек, считалось в те военные годы делом обычным. Кто не умел терпеть, драться, стрелять из рогаток, того мы тогда и за человека не считали.
Война – великий воспитатель. Мимо нашего детского сада каждый день шли танки – их делали на нашем автозаводе, шагали солдаты строем, носили «колбасы» – аэростаты воздушного заграждения. Мы знали, что такое бомбежки, мы не только видели войну в кино, не только слышали о ней – мы были детьми войны, читали письма с фронта от отцов и братьев. Мы жили в войну, и она нас по-своему воспитывала. Конечно, не дай бог кому такое воспитание получить, но не от нас это зависело. И хотя война – великая беда и несчастье, но, как говорится, нет худа без добра: она нас экзаменовала строго, по своим законам.
Во второй половине войны, когда гитлеровцев погнали с нашей земли, в Горький привезли пленных немцев. Они строили склады рядом с нашим детсадом, и мы каждый день видели, как медленно, понуро опустив головы и не глядя по сторонам, идут нестройные колонны на работу. Мы знали, что это немцы, что они воевали на фронте, стреляли в наших, – в общем, это враги. И вот враги ходят по нашему автозаводскому поселку, живые и невредимые, и никто в них не стреляет. Мы было сначала в них пуляли из рогаток, но один старший лейтенант сказал, что это только фашисты издеваются над пленными, а мы – благородные люди. Нам не очень было понятно, что значит благородные люди. Однако больше не стреляли в пленных. Только иногда дразнили их всякими обидными словами. Немцы не понимали, что мы их дразним, и улыбались. Дразнить стало неинтересно. Постепенно мы привыкли к ним: пленные делали нам разные безделушки, а мы носили им воду. Наверное, мы их все-таки жалели. Мы были действительно благородными людьми, чувствовали свое превосходство над этими взрослыми мужчинами, понимали, что они вроде как лежачие, а лежачих не бьют. Я хотя и был забиякой и большим любителем подраться, тех, кто слабее, никогда не бил. Может быть, с тех детских времен понял я, что над побежденным противником не нужно смеяться, издеваться. Победить противника – это да, но издеваться над ним после – это плохо. И я никогда не понимал, да и не пойму, наверное, тех, кто после боя все еще гневно дышит и продолжает видеть в сопернике лютого врага. Я имею в виду спортивного соперника. Победитель должен быть благородным человеком. Для того чтобы понять это, надо побывать в шкуре побежденного, а я и в такой шкуре бывал, знаю, как противно чувствовать себя беспомощным, когда все уже кончилось, когда ты проиграл и нечем тебе ответить...
***
Первые коньки я нашел случайно: как-то рылся в сарае, где навалено было разного барахла, и откопал коньки. Это были настоящие коньки, стальные, правда, немного заржавевшие. Они валялись в сарае много лет. Это были коньки старшего брата Николая. Когда у меня спрашивали: «Где конечки взял?» – я гордо отвечал, что это Николай, уходя в армию, мне их подарил, но раньше я на них не катался, потому что был еще маленьким и коньки были мне велики, а вот теперь в самый раз.
Но коньки брата были еще далеко не в самый раз. Правда, меня это не смущало. Я ходил в больших, подшитых отцом валенках, и было удобно прикручивать к ним братовы коньки. Я делал это, как и все ребята: одна веревка спереди, другая сзади. Сначала просовываешь валенок в заднюю петлю и закручиваешь ее в жгут, потом палкой закручиваешь на носке переднюю петлю, тоже в жгут, и конек держится тогда крепко, как привинченный к валенку. Я эту премудрость быстро освоил и, кажется, с того дня, когда нашел в сарае старые братовы коньки, без них на улицу уже не выходил – только на коньках. В детсад – на коньках, в хлебный за хлебом – на коньках, всюду на коньках.
Катков тогда не было, может, и были, но я не знал, что такое каток, а улицы никто не чистил, снег утаптывали, он становился твердым, как лед, и улица была для нас катком.
Но вот однажды случилась беда. Приехал я на коньках в детсад, отвинтил коньки от валенок, положил в свой ящичек, а когда собрался домой уходить, гляжу – коньков моих нет. Украл кто-то. Большего горя у меня еще никогда до этого дня не было. Но потом я нашел своего обидчика и вернул пропажу.
Я сейчас вспоминаю, что первые мои коньки были очень похожи на вратарские – такие же низкие. Понимаю, что это совпадение случайное, могли первыми моими коньками быть и «снегурки», но, может, на роду спортивном мне было написано многие годы простоять на таких вот простеньких, низких коньках, как те, что нашел я когда-то в сарае.
С тех пор без коньков я себя и не помню. Почему я так подробно рассказываю о своем детстве? Потому что это было военное детство. О том времени немало сейчас, спустя сорок лет, написано, но у каждого детство было своим, неповторимым. Я ничего не выдумываю, пишу то, что помню отчетливо. И уверен, что в обстоятельствах и подробностях нашего детства кроется ключ к пониманию наших характеров. Конечно, мы были гораздо взрослее нынешних детей. В этом нет открытия, просто подтверждение его фактами собственной жизни.
Помню, например, как однажды, будучи, наверное, первоклассником, я упал в подпол. Дома никого не было, я устроился в подполе поудобней и стал ждать, пока кто-нибудь придет и вытащит меня оттуда. Я не испугался, не стал кричать – что толку, если вокруг никого. И видно, уснул. Не слышал, как пришли с работы родители, как всполошились, что меня нет, искали, беспокоились... А я так до утра и проспал в подполе. Ни мышей, ни чертей, ни домового я, помнится, не боялся, хотя, конечно, знал об их «существовании» и, по всем законам, должен был все-таки испугаться. Но в том-то и дело, что с самого детства у нас была как бы игра в «стойкость»: мы постоянно испытывали себя – трус или нет. Уж не знаю, хвастался ли я своим «подвигом» перед товарищами, – может, и нет, я вроде бы не отличался этим, но сам собой, наверное, был доволен – просидеть всю ночь в темном подполе! И никто меня не нашел – ведь я «скрывался» там от «фашистов». Я, значит, их перехитрил.
Летом 45-го вернулась с фронта старшая сестра Катерина, старший лейтенант, ей было чуть больше двадцати. Дома переполох поднялся. Прибежали соседи, мама накрыла большой стол. Катерина достала из своего вещмешка буханку хлеба, консервы, куски сахара и... медали. Что было для меня желанней – лакомства или ее настоящие боевые награды, сказать теперь затрудняюсь, но то, что сестрой я очень гордился, – факт!
В сентябре я пошел в школу. Мы учились в автозаводской школе №1, где директором был Петр Сергеевич Прохоров, теперь заслуженный учитель школы РСФСР. Он запомнился мне как образец справедливости, хотя с нами, пацанами, был строг и мы его побаивались. Зато первая учительница, Анастасия Ивановна, фамилию, к сожалению, не помню, была очень доброй, такой, какой и должна быть первая учительница.
Хотя особого прилежания к учению я не проявил, арифметику почему-то полюбил сразу. А в основном из первых лет школьной жизни помнится мне все-таки «неурочное время»: катание с гор на лыжах за автозаводской хирургической больницей – мать одного мальчишки из нашей компании работала на лыжной базе спортклуба «Торпедо» и в будние дни давала нам лыжи с мягкими креплениями. Какое это было удовольствие – кататься на настоящих лыжах! Самодельные катились куда хуже... На коньках мы гонялись в основном по улицам, зацепившись специальными крюками за борт грузовика. Однажды это занятие едва не закончилось катастрофой: меня, несущегося на коньках за грузовиком, сшибла «эмка», – она вывернулась из-за угла и шибанула меня крылом. Я отлетел в сторону, валенки с коньками с меня слетели... Но первая молниеносная мысль была о коньках – вдруг шофер их отнимет в наказание? Я вскочил, схватил валенки с коньками и шмыгнул в ближайший двор. Так и прибежал домой в носках...
В тот раз все обошлось – синяки я тщательно скрывал от матери, а ноги, онемевшие после пятнадцатиминутного бега по снегу, отошли, отогрелись. Правда, позже я их все-таки отморозил. На катке. Помню, пальцы кололо иголками – ничего не чувствовал. Наутро ноги распухли, ходить было нельзя, и отец повез меня на санках в больницу. Там сказали, что надо отнимать – видно, речь шла о пальцах, – отец меня там не оставил, привез домой, сказал матери, чтобы достала гусиного сала. Вот этим салом, раздобытым с большим трудом, мать меня и выходила. А то не играть бы мне в хоккей.
В общем, как теперь мне представляется, наш досуг с самого раннего детства был вполне спортивным: зимой – лыжи, коньки, летом – плавание. Мы уходили на Оку на целый день. Естественно, что плавать учили друг друга самым варварским способом – бросят тебя подальше, и плыви. Начнешь тонуть – спасут. Со мной поступали точно так же. И, надо сказать, как-то быстро мы обучались плаванию в таких суровых условиях. А потом уже до посинения гонялись на скорость и на дальность.
Слов нет, в современных бассейнах обучаться безопаснее. Но в нашей тогдашней самостоятельности и бесконтрольности, честное слово, были свои преимущества. Мы сами знали, чего хотели, и сами этого добивались. Я понимаю, что время теперь другое. Но нам надо больше, наверное, считаться с мальчишеской психологией: нельзя надоедать им неусыпным контролем, постоянными замечаниями, бесконечными указаниями, что и как делать.
Расскажу еще об одном «виде спорта», характерном для нас, послевоенных мальчишек. Мы часто, если не сказать каждый день, дрались. Кулаками мы разрешали все конфликты. Может, это и не очень хорошо, но это факт нашей биографии, характерная особенность нашего поколения, и мимо этого не пройдешь.
Я, например, постоянно дрался с Сашей Васяевым, которого все звали Вася. Он был с одних щитков – у Моторного переулка, я – с других. Вероятно, мы делили между собой «власть»: решали, кто сильнее – наши щитки или их. В зависимости от того, кто победил сегодня, мальчишки слушались его или меня. Конечно, это был вопрос лидерства. Как же мальчишкам без лидера? Позднее мы с ним подружились. И сейчас изредка встречаемся, вспоминаем с улыбкой то время. Теперь Саша – инженер-строитель, стал недавно заместителем управляющего строительным трестом.
Выходит, вырастают неплохими людьми не только пай-мальчики. Не всегда так уж страшны мальчишеские драки. Все-таки есть в них выход энергии, запасы которой в детском возрасте недооцениваются взрослыми. Другое дело – куда направить эту энергию.
Что же касается школы, уроков... Тут мои эмоции были на постоянном минусе. И чем дальше, тем больше. К четвертому классу я едва досиживал до третьего-четвертого урока. Больше терпения не хватало. Меня убивала скука. А интереса для себя я почему-то не находил, хотя, бывало, и старался. Пытался, как примерные ученики, каждый день учить уроки, но тщетно. Ходил в кружки, в автозаводский Дом пионеров – в авиамодельный, судостроительный. Но и это благое намерение испарилось, как только я сделал себе примитивную хоккейную клюшку. Мы играли тогда в хоккей с мячом, а про хоккей с шайбой и не слыхивали.
Возможно, это непедагогично – рассказывать о своей нерадивости к учению. Но, во-первых, я об этом очень пожалел позже, догоняя упущенное время, что всегда трудно, если не сказать – невозможно. Во-вторых... Так было, и я считаю, что лучше честно сказать об этом.
Современным мальчишкам можно только позавидовать: многочисленные секции, детско-юношеские спортивные школы, спортивные школы-интернаты, где спорт и учеба «равноправны». Но об этом я еще расскажу – судьба восполнила пробел и предоставила мне возможность работать в течение нескольких лет в подобной школе.
А пока – еще об одном, очень продолжительном, детском увлечении.
Однажды на Канавинском базаре я увидел голубей. То есть увидел, как их продают. У нас в щитках у некоторых взрослых ребят были голубятни с ручными голубями, которые всегда возвращались к хозяину. Какой интерес в этом занятии – гонять голубей, – я понял потом, а тогда мне захотелось купить их. Стоили они довольно дорого, поэтому сначала надо было придумать, как раздобыть денег. Через какое-то время такая возможность представилась: я увидел, как возле школы – там был дровяной склад – мужики пилили дрова. План созрел у меня быстро – надо напроситься к ним в помощники и заработать нужную сумму. Дрова пилить я умел, даже любил.
Наверное, это были первые заработанные собственным трудом деньги. Пусть они были потрачены на развлечение, на голубей. Но что характерно? У меня ведь даже мысли не возникло просить деньги у матери.
Перед тем как купить голубей, я сам построил голубятню. Узнал, как нужно ухаживать за голубями, чем их кормить.
Немного позднее это стало повальным увлечением мальчишек, во всяком случае у нас, на Автозаводе. Учителя видели в этом причину всех бед – учится плохо, потому что «голубей гоняет». Но это было явной педагогической ошибкой. Я до сих пор уверен, что содержание голубей – занятие вполне достойное для ребят, во всяком случае оно дает больше уму и сердцу, чем фланирование по улицам или многочасовое сидение у телевизоров.
...Весной и летом я вставал рано, часов в пять, и бежал к сараям, забирался на свою голубятню. Голуби уже ждали меня, урчали довольно, когда я открывал двери и выпускал их. Хорошо было сидеть на крыше солнечным утром, смотреть, как резвятся в голубом небе твои голуби. Поманишь их, они тут же прилетят, поклюют с ладони хлебных крошек, ходят вокруг, «разговаривают»...
Голуби жили у меня много лет. Только когда начал играть в команде мастеров, я отдал их соседским мальчишкам. Для меня началась жизнь в строгом режиме – работа, учеба, спорт. Словом, взрослая жизнь, а голуби остались в детстве.
Эти вот несколько лет между беззаботным детством и тем, когда я сделал выбор в жизни, были для меня годами подхода к спорту и первого с ним знакомства.
К сожалению, знакомство не всегда начиналось с «парадного входа»...
Вот, к примеру, история моей первой хоккейной клюшки.
Мы не имели никакого понятия о том, что такое хоккей с шайбой. Узнали об этом, когда на Автозаводе построили свой стадион. Это было в 1952 году. Мы регулярно приходили на стадион и наблюдали – через забор, разумеется, – тренировки хоккеистов. Как будто бы нам этот хоккей понравился. Надо было попробовать поиграть в него.
Я надеюсь, читателю понятно, что я имею в виду нас, мальчишек, совершенно не организованных ни в дворовые команды, ни в спортивные секции. У нас не было ни тренера, ни воспитателя, который мог бы что-то рассказать, чему-то научить. До всего мы доходили своим умом. Так вот. Прежде всего, как казалось, нам необходима настоящая хоккейная клюшка. Хотя бы одна, для образца. Остальные мы сделаем сами. И однажды, наблюдая за тренировкой, мы увидели, что на воротах лежат запасные клюшки. Я тихонько подкрался со стороны восточной трибуны, цоп клюшку – и бежать. Погоня меня не настигла – я вмиг взбежал наверх и перемахнул через забор.
...У каждого из нас были ледянки – так назывались шайбы, которые делали из срезанных каблуков. А клюшка – одна на все щитки. Сколько она нам служила! Мы играли ею все по очереди, ломали, клеили, плели-переплетали, в общем, очень ее берегли. О том, чтобы у каждого было по клюшке, мы тогда даже не мечтали.
А вот коньки с ботинками – тоже редкость по тем временам – я долго и настойчиво клянчил у родителей. Отец сначала не соглашался покупать такую дорогую вещь. Он приклепал мне старые коньки к изношенным, вовсе не спортивным ботинкам. Это было куда лучше, чем коньки на валенках. Но я от отца не отступался, чувствовал: еще немного нажать, и он сдастся. Я регулярно бегал в большой магазин «Культтовары», который открылся в новом доме, и смотрел, какие размеры ботинок и коньков там продаются. Однажды, в день отцовской получки, я увидел, что в магазине есть ботинки моего размера. Видно, отец понял, насколько для меня это важно. И когда он приклепал коньки к новым ботинкам, я почувствовал себя окрыленным. Позднее появились новые, недоступные нам коньки: так называемые канадские хоккейные, или «канады».
Мы в подражание старательно загибали лезвия своих коньков, стачивали у них зады. При этом иногда безнадежно портили коньки. Эксперимент обходился дорого.
Это были уже последние всплески нашей спортивной самодеятельности. Вскоре мы познакомились с настоящим спортом и... заболели им.
Как оказалось, на всю жизнь.
Впервые на настоящий стадион я попал случайно. Как-то увидел, что народ валом валит на стадион, пошел вместе с толпой. Ни денег, ни билета у меня, конечно, не было. Путь через забор был для меня обычен. На Центральном стадионе в тот день играли команды футболистов-мастеров.
До сих пор я не говорил о футболе, но, по-моему, и так ясно: он был для нас «видом спорта номер один», и с ранней весны до поздней осени мы только и знали, что гонять мяч – пустырей тогда хватало. Как ни странно, но до 52-го года – до четырнадцати лет – я не видел настоящего футбола, не знал имен Боброва, Гринина, Федотова... Слышал только про Ивана Коровина, пацаны говорили, что у него удар страшный: когда он бьет пенальти, вратарь вместе с мячом в сетку влетает. Ну, думал, вот это сила, научиться бы так, как он.
Так вот, проник я впервые на футбольный стадион, и зрелище, которое я увидел, меня потрясло: огромное поле, трибуны, которые мне показались тогда грандиозными, и народу – тьма. Я понял, что мне страшно повезло – попал на большой праздник. Но сама игра и азарт трибун увлекли меня еще больше. После игр заводского чемпионата, которые тоже мне казались образцом футбола, это было какое-то чудо. А вратарь... Казалось немыслимым, какие он брал мячи. Позже я узнал, что это был Николай Пучков.
Мог ли я тогда подумать, что наши судьбы пересекутся?
Я ушел со стадиона ошарашенный. Вот, оказывается, что такое спорт. А мы со своим жалким футболом – это так... Совсем другое... Конечно, я уже видел себя на поле, в форме, при огромном количестве народа... Но то были тайные, почти постыдные мечты, которые можно приравнять к фантастике. Это было совершенно неосуществимо, а потому глупо и смешно.
И вот именно тогда, когда меня поразило видение настоящего спорта, один товарищ мне сказал, что в спортзале стадиона будут записывать в футбольную секцию.
Мы пришли туда задолго до назначенного срока. Казалось, если прийти позже, надежда и мечта уйдут навсегда. Мальчишек набралось довольно много, человек сорок – пятьдесят. Все ждали тренера. Вскоре он пришел. Это был Салаков Геннадий Иванович, он потом преподавал физкультуру в нашей школе, да и в секциях я потом долго с ним занимался. Геннадий Иванович сказал, что возьмет ребят 38-го и 39-го годов рождения, остальные могут быть свободны. Потом бросил мяч и заставил всех по очереди «бить по воротам». Ну, думаю, это для меня пустяк. С правой дал – кое-как получилось.
– Ну а с левой попробуй! – сказал Салаков.
С левой вообще ничего не вышло. Я бы еще раз попробовал, но он уже бросил мяч другому. В секцию меня не взяли. И приятеля моего тоже.
Салаков сказал, что на тренировку надо приходить по вторникам, четвергам и субботам, в шесть часов вечера, пусть, мол, приходят те, кого он отобрал...
На первую тренировку я приехал. Сорок пять минут на трамвае ехал и думал: выгонит или нет? Никого из ребят я не знал, в случае чего и заступиться за меня некому. Но все-таки рискнул. Разделся, встал в строй. Геннадий Иванович начал перекличку по списку. Меня в списке, само собой, не оказалось.
Ну вот, думаю, как он сейчас вспомнит меня да как закричит: «А кто это с левой по мячу не попал?»
Но все обошлось. Видно, не все пришли, группа была небольшая, и тренер оставил меня. Я перевел дух и стал старательно тренироваться – впервые в своей жизни. До этого я и не знал, что такое тренировка.
Сначала была разминка. Потом мы бегали, прыгали и под конец немного поиграли с мячом. Никакого футбола и близко не было. Но мы занимались в зале, где тренировались мастера – футбольная команда «Торпедо» играла тогда в классе «Б», – и сама эта мысль не позволяла даже усомниться в необходимости и правильности именно такой тренировки.
В конце занятия Геннадий Иванович записал меня в свой список и сказал:
– Приходи, но учти, дисциплина строгая, пропустишь два раза – гуляй дальше.
Я не пропустил ни одной тренировки.
Всю зиму мы тренировались в зале. А весной перешли на футбольное поле возле Комсомольской проходной. Здесь уже начался футбол. В общем-то новый для меня футбол, более строгий и осмысленный. И хотя я тренировался очень старательно, почему-то был уверен, что форму мне не дадут – все-таки я был маленьким, думал, и формы-то, наверное, на меня не найдется. Но подобрали мне и бутсы, и майку, и трусы, и гетры. Я был горд. Я был готов прямо в форме по городу бегать на тренировки. И уж, конечно, я в ней ходил на уроки физкультуры. Не знаю, поймут ли меня нынешние мальчишки? Для них простая спортивная форма не имеет никакой цены. Разве вот адидасовская... А в то время одноклассники смотрели на меня, как будто я был отмечен печатью спортивного избранника.
Некоторое время я спокойно носил форму в авоське. Но – вот ведь как быстро растут наши запросы – мне вскоре понадобился специальный чемоданчик, с которыми ходили на тренировку настоящие спортсмены. Весь город я исколесил в поисках такого чемоданчика, всех спрашивал, не знают ли, где можно его купить. Наконец какой-то мужчина мне сказал, что они есть в Сормове, в магазинчике около ресторана «Плес». Это совсем другой конец города. Но отец поехал со мной и купил чемоданчик.
Почти сорок лет прошло с той поры, а я помню такие вот мелочи. Думаю, почему отец, серьезный рабочий человек, не отказывал мне? Ведь мои просьбы должны были ему казаться проявлением пижонства, выражаясь современно. Может, он видел мою искреннюю преданность спорту и уважал это чувство? Или просто считал, что надо поощрять мой интерес к спорту, потому что это лучше, чем бить баклуши. Ведь и хулиганства среди подростков было в нашем поселке немало.
Во всяком случае я всегда с благодарностью думаю о том, как помогли родители – и мать, и отец – своим добрым ко мне отношением, своим доверием. Они могли бы запретить так часто и много заниматься спортом. Многие родители так и поступили. Да и теперь поступают, не понимая, какая огромная притягательная для мальчишек сила заключена в спорте. А конфликт с родителями – я потом, будучи тренером, сталкивался с этим – уносит впустую много мальчишеской энергии, ребята становятся нервными, и это в конечном результате вредит и их характерам, и их судьбам.
Уж не знаю, помогли ли мне атрибуты спортивной экипировки утвердиться в команде, но я вошел в нее, кажется, прочно. Летом уже вовсю играл в основном составе в полузащите вместе со своим новым товарищем и напарником Левкой Остроумовым. Он был постарше, но не отчислять же Левку из команды за это! Для меня же польза от такого партнерства была очевидной: Лев играл сильнее меня, и я, как говорится, из кожи вон лез, чтобы за ним тянуться, чтобы не подвести его. Мы играли в чемпионате города среди мальчиков. Хотя «Кожаный мяч» тогда не проводился и массовость была не такая, как теперь, – азарта в нас хватало! Мы дрались за победу как тигры. И стали чемпионами и обладателями кубка!
Но это было уже чуть поздней – осенью. А в середине лета меня вопреки моему желанию и в ущерб футболу родители отправили к тетке в деревню. Впервые тогда я проплыл на пароходе по Волге от Горького до Камышина. Пока плыл – успокоился, возмущение мое остыло. Волга своими просторами и красотой подействовала на меня примиряюще. Ладно, думал я, все-таки интересно на пароходе поплавать, никто из нашей команды не плавал... К тому же тренироваться можно и в деревне. Конечно, и бутсы, и мяч, и майку с номером я взял с собой – расстаться с ними я не мог.
Мне и впрямь не составило особого труда организовать в Николаевке – так называлась теткина деревня – футбольную команду. Сам я – в форме и в бутсах – был и главным нападающим, и тренером. Одним словом – король. Мальчишки, и деревенские, и приехавшие из разных городов на каникулы, меня слушались, мой авторитет был непререкаем. Он не пошатнулся даже тогда, когда я упал с лошади на виду у всей деревни. Правда, лошадь была без седла. После этого я еще много раз падал, но снова и снова лез на коня. Вот это, наверное, меня и спасло: пацаны увидели, что я вовсе не боюсь падать – и, значит, заслуживаю уважения. Под конец лета я держался на лошади уже прилично.
Словом, лето в Николаевке я провел вполне содержательно.
Как только вернулся домой – помню, была последняя суббота августа, – сразу же к ребятам в футбольную команду. Как наши дела, продолжаются ли игры чемпионата города? Оказалось, что завтра очередная игра. Я, конечно, не думал, что тренер меня поставит на игру, но на всякий случай форму захватил. Геннадий Иванович меня спросил:
– Что делал летом? – Конечно, он имел в виду, тренировался ли я. И когда узнал, что тренировался каждый день, сказал:
– Ну, раздевайся!
Как я был благодарен тренеру за то, что поверил мне и разрешил играть. К тому времени я уж, кажется, понял, что спорт, игра – это моя стихия. Не то что понял и осознал – нет, наверное, просто ощущал это, стремился к игре постоянно, очень увлекался и чувствовал необычную уверенность в себе.
В конце концов, как я уже говорил, мы заняли первое место. Я получил приз – библиотечку из пяти книжек.
Это был мой первый спортивный приз.
Позже, в ноябре, на городском стадионе «Динамо» мы играли на кубок. Было уже довольно холодно, а в середине игры вдруг повалил снег... Футбольный мяч – как снежный ком. Эту игру мы тоже выиграли.
Вот таким триумфальным оказался мой первый спортивный сезон.
За тот год я уже привязался к спорту.
После футбольного сезона тренеры стали набирать хоккейную команду. Тогда считалось естественным, что если ты летом играешь в футбол, то зимой переключаешься на хоккей. Хоккейным тренером был тот же Геннадий Иванович Салаков. Желающих играть в хоккей было много, но мы считали, что нас, как уже зарекомендовавших себя в команде, возьмут «вне конкурса».
К тому времени я уже представлял себе, что такое хоккей с шайбой, даже видел одну игру команды мастеров «Торпедо» с командой московского «Динамо» на Кубок РСФСР. Это была первая игра, на которой я присутствовал, так сказать, как законный зритель, по праву занимающий свое место на трибуне. До этого, как я уже говорил, на стадион проникал в основном через забор. А тут нас, как команду – обладательницу Кубка города, пропустили бесплатно, хотя желающих посмотреть матч было много.
Хоккей мне очень понравился. Опять-таки эта игра не шла ни в какое сравнение с той, в которую мы играли во дворе. Как говорят, лучшее – враг хорошего. О том, чтобы теперь играть в примитивную дворовую игру, не могло быть и речи. Запомнил, что в воротах стоял Сергей Курицын. В стеганых ватных штанах, в фуфайке. Нет, на его место я себя даже мысленно не ставил. Вратарь казался мне статичной фигурой. А я мечтал играть в поле, быть все время в действии.
Эту мечту мне удалось осуществить... когда я оставил большой хоккей: по сей день каждое воскресенье в семь утра мы играем на старом торпедовском поле, и я – левый крайний. В воротах не стою никогда.
Торпедовцы, к нашему большому удовольствию, тот матч выиграли. Все игроки выехали на лед, капитану вручили кубок, а всем остальным – грамоты и призы. Меня потрясло, что в качестве призов хоккеистам подарили охотничьи ружья. Для нас, мальчишек, это был предмет зависти. Вот, думал, как здорово! А может, и я когда-нибудь такой приз завоюю? Дело тут, конечно, не в меркантильности, – именно охотничье ружье было тайной моей мечтой. Я очень любил рыбачить, а об охоте с ружьем мечтал как о чем-то совершенно недоступном.
...Так вот, Салаков стал набирать хоккейную команду. Надо было пробежать «на скорость» на коньках и сделать несколько бросков шайбы – какова точность и сила броска. Видно я уж слишком заважничал от своих спортивных успехов. Думал, умею кататься и шайбу кидать: во дворе-то я выделялся среди своих сверстников. Да и футбольное знакомство с тренером должно было помочь.
Но не помогло. Не взял меня Геннадий Иванович в команду. Видно, совсем плохо у меня получалось. Цепляясь за последнюю надежду попасть в команду, я ему говорю:
– Может, я в воротах попробую?
– Что ж, – говорит, – вставай.
Но и тут ничего у меня не получилось. Из всей нашей футбольной команды Геннадий Иванович взял одного только Левку Остроумова. «Вот так "вне конкурса"!» – подумал я. И решил, что буду ждать еще год. В этот раз не взяли – в следующий возьмут.
На самом деле, как я понял позднее, все объяснялось просто: в хоккейную команду набирались ребята постарше и покрупней. Я же продолжал оставаться даже среди своих сверстников самым маленьким. Оставалось надеяться, что еще подрасту. А пока необходимо продолжать тренировки в футбольной секции.
Но интерес к футболу у меня сильно поубавился. Да и играла наша команда значительно хуже – мы заняли в первенстве города четвертое или пятое место. Правда, меня взяли в сборную города, и я впервые был на спортивном сборе, которым руководил известный тогда тренер Ливерий Андреевич Носков. Год не прошел для меня бесполезно, я уже как-то вошел в спортивный режим. И с большим нетерпением ждал осени, когда придет хоккейная пора.
На этот раз командой занялся тренер Николай Иванович Дунаев. Именно его я считаю своим первым настоящим тренером в хоккее.
А дело было так. Конкурс на полевого игрока я снова не прошел. И, как утопающий хватается за соломинку, я ухватился за последнюю возможность попасть в команду – вновь предложил испытать меня в воротах. Этот шанс был мне предоставлен. Наверное, я очень старательно отбивал шайбы, которые посыпались на меня в тот раз. За прошедшую зиму я кое-чему научился во дворе, то и дело вставал в ворота, правда, без коньков, в валенках. Я уже испытал боль от попадания шайбы. Уже научился немного защищаться от этой боли: запихивал в валенки негодные книжки, получались своеобразные щитки. Но, главное, я понял: в воротах стоять не каждый хочет, потому что когда в тебя бросают шайбой, бывает больно. В общем, тут нужна смелость. И еще – терпение. Терпеть боль я умел, это точно. Я уже много раз себя испытывал.
Не знаю, разгадал ли Николай Иванович мое страстное стремление попасть в команду. Но только с тех пор я вратарь.
С каким торжеством шел я на склад получать по отцовскому паспорту хоккейную – вратарскую – амуницию. Получил коньки, щитки, два «блина» на перчатки. Ловушек тогда не было, играли без них.
На тренировки я ходил аккуратно и тренировался с удовольствием, хотя «стоять» меня не учил никто. Просто били по воротам. Я старался не пропускать игр «Торпедо» и все время смотрел, как стоит Курицын. Но поймать момент, когда он отбивает или ловит шайбу, не всегда удавалось – ведь это не на замедленной видеопленке, поэтому секреты вратарского дела оставались для меня за семью печатями.