Северный поход

Северный поход

Едва ли бы мы все ломанулись еще и на факультатив по древнерусской архитектуре, который вел учитель истории параллельного класса Густав Александрович Богуславский, если бы не намечавшийся чуть не на все летние каникулы грандиозный поход по русскому Северу.

Это было время, когда после долгого забвения заново открывали мир икон и фресок, церквей и монастырей. В этом повальном увлечении интеллигенции взрывоопасно смешались мучительные духовные поиски и гитарно-палаточная романтика турпоходов, диссидентство и мода. Всю весну мы осваивали специальный вокабуляр («поребрики», «кокошники», «закомары», «восьмерики на четвериках») и готовились к походу.

Высокий, жилистый Богуславский (прозвище Гусь) не владел искусством завораживать слушателей, зато он обладал невероятной памятью и уникальной эрудицией. В детстве Густав явно был вундеркиндом, таковым и оставался. К тому времени уже вышли его знаменитая книга очерков «Острова Соловецкие» (первая постгулаговская) и роскошный альбом «Память Севера» с множеством фотографий, которые почему-то убедили родителей в реальности наших планов.

Грандиозный поход требовал грандиозных приготовлений. С преисполненным ответственности Яном (командиром похода) стало невозможно о чем-либо говорить, кроме маршрута, снаряжения и эффективных способов борьбы с комарами. Помимо ночлегов, переходов, переездов, переплывов (предстоял и аварийный перелет, но об этом мы не подозревали), вставал ключевой в условиях советского тотального дефицита вопрос: а что мы будем есть? Через отдельных допущенных к кормушке родителей добывались дефицитные продукты. Часть мы тащили с собой, часть высылали в посылках самим себе в пункты намеченного маршрута.

В ходе подготовки мы перезнакомились и передружились с многоумными бэшниками, которые тоже собирались в поход со своим учителем истории Густавом. У них был и свой интересный словесник Збарский. На его уроке мне понравилось. Он увлеченно и увлекательно рассказывал и вообще их не спрашивал. В начале урока бэшники тоже читали стихи, такова была общешкольная традиция. Там я впервые услышал жесткие строки Ходасевича — спасибо Лене Васильевой (ныне профессор-кардиолог).

На полусотню школьников-походников по правилам положено три учителя. Помимо Густава и классного руководителя 9 «Б» Альбины Юрьевны никто гробить с нами пол-лета не соглашался. В конце концов удалось уговорить Людмилу Яковлевну, Наташину маму.

В походе мы с Людмилой Яковлевной много говорили, спорили, можно сказать, жили душа в душу. И куда все делось потом, когда она стала моей тещей? Трудно принять, что и твоя уникальная жизнь в общих чертах сводится к банальным формулам житейских анекдотов.

Собирали нас как в космос — понимали, что нигде ничего нет. Надежные ботинки, непромокаемые куртки. У Наташи не оказалось подходящих штанов. Тут вновь нарисовались вышеупомянутые польские техасы, из которых я вырос («хорошие вещи» тогда не выбрасывали). Но отдать их просто так было как-то не по-нашему, как нынче говорят, не прикольно.

Как всегда и во всех школах, в июне в кабинетах шел ремонт, стены красили в тот грязный околосалатовый цвет, в который в СССР было выкрашено все — от Зимнего дворца до общественных сортиров. Толстой малярной кистью несмываемой краской я крупно вывел вдоль одной штанины «Наташе», вдоль другой — «от Жени».

Когда Наташа получила техасы с граффити, ее смутила вовсе не надпись, а то, что они чуть мешковаты, не по фигуре. Зато они подошли Белке Кафенгауз, которая и прошагала в них весь поход, одной штаниной путая местных аборигенов (они обращались к ней: Наташа), а другой — пугая их (неким грозным Женей).

Ровно сорок дней мы брели по русскому Северу, и очевидной библейской ассоциации с Моисеем, евреями и Египтом не возникало лишь потому, что даже в нашей антисоветской школе мы во многом оставались советскими комсомольцами, не особенно углублявшимися в сюжет и смысл тех фресок, перед которыми стояли в полуразрушенных сельских церквях.

Столичные школьники-физматы открывали для себя не только таинственный и полузапретный мир заброшенных монастырей, часовен и погостов, мы открывали для себя свою страну, добредали до таких глухих деревень в пять дворов, до такой России, которую никто из нас ни до того, в городском советском детстве, ни после, в постсоветской зрелости, уже не встречал. А может, ее уже и нет.

Для местных мы были пришельцами, инопланетянами, жителями далекой планеты Москва. Валютой здесь служили не рубли-копейки — на них в сельпо можно было купить разве что соль, водку и спички. Если повезет — еще и хлеб. И больше ничего. Настоящей твердой валютой оказались дальновидно высланные продукты, особенно копченая колбаса, которую, как и москвичей, никто здесь никогда не видел. За полбатона колбасы могли и баню растопить, и картошку на всех сварить, и ночлег найти для оравы столичных балбесов.

Вначале было интересно все, но где-то на пятом десятке обозреваемых достопримечательностей мы сломались, заскучали. Густав обижался. Он все с тем же блеском сыпал датами, именами, цифрами (расстояние от пола до купола, площадь алтарной части, диаметр подкупольного барабана), а ребята слушали вполуха, разбредались кто куда. В оправдание напомню, что лет нам было пятнадцать-шестнадцать, а в это время больше смотрят не на достопримечательности вокруг, а друг на друга на фоне этих достопримечательностей. И это естественно.

Кризис разразился у величавых стен Кирилло-Белозерского монастыря. По плану мы должны были наутро топать километров двадцать в Ферапонтово, но ни сил, ни воли на очередной марш-бросок не нашлось. Жилистый Гусь настоял на своем и с группкой добровольцев все же отправился пешком, остальные тоже настояли на своем и загрузились в попутные грузовики. Двое умников-бэшников в последний момент все-таки присоединились к группе пеших энтузиастов, поскольку недоиграли накануне партию в шахматы вслепую, на ходу. Когда мы проезжали мимо бредущей вдоль дороги цепочки, слышалось: «Ферзь b3 — f7» — «Король e7 — d8…»

В то лето мы видели немало церквей и монастырей, икон и фресок, но увидел я Николая Святителя под сводами церкви в Ферапонтовом монастыре. А может, это он меня увидел. Дионисий с сыновьями собирали цветные камни тут же рядом, на берегу Бородаева озера, и на их основе делали краски для монастырских фресок. Я пошел на озеро, нашел похожие камни, как будто все это было вчера (летом 1502 года). Камешки были шелковистые, мягкие, они крошились и оставляли отчетливый цветной след на белых прибрежных булыжниках. Дионисиевы камни до сих пор лежат где-то на антресолях, целая гамма охры — от самой светлой до темной, почти шоколадной.

Еще в Москве мы обнаружили на карте еле заметный разрыв тонкой ниточки дороги у деревни со сказочным названием Чарозеро. Решили — как-нибудь прорвемся.

Сейчас все просто — пара кликов в интернете и читаешь чей-то вопрос: «Привет! Не подскажете, дорога Чарозеро — Каргополь в каком состоянии будет? Там вообще можно проехать?» И тут же ответ: «Если у вас не танк, то не советую перемещаться по участку Чар-озеро — Каргополь. В советские времена там вроде еще был зимник, ну а летом — вообще болота непролазные…»

На все наши расспросы немногочисленные жители глухоманной деревни отвечали уклончиво: там вроде как болота, никто у нас в ту сторону не ходит… И почему-то отводили глаза.

Идти на свой страх и риск мы не решились. Подходящего танка под рукой не нашлось. Зато в поле обнаружился ржавый кукурузник, брюхо которого было крайне подозрительно стянуто канатом. Договорились, заплатили, разбились на группы, полетели. Девчонки заблевали весь салон кукурузного чартера. Запах в салоне при этом не изменился. В такой обстановке лучше смотреть в мутный иллюминатор.

Все мои познания о болотах сводились к собаке Баскервилей, которая на фоне простиравшегося под нами казалась дрессированным пуделем. Мелькнули караульные вышки, бараки. Лагеря? Померещилось?

Хотя Густав все часовни и монастыри показывал под углом исключительно искусствоведческим, нечто богоугодное в нашей авантюре, видимо, все же было. Бог нас хранил, иначе никак не объяснить тот невероятный факт, что ничего уж совсем серьезного в пути с нами не стряслось. Хотя есть что вспомнить. Когда уплыли в Кострому, на пристани забыли Яшу Барского — никто и не заметил пропажу. Он нас чудом догнал на левых перекладных катерах. Когда мы спали в спортзале, не помню уже где, мрачная местная шпана влезла в разбитое окно. Была и драка в кровь с допризывной пьянью на перроне, хорошо — поезд подошел.

В каждом городке голодные походники первым делом искали почту. Помимо спасительных продуктовых посылок мы получали письма от родителей и писали короткие ответы в мужественном стиле первопроходцев. Шла активная переписка и с ЭлПэ. Ее незабываемый дачный адрес: тупик Энгельса, 6.