«СЕВЕРНЫЙ КРАЙ, УКРОЙ…»

«СЕВЕРНЫЙ КРАЙ, УКРОЙ…»

В первой книге в серии «ЖЗЛ» об Иосифе Бродском его друг Лев Лосев, прекрасный филолог, сформулировал: «Бродский уехал в ссылку одним поэтом, а вернулся менее чем через два года — другим. Перемена произошла не мгновенно, но очень быстро… Сказать, что в Норенской началось радикальное расширение жанрового репертуара в поэзии Бродского, значило бы остаться на поверхности явления. Радикальные перемены произошли в структуре самой поэтической личности, и этому новому „Я“ понадобились новые формы самовыражения…»

Согласившись с этими словами, любой исследователь поэзии Бродского должен собрать рюкзак и отправиться в деревню Норенскую. Так я и сделал. Жил в избе Таисии Ивановны Пестеревой, в том самом доме, где остановился Бродский в начале своей ссылки в апреле 1964 года. «Иосифа Александровича привел ко мне в апреле 1964 года директор совхоза Русаков, — рассказывала Пестерева. Но, судя по всему, охотно и присочиняла. — „Вот тебе постоялец. Ты его не обижай, из города все же, да стихами занимается. Может, и про нас книжку напишет“». Благодаря ссылке Бродского деревня Норенская и впрямь стала одним из знаковых мест на Руси, но вряд ли поначалу кто-нибудь из местных считал его поэтом. Тунеядец и тунеядец, да и работник плохой. Таисия Ивановна позже вспоминала о своем постояльце: «Послал его бригадир жердья для огорожи секти. Топор ему навострили. А он секти-то не умеет — задыхается, и все ладони в волдырях. Дак бригадир Лазарев Борис Игнатьевич стал Иосифа на легкую работу ставить. Вот зерно лопатил на гумне со старухами, телят пас, дак в малину усядется и, пока не наестся, не вылезет из малины. А телята разбрелись. Он бегом за ними. Кричу ему: не бегай бегом, растрясешь малину-то, я сейчас железиной поколочу, и телята вернутся все!»… Явно не деревенский ей постоялец попался, но обходительный и вежливый.

Сам Бродский вспоминает свой приход в дом к Пестеревой совсем по-другому: «Был обеденный час, когда я поднялся по крутым ступенькам одной из стародавних норенских изб. В темных сенях едва нащупал приземистую дверь, постучал. Никто не ответил. Решил войти без приглашения. В дальней горнице за столом с вспотевшим самоваром и скромной деревенской снедью чаевничала хозяйка. Обернулась на неожиданного гостя, засуетилась, приглашая пообедать…»

Я сам убедился: местные жители, не избалованные вниманием прессы, охотно предложат удобную для вас версию. Позже так же охотно сменят ее на совсем другую. И не по злобе, не из корысти — из простого желания угодить заезжим журналистам. Из вежливости, из деликатности они согласятся с любым предположением. Так что рассказам коношан особо доверять не стоит: только фактам, письмам, документам, приказам по совхозу, выпискам из платежной ведомости, да и вообще здравой логике. К примеру, где-то с июня 1965 года Иосиф Бродский работал уже разъездным фотографом в коношском доме быта. Здесь и ведомости есть по оплате. Но ездить почти каждый день от Норенской до Коноши он никак не мог. И машин почти не ходило, разве что почтовый грузовик, и расстояние было около 30 километров, вряд ли Иосиф часто ходил пешком, путь немалый. Значит, находил возможность ночевать в Коноше — но по правилам ссылки жить там поэт не имел права, он должен был делать это тайно. А потому и коношский друг его Владимир Черномордик, и работники дома быта эти ночевки отрицали. А сейчас их уже и в живых не осталось. Но любой, кто поездит по местам ссылки, убедится: ночевал Бродский в Коноше частенько. Следователь Коношской прокуратуры в 1960-е годы Леонид Алексеевич Дербин считал: «Думаю, в милиции знали, что Бродский останавливался у кого-то в Коноше, чтобы не ездить каждый день в Норенскую. Но квартиры в Коноше у него не было…» Как предполагает начальница норенской почты во времена ссылки Бродского Мария Ивановна Жданова: «Когда Иосифу надо было в Коношу с ночлегом, он останавливался у племянницы деревенских хозяев, Лидии Шумихиной — Константин Борисович Пестерев договорился с нею на этот счет». Ночевал частенько он и у Владимира Черномордика, одессита со сложной судьбой, застрявшего после лагерного срока в Коноше.

Дом в Норенской, где сперва поселили Бродского, срубил прадед хозяйки Таисии Ивановны Пестеревой. В малюсенькой комнате (четыре на пять шагов), где жил поэт, расположились скамья, на которой он спал, и стол. Пол — из грубых еловых плах, с большими щелями, можно и споткнуться. В окно видны кусочек деревенской улицы, избы напротив, за ними — луг. Так всё осталось и сейчас. Закуток у Бродского был совсем маленький, печь не топили, поэтому еще до ожидавшегося ремонта дома Иосиф перебрался на другую сторону улицы, в дом к Константину Борисовичу Пестереву, вернее, в пристройку к летней избе, по сути отдельный маленький домик с печкой.

По одним воспоминаниям местных жителей, он прожил в доме Таисии Ивановны всего три-четыре дня, по другим две-три недели — в любом случае недолго. Уже после того, как Бродский подыскал себе более удобное жилье, он часто заходил к Таисии Ивановне в гости, под конец даже золотой крестик подарил. Таисия Ивановна завещала: «Как умру, крестик от Иосифа со мной положите». Впрочем, и у рассказа о крестике есть три местных варианта. Одни утверждают, что крестик Таисии Ивановне привезла из Питера в один из своих визитов Марина Басманова. Другие рассказывают, что подарил сам поэт в конце ссылки. По третьим утверждениям, Бродский прислал ей крестик, уже вернувшись в Ленинград. Всё может быть.

Иосиф подыскал неподалеку отдельный зимник у Константина Борисовича Пестерева, у которого и прожил всю ссылку. В годы перестройки и после масса журналистов хлынула в Норенскую за сенсациями о Бродском, лауреате Нобелевской премии. Однако и сам Константин Борисович, и его жена Афанасия Михайловна скончались в 1980 году, а дом их развалился. Местные власти на этой развалюхе устанавливать мемориальную доску не пожелали, и вопреки всей правде ссылки доска установлена именно на доме Таисии Ивановны, просто потому, что он и сейчас находится в приемлемом состоянии.

Продавщица Норенского сельпо Зоя Полякова, сестра заведующей почтой Марии Ждановой, «тунеядца» не чуралась, общаясь с ним в магазине. Она откровенно возмущалась журналистскими небылицами: «Уж сколько лет читаем в газетах, а теперь и по телевизору слышим, что в Норенской Иосиф жил у Таисьи Пестеревой. А он и жил-то у нее, когда его определили на постой в этот дом, всего несколько дней, и перебрался к Афанасии Пестеревой. У Афанасии и жил, пока был в ссылке. А мы только и слышим: Таисья да Таисья. Если приезжают в Норенскую фотографировать, прямиком идут к дому Таисьи. Беседовать про житье-бытье — опять к же к Таисье.

— Да почему же не к Афанасии?

— А ее уж нет давно, умерла в 1980 году.

— А другие очевидцы что же молчат?

— Им какая разница… Таисья-то жива еще, а Афанасии нет. Но жил Бродский у Афанасии…»

Дом же Афанасии и Константина Пестеревых, где довольно уютно поэт жил практически всю ссылку, 18 месяцев, ныне находится в полностью разрушенном виде и вряд ли подлежит восстановлению. Однако правительство Архангельской области все-таки выкупило его, чтобы, отреставрировав, превратить в музей. «Мы не имеем права дать времени, природе стереть это место с карты земли архангельской, да и России в целом. Та пристройка, в которой жил Иосиф Александрович, находится в состоянии критическом, вот-вот обвалится. Но выкупили это здание, забрали себе. Мы будем восстанавливать его как настоящий музей», — сказал архангельский губернатор Игорь Орлов.

Я пробрался внутрь, хотя все бревна опасно пошатывались, стена могла в любую минуту рухнуть, но увидел воочию, в каких условиях жил в ссылке Иосиф Бродский. В его распоряжении оказался зимник с печкой, с отдельным входом, целый небольшой домик. А хозяева жили в большой летней избе даже зимой. Рядом с порушившимся домом Пестеревых находится дом Мальцевых, где сейчас открыто что-то вроде гостиницы для приезжих. Там же и банька небольшая, где мы с женой хорошо попарились, как говаривал Бродский, «похвостались». Хозяева, Лена и Толя, приветливы и гостеприимны.

Уже в американской эмиграции, в 1976 году, в стихотворении, посвященном Марине Басмановой, Бродский вспоминает их счастливую совместную жизнь в избе у Пестеревых:

Ты забыла деревню, затерянную в болотах

Залесенной губернии, где чучел на огородах

Отродясь не держат — не те там злаки,

И дорогой тоже все гати да буераки.

<…>

А зимой там колют дрова и сидят на репе,

И звезда моргает от дыма в морозном небе.

И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли

Да пустое место, где мы любили.

Как не побывать в том «пустом месте»? Хоть и с риском для жизни, но я облазил все развалины зимника, представил, где стоял стол с письменной машинкой, где была печь-лежанка посередине избы, а где отдельный вход в сени…

Платил Иосиф за аренду зимника по тем временам недорого, 100 рублей (после денежной реформы сумма превратилась в десять рублей, поэтому везде и пишут про десятку). Деньги уходили у хозяина на водку. Часто и вперед просил, когда выпить хотелось. Бродский вспоминал: «„Три рубля я тебе, Константин Борисович, дам, но где ты водку возьмешь? До ближайшего города 30 километров. На улице мороз и метель“. А он мне отвечал замечательной русской пословицей: „Не волнуйся, Иосиф Александрович, свинья грязи найдет“. Наверняка шел к продавщице магазина домой, а та уже из опыта деревенского всегда держала дома заначку».

Жилье поэту даже нравилось. После закутка в «полутора комнатах» на Литейном это было его первое в жизни отдельное жилье, где он писал замечательные стихи, где на полу спали его друзья, регулярно приезжавшие к нему, где они с Мариной Басмановой любили друг друга…

Он писал Насте Томашевской о своем зимнике: «Я живу один в деревянном домике, возле которого весь день гуляют куры и кричит петух. В домике шесть маленьких окон, и в них всегда можно увидеть коров, овечек, козочек и лошадок. А за ними леса и леса. Днем я работаю где-нибудь в поле, а вечером зажигаю свечечку, сажусь и начинаю читать книжки». Между двух окон стоял прибитый к стене стол с письменной машинкой, с керосиновой лампой, чернильницей, подаренной Анной Ахматовой, и подсвечниками, привезенными Мариной. Далее топчан с матрацем и лавка для посуды. Спартанский аскетизм. Но зато он щедро курил «Честерфильд» и попивал виски.

Нынешним молодым не понять, что это такое: в 1964 году в северной глуши спокойно курить «Честерфильд» и пить виски. Это все равно что прилетать в ссылку на личном вертолете. Гостинцы привозили друзья, а их снабжали зарубежные коллеги. Конечно, какое-то время пришлось Иосифу поработать и на поле, и навоз потаскать, но, насколько я понимаю, особо его не загружали. Наряд на работу выписывал его же хозяин, бригадир Константин Борисович; когда приезжали друзья или родственники, с работы отпускал. За неполных 18 месяцев ссылки, с апреля 1964 года по сентябрь 1965-го, к нему не менее восемнадцати раз приезжали гости: отец с матерью, Марина Басманова, Евгений Греф и Виктор Гиндлис (привезли от Фриды Вигдоровой пишущую машинку), Михаил Мейлах, Юлия Живова, Александр Бабенышев (привез собрание сочинений Джона Донна от Лидии Чуковской), Гарик Гинзбург, Анатолий Найман и Евгений Рейн, Игорь Ефимов и Яков Гордин, Константин Азадовский… Трижды ему давали отпуск, и Иосиф Бродский приезжал в Ленинград.

Одни гости сменяли других. Иных он сам чуть ли не выгонял. Как минимум раз в две недели кто-то приезжал — с продуктами, деньгами, сигаретами и спиртными напитками. Еще в те времена он стал достопримечательностью деревни. На его мнимое тунеядство даже милиция не обращала внимания: тунеядцев в деревне хорошо знали, и он не походил на них ни по каким параметрам. Да еще и пишет что-то все время. Не иначе как за веру сослали? Так и Таисия Ивановна Пестерева позже журналистам говорила: «Как ни загляну, он все молится и молится…» Это Бродский стихи бормотал вслух или книжки читал — молился!

Вот как он впоследствии вспоминал о своей работе в Норенской: «Когда я вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение!» Это состояние можно назвать «норенским озарением», а продолжалось оно лет пятнадцать, включая и начало американской жизни, когда в нем великая русская культура, чувство единения с народом прекрасно дополнились американской свободой самовыражения. Позже русский дух стал понемногу уходить, да и среда была уже совсем другая, скептически-ироническая, усиливалось чувство одиночества, и поздняя поэзия всё явственнее обретала меланхолически-мизантропические нотки. Зато эти 15 лет дали миру великого русского поэта, лауреата Нобелевской премии. Не попади он в ссылку, все равно стал бы поэтом, но — иным, таким, как, к примеру, Виктор Кривулин или Анатолий Найман, талантливым, интеллектуальным, но отнюдь не поэтом мирового масштаба.

Тем, кто хочет представить поэзию Иосифа Бродского вне «норенского озарения», советую прочитать его первую книгу «Стихотворения и поэмы», опубликованную в Нью-Йорке эмигрантом второй волны Филипповым в издательстве с условным названием «Inter-Language Literary Associates» в 1965 году. Книга вышла без согласования с автором, когда он находился в ссылке. Позже, в 1972 году, поэт отзывался об этом событии: «Я очень хорошо помню свои ощущения от моей первой книги, вышедшей по-русски в Нью-Йорке. У меня было ощущение какой-то смехотворности произошедшего. До меня никак не доходило, что же произошло и что это за книга». Помню, когда в 1967 году Иосиф Бродский в своих полутора комнатах в доме Мурузи дарил мне эту книгу, он отозвался о ней крайне пренебрежительно: мол, составили ее из отобранных при обыске стихов, то есть издали в США под контролем КГБ. Иные, наоборот, считают, что под контролем ЦРУ. К примеру, его друг Михаил Мейлах пишет: «Все знали, что оно (издательство. — В. Б.) финансируется ЦРУ, а чтобы „обезопасить“ автора, на титульном листе обычно значилось, что издание выходит без его ведома и согласия».

После выхода книги, после потока переводов почти на все европейские языки его как поэта узнал весь мир. Но в этой книге еще не было лучших северных стихов, написанных за время ссылки, лучших любовных стихов, стихов, возникших под влиянием английской поэзии. По сути, эта книга ранней поэзии дает нам понять, каким был бы поэт Иосиф Бродский, если бы не случилось ссылки.

И потому вернемся в Норенскую. Какая внутренняя работа происходила в нем за эти полтора года?

Северный край, укрой.

И поглубже. В лесу.

Как смолу под корой,

Спрячь под веком слезу.

И оставь лишь зрачок,

Словно хвойный пучок,

На грядущие дни.

И страну заслони…

Особенно поразило меня: «И страну заслони…» Ладно, сам под защиту Русского Севера просится, но что это он и о всей стране думать стал? И не только в этом стихотворении. 14 августа 1965 года, уже в конце своего пребывания в Норенской, поэт опубликовал в местной газете «Призыв» стихотворение «Тракторы на рассвете». Изумляет восторг перед утром трудового народа:

И восходит солнце, и смотрит слепо,

И лучами сонными избы косит.

И тракторы возносятся, как птицы, в небо,

И плугами к солнцу поля возносят.

Это рабочее утро. Утро народа!

Трудовое утро с улыбкой древней.

Как в великую реку, глядит на людей Природа.

И встает, отражаясь, от сна с деревней.

Пусть бы это и в самом деле было «паровозное» стихотворение — но никаких «паровозов», как уже говорилось, Бродский принципиально не писал. О своем восторге перед общим трудовым утром народа он еще скажет не в одном американском интервью и пронесет до конца жизни память о приютившем его уголке Русского Севера.

«В Норинской сначала я жил у добрейшей доярки, потом снял комнату в избе старого крестьянина. То немногое, что я зарабатывал, уходило на оплату жилья, а иногда я одалживал деньги хозяину, который заходил ко мне и просил три рубля на водку», — вспоминал Бродский. Приезжавший к нему друг Яков Гордин рассказывал: «Деревня находится километрах в тридцати от железной дороги, окружена болотистыми северными лесами. Иосиф делал там самую разную физическую работу. Когда мы с писателем Игорем Ефимовым приехали к нему в октябре шестьдесят четвертого года, он был приставлен к зернохранилищу — лопатить зерно, чтоб не грелось. Относились к нему в деревне хорошо, совершенно не подозревая, что этот вежливый и спокойный тунеядец возьмет их деревню с собой в историю мировой литературы».

Откровенно говоря, особенно скучать Иосифу Бродскому не давали. Приезжали отец с матерью (три раза), друзья и, что еще важнее, его возлюбленная, Марина Басманова, тоже приезжала трижды и надолго.

Да, сердце рвется все сильней к тебе,

и оттого оно — все дальше.

И в голосе моем все больше фальши.

Но ты ее сочти за долг судьбе,

за долг судьбе, не требующей крови

и жалящей тупой иглой.

А если ты улыбку ждешь — постой!

Я улыбнусь. Улыбка над собой

могильной долговечней кровли

и легче дыма над печной трубой.

Годы спустя в интервью Майклу Скаммелу на вопрос: «Как на Вашу работу повлияли суд и заключение?» — Бродский ответил: «Вы знаете, я думаю, это даже пошло мне на пользу, потому что те два года, которые я провел в деревне, — самое лучшее время моей жизни. Я работал тогда больше, чем когда бы то ни было. Днем мне приходилось выполнять физическую работу, но поскольку это был труд в сельском хозяйстве, а не работа на заводе, существовало много периодов отдыха, когда делать нам было нечего».

Приказом № 15 по совхозу «Даниловскому» Архангельского треста «Скотооткорм» от 8 апреля 1964 года Иосиф Бродский был принят на работу в бригаду № 3 в качестве рабочего с 10 апреля 1964 года. Худо-бедно проработал до июня 1965 года, затем устроился фотографом в коношский дом быта. Там числился до сентября. Осталось немало фотографий простых сельчан и коношан, сделанных разъездным фотографом Иосифом Бродским. В Коношском краеведческом музее этот цикл называют «Простые лица». Не пора ли организовать в Москве выставку фотографий этого простого сельского фотографа? Есть немало откровенных удач — все-таки пригодилась школа отца.

В январе 1965 года поэт писал из Норенской И. Томашевской: «И вот что я скажу Вам, Ирина Николаевна, напоследок: главное не изменяться, я сообразил это. Я разогнался слишком далеко, и я уже никогда не остановлюсь до самой смерти. Все как-то мелькает по сторонам, но дело не в нем. Внутри какая-то неслыханная бесконечность и отрешенность, и я разгоняюсь все сильнее и сильнее. Единственное, о чем можно пожалеть, что мне помешают сказать об этом всем остальным, — не будет возможности написать эти главные стихи. Но даже тогда — в этом сожалении — я буду знать, что я чист перед Богом (и перед землею), потому что я поступал так, как это нужно было небу. В общем, — я ни в чем на свете не виноват — ни духовно, ни нравственно. В первом я не сомневаюсь, а второе сумел искупить. И это во мне говорит не гордыня, а смирение, но смирение гор перед небом. Хватит с меня. Горе должно рождать не грусть, а ярость, и я яростен».

Там, в Норенской, для него сошлось всё: и познание души народа, и познание любви — самые счастливые дни жизни, и познание мировой культуры. Надо было забраться в архангельскую глушь, чтобы открыть для себя мир англоязычной поэзии — Джона Донна, Уистена Одена, Томаса Стернза Элиота и др. Иосиф Бродский вспоминал, как он открыл для себя Джона Донна: «Самое интересное, как я достал эту книгу. Я рыскал по разным антологиям. В шестьдесят четвертом году я получил свои пять лет, был арестован, сослан в Архангельскую область, и в качестве подарка к моему дню рождения Лидия Корнеевна Чуковская прислала мне — видимо, взяла в библиотеке своего отца — издание Донна в „Модерн лайбрери“».

В 1964 году в деревне Норенской было 14 хозяйств. Сейчас осталось лишь несколько дачников. Только в одном доме, что стоит напротив избы Марии Ждановой, до последнего времени жили муж с женой — Валентина и Афанасий Пестеревы. Афанасий умер, Валентина мне рассказывала, что она уже на зиму одна в деревне не останется, переедет к родственникам. Тогда деревня совсем запустеет, как многие другие. Вся надежда на приток туристов, связанный с именем Бродского. Как уже говорилось, местные уроженцы Лена и Толя Мальцевы привели в порядок дом напротив дома Пестеревых, сделав его гостевым домиком, и выкупили дом Таисии Ивановны, тоже обновив его. Это их небольшой семейный бизнес, благодаря им держится до сих пор какая-то жизнь в Норенской. Еще одно строение, дом Пашкова прямо напротив дома Таисии Ивановны, превратили в музей сельского быта.

На внимание туристов рассчитывают и в поселке Коноша — крупном железнодорожном узле с населением 12 тысяч человек. Почти никого из знавших Бродского здесь не осталось, но его именем названа районная библиотека. Ее сотрудница Надежда Ильинична Гневашева, прекрасный экскурсовод, любящий и поэзию Бродского, и историю своего края, встречала нас с женой, когда мы на вечернем поезде приехали из Москвы в Коношу. Переночевали в гостинице и рано утром вместе с Надеждой Ильиничной отправились по следам поэта. Ей известны все места, где в Коноше бывал или останавливался поэт: милиция, суд, некое подобие тюрьмы, где держали задержанных, в том числе и Бродского, библиотека, аптека, Дом культуры, комбинат бытового обслуживания, где Бродский работал разъездным фотографом, редакция газеты, где были напечатаны два его стихотворения: одно — 14 августа 1965 года, второе — 5 сентября. Газета не решилась опубликовать третье, предложенное Бродским «В деревне Бог живет не по углам…», но это и понятно — в те времена Бог был не в чести.

Надежда Ильинична почти все северные стихи Бродского знает наизусть, она читала их нам, переходя от мемориальной комнаты Бродского в библиотеке к расположенному неподалеку краеведческому музею. Побывали мы и в редакции газеты «Коношский курьер» — бывшей газеты «Призыв», где печатались стихи Бродского. Весь районный городок Коноша казался мне музеем Бродского под открытым северным небом. Такую идею музея на базе деревни Норенской впервые предложил известный реставратор, знаток Русского Севера, ныне председатель правления Фонда создания музея Иосифа Бродского Михаил Исаевич Мильчик. Он же старается осуществить восстановление дома Пестеревых, сделал все архитектурные замеры, по крупицам собрал вещи, документы, фотографии, связанные с именем поэта, выпустил книгу «Иосиф Бродский в ссылке». Михаил Мильчик надеется объединить музей быта и архитектуры Русского Севера с музеем русского поэта Бродского.

Купил я в Коноше и книги о Бродском, вышедшие в местном издательстве: сборник докладов международной конференции, состоявшейся здесь в 2009 году, «Ссылка в Норенскую в жизни и творчестве Иосифа Бродского», очень любопытную книгу местного коношского краеведа Сергея Конина «Коношане и Бродский» и книгу отчаянной провинциальной либералки Нины Бахтиной, напрочь отвергающей влияние северной ссылки на поэзию Бродского. Бахтина и меня в своей книге пытается оспорить, даже не понимая, что бьет в запальчивости по самому поэту. Сначала автор набрасывается на заметки Солженицына о Бродском, затем переходит ко мне: «И как умудрился интонационно и словесно переиначить сказанное Солженицыным москвич Владимир Бондаренко в своих заметках о Бродском: „Нет, прав и прав Солженицын, подольше бы ему пожить в деревне“… Иной вопрос: была бы лучше или нужнее для поэта „та составляющая в его развитии“, так ли уж в его дальнейшей жизни были ему необходимы длительные деревенские восприятия. Вероятно, городские апартаменты вполне обойдутся без горшков с ванькой мокрым (бальзамином), вполне прилично смотрящимся в деревенской избе».

Но разве вся польза пребывания в северном краю заключалась в горшках с цветами или в тех или иных деталях деревенского быта? Отвечу Бахтиной словами самого Иосифа Бродского: «Я был тогда городским парнем, и если бы не та деревенька, им бы и остался. Возможно, я был бы интеллектуалом, читающим книги — Кафку, Ницше и других. Эта деревня дала мне нечто, за что я всегда буду благодарить КГБ… Для меня это был огромный опыт, который в каком-то смысле спас меня от судьбы городского парня…»

В своей ярости провинциальная интеллигентка решила перекричать даже столичных скептиков, обрушившись на стихотворение Бродского «Народ». Бахтина пишет: «Требуется совсем иная интерпретация, которая не унизит Бродского… и не подаст поэту милостыню обманного величия. Да, написал Бродский стих „Народ“, хотя такого народа в массе ни в одном царстве-государстве не прослеживается. Ну и что? За это поэт в ответе только перед собой и Богом. По какому праву хулители или восхвалители, что в данной ситуации практически равнозначно, по-прежнему приставляют нож к горлу светлой тени поэта. Именно таковы восхваления Владимира Бондаренко. И не хотелось бы думать, что Бродский… столь негениально пошутил. Однако и эта дорога в мире поэзии торная. Вспомним шутку Пушкина с Моцартом и Сальери».

Вроде бы поначалу наивная дама остановилась на версии неудачной шутки Бродского, написавшего «Народ». Обозначила его «грехом лукавства». Но чувствует, что ей никто не поверит. Пошла дальше. Решила, что поэт хитро задумал угодить властям. «Предположение, уничижительно отвергнутое Бондаренко, что стих „Народ“ воспринимают как „паровозик“, написанный в надежде на снисхождение властей, — вполне вероятно. Ну и что? Интересно, кто из нас, даже непинаный и неоплеванный принародно, людей из слабой плоти и горячей крови, в данной ситуации отказался бы от подобного „паровозика“?.. „Паровозики“ в России неистребимы. Они были, есть и будут бегать по рельсам нашего перевернутого с ног на голову быта (бытия)».

Может быть, лакейские «паровозики» и будут вечно бегать, но не в умах таких поэтов, как Бродский, считавший это стихотворение крайне важным для себя. Константин Азадовский вспоминает о своей поездке в Норенскую к поэту: «И, наконец, с каким-то особенным чувством он прочитал стихотворение о русском народе („Мой народ, не склонивший своей головы…“). В этом пафосном стихотворении, потрясшем меня своей экспрессивностью, было несколько замечательных строк („Припадаю к народу, припадаю к великой реке… Пью великую речь, растворяюсь в ее языке“), но в целом оно показалось мне чуждым поэтике самого Бродского, о чем я тут же и сказал ему. Но он прервал меня, заявив, что эти стихи для него очень важны, и я не стал с ним спорить… Оказавшись в деревне и приобщившись к ее повседневности, Бродский увидел перед собой тот пласт русской жизни, который… всегда воспринимался в России как естественный, „органический“. Бродскому казалось, что здесь он соприкоснулся с вековым и вечным: страной, ее народом и языком. Сознание Бродского чутко реагировало на все „изначальное“, возникшее, как принято говорить, по Высшему замыслу… В ряду этих сущностных явлений, образующих сердцевину бытия, и оказались для него русский народ и русский язык. Он вдохновлялся ими, точно так же как и другими ликами Вечности. Пульсирующими в его лирике: бездонной синевой неба, гулом океанских волн и т. п.».

Ну а горе-исследователи из либерального стана типа Нины Бахтиной, приравнивающие эти стихи к пошлым «шуткам» или «паровозикам», даже не понимают, что оскорбляют такими высказываниями поэта и его память. Не будем забывать и то, что Анна Ахматова, чей авторитет признан и в среде либералов, любила и высоко ценила это стихотворение, называя его «Гимном народу». Но и помимо этого поистине знакового стихотворения, уже в эмигрантских интервью в разные годы — Свену Биркертсу в 1982 году, Джованни Буттафаве в 1987 году, Ларсу Клебергу и Сванте Вейлеру в 1988 году и многим другим — он постоянно говорит все о том же постижении смысла народной жизни, общности с народом, своей «принадлежности к этому народу», тут уж ни на какие «паровозики» эти интервью не спишешь.

В отличие от Нины Бахтиной, бывшей коношанки, ныне уехавшей в Вологду и там уже воюющей с тенью Николая Рубцова, коношский краевед Сергей Конин дотошно и простодушно собрал воспоминания чуть ли не пятидесяти местных жителей, в свое время знавших Бродского, и написал свои провинциальные записки «Коношане и Бродский». Он показал отношение местных жителей к поэту, уточнил и некоторые детали его пребывания в ссылке. К примеру, рассказал, что, конечно же, публикация двух стихов Бродского в местной газете «Призыв» стала возможной благодаря негласному одобрению первого секретаря райкома партии Зарубина. Тем более в райкоме уже знали о предполагающемся досрочном освобождении поэта из ссылки. Вот и дали добро, из тунеядца сделали вполне советского поэта…

Книжка полезна и тем, что перечисляет всех местных жителей, связанных с Бродским. В мемуарах заезжих питерских друзей говорится лишь об общении этих приятелей с самим поэтом, про коношан почти ни слова. Как пишет Сергей Конин: «А если есть, то с таким высокомерием… Прав Черномордик: словно к дикарям приезжали». Книга ценна в первую очередь достоверностью — ведь своему коношанину местные жители не придумывали байки. А кто еще мог бы опросить шоферов, крутивших баранку, развозя по сельмагам товары, как Георгий Денисов, или возивших районное начальство? И те и другие не раз подвозили Бродского из Коноши до Норенской и обратно. Помнят и его фразу: «Ужасная дорога, зато красота какая…» Начальник райотдела милиции Василий Кузнецов даже рассказал, как Бродский, сидя в КПЗ (по доносу совхозного начальства за несвоевременное прибытие из отпуска в Ленинград), сочинил большое стихотворение, посвященное коношской милиции, «с настроением и пафосом». Хранил это стихотворение милиционер в сейфе вместе с личным делом ссыльного Бродского, но потом оно где-то затерялось. Может, и всплывет в архивах архангельской милиции? Нина Семенова, работник коношского фотоателье тех лет, разъяснила и вопрос с жильем в Коноше: «Переселиться на постой в Коношу Бродскому не разрешили бы, потому он и наведывался в контору не каждый день. Но наведывался довольно часто и явочным порядком ночевал у кого-нибудь из знакомых».

После бесед с людьми, знавшими Бродского, Сергей Конин даже удивлялся, как поэт за короткое время успел не только освоиться в Коноше и Норенской, но и завести обширный круг приятелей и знакомых. Краевед пишет: «Поэт-гражданин Бродский серьезно интересовался историей нашего края и в этом смысле может быть назван одним из первых краеведов Коношского района… Приезжий Бродский… <…> моих земляков знал лучше меня». Николай Матюшин, начальник сельпо, вспоминает, как впервые встретил Иосифа Бродского еще в первые дни проживания у Таисии Пестеревой: «Я тогда подбирал жилье для бригады строителей — надо было строить новый магазин. Бродского не очень устраивало жилье у Таисии Ивановны, у нее всегда было людно, и он согласился переехать в отдельный домик Пестеревых… А бригада поселилась у Таисии Ивановны». Вот и поставлены все точки над «i» в отношении проживания поэта в ссылке. Еще одна деталь — тот же Матюшин рассказывал Сергею Конину, как не раз возил поэта на машине в Лычное, где он работал ночным сторожем на ферме.

Жителям было интересно прочитать, что же пишет в эмиграции об их деревне знаменитый поэт. Многое и оспаривали. Та же продавщица Зоя Полякова не скрывала обиды, прочитав, что кроме водки и мыла ничего в магазине не было. Сельмаг — не захудалый ларек на отшибе, тем более на большой дороге стоит, товара хватало, и свежая треска в бочке всегда была. Иосиф же хоть и ходил часто в магазин, но только за мелочью: соль, спички, хлеб. Продукты ему привозили из Ленинграда. Интересна сценка, описанная Поляковой: «Посылали его огород городить, и он у нарядчика спрашивает: „Сколько заплатите за день?“ Тот ответил: „Три рубля“. Тогда Бродский говорит: „Давайте я вам три рубля заплачу, а вы наймите кого-нибудь, я городить не умею“». Вот так и договаривались по-житейски. Думаю, эту книгу Конина хорошо бы и в Москве перепечатать хотя бы в сокращении, так много в ней верных бытовых подробностей.

Встречался коношский краевед и с трактористом Александром Буловым, тем самым, который стал героем стихотворения Бродского:

А. Буров — тракторист — и я.

Сельскохозяйственный рабочий Бродский,

Мы сеяли озимые — шесть га.

Я созерцал лесистые края

И небо с реактивною полоской,

И мой сапог касался рычага…

Думаю, букву в фамилии Булов Бродский изменил намеренно, на случай если стихотворение не понравится начальству. Сам Сергей Конин считает, что могли попросить и проверяющие из органов, регулярно навещавшие поэта, читавшие все его стихи, отпечатанные на машинке, и подумавшие, что ни к чему поэту-тунеядцу вписывать в свои стихи местный народ. Вот так и стал в истории русской поэзии тракторист из деревни Лычное Булов — Буровым. Булов, конечно же, таким неумелым помощником был недоволен, что видно и по стихотворению, где Бродский не столько сеял, сколько «созерцал лесистые края…», но видел, что его помощник приносит мало пользы не от лени или со зла, а от полной неприспособленности к такой работе. К тому же выходит на целый день в поле с парой каменных пряников. Поглядит Саня Булов на эти пряники — и зовет ссыльного поэта на обед к себе домой.

А эти запечатленные шесть га из стихотворения Бродского я исходил своими ногами — это известное поле, которое сейчас зовут Майданом, по дороге из Коноши в Тавреньгу. Прошел и по лугам, где поэт пас деревенских телят. Напился из родника в Норенской, откуда Бродский таскал воду себе для питья. В краеведческом музее сохранились и две фотографии, сделанные Иосифом Бродским: Александр Булов у трактора, одна — зимой, другая — летом. Так что хоть и ворчал тракторист на своего неумелого помощника, но проработал с ним целый год.

У Сергея Конина набралось более пятидесяти человек из местных жителей, знавших и помнивших поэта. Даже дочек заведующей почтой Марии Ждановой вспомнил, которым то ли сам поэт, то ли Марина Басманова привозили из Ленинграда ленты для косичек. По одним воспоминаниям — атласные, по другим — нейлоновые. Думаю, что нейлоновые, в те 1960-е годы все нейлоновое — мужские рубашки, сорочки и трусики для девушек, бантики для девочек — было в большой чести. Это сейчас такую липкую химию никто и носить не будет, даже в глухой деревне, а тогда этот нейлон символизировал торжество современности, Запад, иной мир. Молодец Конин, что подметил все эти детали, собрал все бытовые воспоминания очевидцев. Честь за это и хвала коношскому краеведу!

Благодаря его книге и походам по Коноше вместе с Надеждой Ильиничной уже через пару дней я знал все главные места пребывания Иосифа Бродского в ссылке, запечатлел их на фотографиях. Судя по всему, люди относились к поэту кто с симпатией, кто с иронией, но в целом очень доброжелательно, даже местные партработники, начальники милиции, проверяющие из КГБ. Все — из местных же крестьян, все — свои, природные люди. Иосиф Бродский вспоминал: «Мне гораздо легче было общаться с населением этой деревни, нежели с большинством своих друзей и знакомых в городе… Люди там, в деревне, колоссально добрые и умные».

А вот как отзывались жители о Бродском. «Еще тогда, когда до Нобелевской премии было далеко, как до Царствия Небесного, а до срока четыре шага, я для себя цену Бродского определил. Таких поэтов, как Бродский, создает сам Бог» (Владимир Черномордик, коношский друг поэта). «Хорошо запомнила. Стоит у меня на почте, опершись на стойку, смотрит в окно и говорит в таком духе, что о нем еще заговорят. Я тогда еще подумала грешным делом: кто же о тебе заговорит, о тунеядце? Запомнились те слова от сомнения — кому ты, больной и ни к чему не гожий, нужен и где о тебе говорить-то будут» (Мария Жданова).

За день до отъезда мы встретились в Коноше с Тамарой и Александром Распоповыми, предпринимателями средней руки, увлекшимися и поэзией Бродского, и историей его пребывания в их городке. По велению сердца они создали свой частный музей Бродского, собирают все книги, написанные и изданные поэтом, все книги о его творчестве, сняли видеофильм-беседу с Таисией Пестеревой. Отец Александра Борисовича работал шофером в райкоме партии и не раз подвозил Бродского до деревни из Коноши. Так и узнал маленький Саня еще в детстве про ссыльного поэта. Есть в Коноше и две скамейки в память о Бродском. Одна — перед входом в библиотеку имени Иосифа Бродского; на ней цитаты из северных стихов, рядом металлический силуэт поэта. Другая, отлитая из чугуна, — перед частным музеем Распоповых, на ней обложка книги «Ниоткуда с любовью», и вместо спинки — уходящие ввысь небоскребы Нью-Йорка, тоже отлитые из чугуна.

Здесь, в Коноше и Норенской, понял Иосиф Бродский, что важнее всех страданий интеллигента — молча гибнущее русское крестьянство, люди, которых не поддержит никакой Запад, никакие правозащитники. Интеллигенту ли стонать о своей трагичности, когда, как писал Бродский, «существует огромное количество людей, которые оказываются в драматических ситуациях. Я имею в виду крестьян». Так простодушно, по-своему, выразил ту же мысль и его хозяин Константин Пестерев. Евгений Рейн вспоминает их разговор: «Ребята, а вы какой нации будете? — спросил Пестерев. — Мы будем еврейской нации, — ответил ему Черномордик. Пестерев долго молчал, обдумывая такое невероятное положение. Глубочайшая сосредоточенность обозначилась на его лице… — Ребята, — сказал он с отчаянием, даже с каким-то трагическим надрывом, — а я буду русской еврейской нации… Иногда мне кажется, я понимаю, что он имел в виду». Вот то и имел — глубочайшую трагичность судьбы русского крестьянства.

Вплоть до 1973 года в Норенской не было электричества, а водопровода и канализации нет и поныне. Впрочем, треть России вообще не газифицирована, хотя мы продаем газ всему миру. Может, пора уже повернуть газовые потоки из украинской трубы в русские деревни? Вот и остался один дивный русский фольклор и народный русский поэт Иосиф Бродский с его завораживающей песней:

Пришел сон из семи сел.

Пришла лень из семи деревень.

Собрались лечь, да простыла печь.

Окна смотрят на север.

Сторожит у ручья скирда ничья,

И большак развезло, хоть бери весло.

Уронил подсолнух башку на стебель…

За период своей ссылки с апреля 1964-го по сентябрь 1965 года Иосиф Бродский написал примерно 150 стихотворений — увы, половина из них до сих пор не опубликована. Еще одна загадка его жизни и творчества: масса неопубликованного за всю жизнь. Кто виноват? Среди написанных треть — шедевры: «Народ», «В деревне Бог живет не по углам», «Новые стансы к Августе», «Пророчество», «Стихи на смерть T. С. Элиота» и др. Не надо ничего придумывать, надо только внимательно читать поэта: «Были строки, которые я вспоминаю как некий поэтический прорыв…» Это и было норенское озарение. Здесь он по-настоящему прикоснулся к природе, к смыслу жизни, к душе человека, к истинной любви. «Если у меня и появилось ощущение природы, то это произошло именно тогда». Аскетичная простота Севера оказалась соприродна его душе, и до конца жизни он тянулся к ней. Прав Анатолий Найман, когда пишет: «То, что мы сейчас называем поэзией Иосифа Бродского… сложилось окончательно в норинский и ближайший к норинскому период после освобождения…»

Он там не только писал стихи, но и много рисовал. Рисунки из Норенской отличают тоска по воле, но вместе с тем и огромное чувство юмора. Изобразив себя в виде вспахивающего землю кентавра на фоне вышки и колючей проволоки, Бродский явно осознает свое положение, а вместе с тем шуткой старается утешить родителей.

Природный, физический Север обрел в его поэзии метафизическую высоту. Позже он с удовольствием вспоминал: «Ну, работа там какая — батраком! Но меня это нисколько не пугало. Наоборот, ужасно нравилось. Потому что это был чистый Роберт Фрост или наш Клюев: Север, холод, деревня, земля…»

Как не раз уже бывало в русской поэзии, в своей ссылке он обрел максимальную высоту творческого полета. Это уже навсегда: «Северный край, укрой…».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.