4

4

Об эстетических представлениях Сологуба в период создания ранней версии «Тяжелых снов» позволяет судить составленный им трактат «Теория романа» (1888), в котором в конспективной форме он изложил представления о центральном жанре века. Трактат создавался под непосредственным воздействием эстетических взглядов Э. Золя (его произведения названы в сочинении образцовыми[171] наряду с творениями Шекспира и Гомера).

Романы Золя пользовались исключительной популярностью в России и нередко появлялись в русских переводах почти одновременно с их первыми французскими изданиями; в 1873–1882 годах уже были напечатаны десять романов из серии «Ругон-Маккары».

В рабочих материалах Сологуба сохранился план сочинения: «„Западня“ (Assemoir) и „Нана“, романы Э. Зола. О переводах этих романов. Критика его. Его безнравственность. Имеют ли место рассуждения о нравственности в художественном произведении? Надо доказать, что произведение не художественное. Пересказ романа и его разбор при этом. Разбор типов. Значение романа. Заключение»[172]. Примечательно, что герои повести «Утешение» (1898), в которой писатель воссоздал атмосферу собственного детства, читали вслух «Жерминаль» (русский перевод — 1885).

Критические работы Золя были также хорошо известны: в 1875–1880 годах М. М. Стасюлевич систематически печатал писателя в «Вестнике Европы» под рубрикой «Парижские письма». Вероятно, еще в студенческие годы Сологуб проштудировал «боевые статьи-манифесты» «Натурализм в театре», «Экспериментальный роман», «Письмо к молодежи» и др.

В 1880–1881 годах сборники «Экспериментальный роман» (1880), «Романисты-натуралисты», «Литературные документы», «Наши драматурги», «Натурализм в театре» (1881), в состав которых входили «Парижские письма», были изданы в русском переводе отдельными книгами. В конце 1880-х годов у Золя появились последователи в русской литературе[173].

В ключевых позициях «Теории романа»[174] Сологуб старался следовать избранному авторитету. Привожу фрагменты в извлечениях:

Роман есть поэтическое представление действительности. Это определение, принадлежащее не одному роду поэзии, принадлежит роману по преимуществу, ибо роман — поэзия по преимуществу[175]. <…>

Все, что есть существенного в душе человека, существенного постольку, поскольку носит на себе полный и ясный образ его души и в душе отражается, может стать содержанием романа. <…> Главным предметом романа является не столько жизнь, сколько человек, и притом главным образом по отношению к другим, а затем по отношению к природе, вечным вопросам, самому себе. <…> Итак, содержанием романа как верховного рода современного искусства является: 1) взаимодействие людей и 2) взаимодействие человека и природы.

Взаимодействие людей следует разделить на прямое и частное, непосредственное столкновение их <…> и косвенное и общее <…>, отражающееся на каждом человеке в виде некоторой нравственной атмосферы и почвы. Сюда входят: наследственность во всех ее видах: психофизическая индивидуальная, политическая — в виде существующих государственных учреждений, религиозная — в виде церкви и исповеданий, нравственная — в ходячей морали, экономическая — в существующих отношениях труда и капитала и т. д.; некоторые особые и тонкие виды наследственности: идеи мыслителей, создания поэтов, речи ораторов; затем перемены общего характера в мире политическом, социальном, экономическом, литературном и т. д. Сюда же относится взаимодействие масс, толпа как единица и человек в толпе в тесном и обширном смысле. <…> Фантазия должна строить комбинации по тем законам, какие действуют в жизни. Жизнь многообразна, и цель искусства — подражание ей. Знайте возможно больше частных случаев из жизни, знайте законы, управляющие жизнью: политические, политико-экономические, социальные, физические, физиологические, психические и даже патологические и психиатрические, — и умейте эти частные случаи комбинировать по этим законам, вот и все. <…> Как комбинировать, это дело не эстетики, а тех наук, на основании которых производится комбинация. <…>

…Гоняясь за фотографичностью, можно упустить идею и даже нарушить художественную правду. Картина масляными красками, неточная и неверная в иных частях, передает природу лучше и современнее, чем фотография.

Характеры изображенных людей должны вызывать в читателе чувство симпатии. <…> Кто все знает, тот все оправдывает. Роман должен оправдывать людей, и только тогда он исполняет свою гражданскую роль. Если он обвиняет людей, он не имеет силу. Скажут: устраните этих подлецов. О, погодите называть подлецами! Оправдайте их, покажите, что не люди тут виноваты, что не их надо обвинять, а тот строй, который сильнее отдельных лиц. <…> Не нужно, чтобы характеры были прекрасны, нужно, чтобы они были живы, чтобы они приковывали к себе внимание читателя. Психологическая правда. Характер общества необходим, ибо он дает жизнь и направление роману. Значение борьбы личностей и общества. Значение среды.

Отдельные фрагменты «Теории романа», посвященные композиции, соразмерности частей сочинения, завязке и развязке сюжета, интриге, а также размышления автора об упразднении всяческой дидактики и морализма явно указывают на тот же источник.

Вместе с тем в своем незавершенном трактате Сологуб допустил некоторые отступления от доктрины натурализма, которые, однако, имели серьезные последствия в его творчестве. Во-первых, ему было чуждо умаление роли фантазии и художественного вымысла в произведении. Согласно Золя, «натура не нуждается в домыслах, ее надобно принимать такой, какова она есть, ни в чем не изменяя и не урезывая ее»[176]. Во-вторых, в отличие от Золя, Сологуб верил в присутствие в мире тайны — иррациональных стихийных сил, во власти которых пребывает душа человека. Если Золя осуждал писателей-идеалистов за то, что у них «за каждым порывом в небеса следует падение в бездну, в хаос метафизики»[177], то Сологуб, при всем своем уважении к науке и «экспериментальному методу», напротив, более всего дорожил этими «порывами в небеса» и «падениями в бездну», приближающими к тайне.

Наряду с «золаистским» ядром в «Теории романа» едва проглядывают ростки панэстетизма: признание за искусством когнитивной и жизнестроительной функции. «…На самом деле, — писал Сологуб, — то творение прекрасно, которое прекрасно в творце. Но в человеке-творце не отражается мир мертво, как в зеркале. Холодный ропот сонной действительности освещается и согревается в творческом уме высшим светом и теплом истинных идей, чувствований и пожеланий. Для представления действительности эти поэтические очки — то же, что для контура краски».

В этом фрагменте уже угадывается автор «Творимой легенды»; ср. у Сологуба: «Беру кусок жизни грубой и бедной… и творю из него сладостную легенду» — и у Золя: «tranches de la vie» («куски действительности»[178]) — во французском языке выражение вошло в литературный обиход[179].

В «Теории романа» причудливо сочетались разнородные эстетические тенденции. Одна из них эксплицитно связана с натурализмом; другая чуть приоткрывала пути к новой эстетике (в 1890-е годы она получила оформление в программной статье «Не постыдно ли быть декадентом»[180]).

В художественной прозе Сологуба 1880–1890-х годов можно проследить те же тенденции (замысел «Ночных рос» по своей масштабности вызывает ассоциацию с «Ругон-Маккарами»), Золаистская эстетическая программа и художественная практика ощутимо повлияли на формирование его писательской манеры.

В 1893 году Н. К. Михайловский в статье «Русское отражение французского символизма» констатировал: «С художественной стороны символизм, поскольку в нем есть зерно правды, представляет собой реакцию против „натурализма“ и „протоколизма“ Эмиля Золя с братией» — и далее отмечал, что в русской литературе, не знавшей натурализма («разве только в некоторых произведениях гг. Боборыкина, Ясинского и еще кое-кого помельче»), появление символизма было беспочвенно («одно дело — Франция, и другое дело — Россия»)[181]. Странным образом критик не принял во внимание вполне очевидный факт: русским символистам еще в гимназическом возрасте было хорошо знакомо творчество Золя и братьев Гонкуров.

Среди добросовестно усвоенных писателем «уроков» «экспериментального метода» — установка на собирание и изучение «натуры», на объективное, вплоть до протокольной точности, изложение событий. Не только в «Тяжелых снах», но и в «Мелком бесе», и в рассказах 1890-х годов сюжеты восходят к реальным событиям, истории и факты не вымышлены, а персонажи, как правило, имеют прототипов[182].

14 февраля 1924 года Б. М. Эйхенбаум записал в дневнике слова Сологуба в ответ на его поздравительную речь по случаю 40-летнего юбилея литературной деятельности: «Ваша речь мне очень понравилась <…> она на фактах. А я, знаете ли, люблю точность. Мне всегда было трудно писать романы, п<отому> ч<то> надо быть точным в языке действующих лиц, а как ни стараешься — сбиваешься на свой язык»[183].

В рабочих материалах Сологуба сохранилось большое количество разрозненных заметок без заглавий и под заголовками «Запас», «Быт», «Особые словечки»[184]. В них «зарисованы» отдельные эпизоды и жанровые сценки из петербургской и провинциальной жизни, зафиксированы портретные и речевые характеристики знакомых и сослуживцев, их оригинальные привычки и жесты. Эти записи впоследствии Сологуб использовал в работе над романами и рассказами. К примеру, «О. П. Зарецкая рассказывала, что муж, уходя в должность, надевал на нее панталоны, глухие, без отверстия внизу, с замком. Замкнет и ключ унесет с собою, так она и терпит. <…> Ее гаданье: показала кому-то в стакане чей-то зад. Ее гаденькие картинки. Ее дети. Ее ухаживанья за молодыми людьми…»[185] В приведенной характеристике нетрудно узнать черты одной из главных героинь романа «Мелкий бес» — Грушиной (см. гл. XXII); рассказ о панталонах с замком сохранился в ранней редакции текста[186].

Стремление точно отобразить «натуру» побуждало писателя упражнять наблюдательность. В его рабочих материалах встречаются «тесты», которые, вероятно, помогали ему осваивать «экспериментальный метод», например:

Что слышно в 3 часа дня 21 авг<уста> из моего окна на дворе (1892 г.): Шаги по лестнице Басендовского. Крик петуха в разных местах, то ближе, то дальше. Очень далекий лай собаки. Шаги по мосткам улицы. Шум ветра в ветках березы. Колыханье мостков под ногами прохожего. Опять петухи. Стук колес, должно быть, дрожки; нет, это телега, которою правит баба. Кудахтанье кур. Петух где-то. Мычит корова. Ветер шумит в черемухе. Гремят мостки. Отдаленный отзвук говора, очень глухой. Блеянье. Шуршит трава под босыми ногами крестьянки, пришедшей на двор предлагать свою провизию. Блеянье сильнее и ближе. Мычанье. Петух закричал на дворе. По мосткам, слышно, идут двое в разные стороны. Голос мужика на дворе, неразборчивые гортанные звуки. Заканчивает: пш, на собаку или птицу. Блеянье. Сапоги со скрипом прошли под окном. Очень далеко петух… Хлопнули двери у соседей. Ветер чуть-чуть шевелит ветки черемухи. Телега по щебню застучала. — Не много разнообразия!

Что слышно ночью на улицах маленького городка: Стук трещотки. Лай собак. Пьяная баба иногда неистово кричит: — Как он смеет! Какое ты имеешь право! Я сама кандидатская дочь! Да я тебя! — и присыпает брань невозможной матерщиной. Голоса проходящих баб. Шум воды на плотине. Стук чьих-то сапогов по мосткам. Скрип отворяющейся калитки. Шум ветра в деревьях. Собаки все перекликаются[187].

Вполне очевидно, что в своей творческой лаборатории Сологуб исполнял заветы Золя: «…в произведениях не должно быть абстрактных персонажей, фантастических измышлений, постулатов: в них должны присутствовать реальные персонажи, правдивые жизнеописания действующих лиц, истины, почерпнутые в повседневной жизни»[188]; «…автор экспериментального романа — это ученый, применяющий в своей особой области то же орудие, что и другие ученые: наблюдение и анализ»[189].

Вплоть до середины 1890-х годов Сологуб находился под обаянием «экспериментального метода» и, не соглашаясь с отдельными пунктами программы, все же пытался следовать ей или же приспосабливать ее для себя. Так, например, социально-исторический детерминизм поведения героя непременно входил в творческое задание «золаиста». Однако именно эта часть программы натурализма менее всего вдохновляла Сологуба и в его художественной практике не получила развития. В значительно большей степени писателя, воспитавшего себя на романах Достоевского, привлекал феномен «пороговой» личности и психологическая мотивация поведения людей, находящихся как бы на пороге между здоровьем и психическим расстройством (главный герой его ранней прозы «невротик», с медицинской точки зрения, или «преступник», или и тот и другой одновременно).

Как и Золя, Сологуб придавал особое значение наследственности, его так же интересовал механизм развития страсти или порока, ведущих человека к преступлению или безумию. По поводу поэмы «Одиночество (история мальчика-онаниста)» Латышев писал: «Правду сказать, меня удивляет выбор тем: всё пишете о пороке, точно будто хорошо его изучили»[190].

Проза Сологуба 1890–1900-х годов насыщена сценами самоубийств, убийств, безумия, извращенных эмоций. Его ранние сочинения, в которых даны описания «историй болезней» или пороков героев, могли бы послужить иллюстрацией «экспериментального метода», в этом отношении они вполне сопоставимы с некоторыми страницами Э. Золя, Ги де Мопассана, братьев Э. и Ж. Гонкуров.

В частности, описания кошмарных сновидений в «Тяжелых снах», манипуляции Передонова с котом в «Мелком бесе» имеют сходство с отдельными сценами и эпизодами в «Терезе Ракен» Золя (1867)[191]. Герой романа Лоран, убивший друга — мужа своей любовницы Терезы, подозревает, что кот расскажет о его преступлении матери убитого: «Он был уверен, что кот, как и г-жа Ракен, знает о преступлении, и если вдруг заговорит, то непременно выдаст его»[192]. В «Мелком бесе» Передонов в ужасе заключает: «кот отправился, может быть, к жандармскому, и там вымурлычет все, что знает о Передонове»[193]. Из страха быть уличенным Лоран мстит коту и мучает его (так же поступает Передонов): «Если Лорану удавалось прищемить коту лапу или хвост, он испытывал при этом трусливую радость, но мяуканье бедного животного повергало его в неизъяснимый ужас, словно то был страдальческий вопль человека»[194]; затем Лоран убивает кота.

Ан. Чеботаревская сравнивала Сологуба с Золя по силе изображения в «Мелком бесе» психической жизни персонажа: «И такого обнаженного, циничного и бесстыдного нижечеловека показал нам Федор Сологуб и… ужаснул. <…> как ужаснул Золя, изображая натуралистические сцены пробуждения и нахождения в человеке зверя, темных, гнусных подонков души атавистического происхождения…»[195]

Писателя, несомненно, «притягивали» характеры, в определенном смысле санкционированные пафосом натурализма, поощрявшего изображение уродливых сторон личности, болезни, житейской «грязи», будничности и пошлости «среды», — и в этом конкретном смысле в свете «экспериментального метода» могут быть прочтены почти все художественные тексты его ранней прозы, прежде всего роман «Тяжелые сны». Вместе с тем новизна этих произведений также несомненна.