ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ

Тем временем отблеск Великой Французской революции лег на Шотландию, как и на всю остальную Европу. На первых порах она побудила либерально мыслящих представителей Шотландского Просвещения приветствовать зарю нового прекрасного века. Но по мере того как брожение умов набирало силу, множились сходки сторонников реформ, а основание в 1792 году «Общества друзей народа» сопровождалось распространением среди бедняков надежд на неизбежность радикальных реформ, отношение властей делалось все более непримиримым, и революционные и даже просто реформистские настроения в дворянской среде скоро повыветрились. Фактическим правителем Шотландии в эти годы был Генри Дандес, будущий виконт Мелвилл, которого современники прозвали «Королем Генрихом IX» 72. С 1782 до 1805 года он, занимая различные должности, управлял Шотландией от имени правительства Питта-Младшего 73 — и не думал играть в демократию, а сам или через посредников держал все в собственных руках. Вот как описывал положение в Шотландии тех лет лорд Кокберн, который был вигом и, стало быть, высказывался о правительстве тори с предубеждением :

«На сельского джентльмена, исповедующего иной общественный принцип помимо преданности Генри Дандесу, взирали как на курьез, если не как на чудовище. Таков был символ веры почти всех наших купцов, всех избираемых должностных лиц, всех общественных корпораций… Поскольку народ был угнетен, а виги бессильны, Правительство держало в своих руках едва ли не каждого шотландца, особливо в Эдинбурге, этом главном своем оплоте. Церковная кафедра, суд, коллегия адвокатов, колледжи, парламентские выборщики, пресса, чиновничество, местные учреждения — все пребывали в столь полном услужении у правящей партии, что мысль о независимости казалась чудовищной и дикой, более того, ее гнал прочь страх проявить заведомую неблагодарность. Эдинбуржец Генри Дандес, благодаря талантам и образу действий весьма способный к тому, чтобы заставить толпу возлюбить деспотизм, был полновластным диктатором Шотландии и располагал такими возможностями награждать повиновение и подавлять противодействие, каких в нынешние времена не было ни у кого ни в одном уголке Империи».

Племянник Дандеса Роберт Дандес из Арнистона был назначен генеральным прокурором по делам Шотландии, и дядя на пару с племянником безжалостно и основательно искореняли все, в чем усматривали подрыв устоев. Развитие Французской революции и война между Францией и Британией, вспыхнувшая в 1793 году, сыграли им на руку: отныне всех заподозренных в симпатиях к Французской революции можно было назвать предателями и судить за подстрекательство к мятежу (шотландский кодекс впервые обогатился такой статьей именно в это время), а казни и террор во Франции рассматривать как страшное предупреждение о зловещих последствиях, которыми чреваты уступки распространившимся требованиям реформ. Политические процессы 1793 и 1794 годов, завершившиеся приговором о ссылке в колонии реформаторов-идеалистов, явились бессовестным извращением правосудия. «Далеко идущий замысел тори, — писал Кокберн, — состоял в том, чтобы всех, кроме самих тори, предать поношению, особливо же приписать жажду кровопролития и анархии не только своим признанным противникам, но всей нации поголовно». Роберт Маквин, лорд Брэксфилд, получил среди громил-судей той поры самую печальную известность; Кокберн назвал его «шотландским Джеффрисом» 74. Брэксфилд был соседом Скоттов по площади Георга, и Вальтер посвятил ему диссертацию на латыни (скорее всего, написанную за него поденщиком, как тогда было принято), которую надлежало представить в рамках экзамена на адвоката. С Робертом Дандесом Скотт также состоял в прекрасных отношениях и называл его в одном из писем 1819 года «мой старый, добрый и верный друг, кто взялся меня опекать, когда я был заурядным, не подававшим надежд юнцом».

Таким образом, в это неспокойное время Скотт целиком и полностью был на стороне властей предержащих. Подобно другим джентльменам той поры и еще больше, чем многие из них, он всю жизнь был склонен к приступам панического ужаса перед призраком народного восстания и разбушевавшихся толп. «Вы совершенно правы, опасаясь жакерии; мы сидим на бочке с порохом», — писал он Саути 75 в 1812 году, а в 1819 писал сыну Вальтеру, только что произведенному в офицеры: «Как ни жаль, но в Англии, по всей видимости, сильное брожение умов по вине злонамеренных смутьянов, которые подстрекают народ. Однако же они поспешили обнародовать свои адские замыслы, что насторожит всех, у кого есть собственность. Не удивлюсь, если твоим боевым крещением станет исполнение долга в сих крайне неприятных обстоятельствах». Он оправдывал бойню Питерлоо, учиненную в том же году 76, когда, срываясь в истерику, писал об «ирландском (по своему характеру. — Д. Д.) восстании со всеми его ужасами», которое могло бы вспыхнуть, не призови городские власти войска. При этом он отвергал, что солидарен с партией тори: «… речь, по всей видимости, идет о вопросе вопросов — получим ли мы на своем веку мир или же кровавую безжалостную схватку между собственностью и чернью». В декабре 1819 года он с мелодраматическим пафосом писал о перспективе гражданской войны — «люди отправляются по своим обычным делам с мушкетами в руках» — и взвинтил себя до того, что ужас перед «чернью» и ненависть к ней не позволили ему хотя бы в малой степени увидеть очевидное: то были его соотечественники-шотландцы, страдавшие от невыносимых условий жизни. «До пятидесяти тысяч мерзавцев готовы взбунтоваться между Тайном и Виром», — сообщал он брату Тому 23 декабря 1819 года. Это было абсурдом. Кокберн придерживался более трезвого взгляда на вещи: «На весь остров обрушились сельские и промышленные бедствия, чем, как всегда, воспользовались демагоги, что повело к значительным политическим волнениям. В Шотландии их было ничтожно мало, но их сперва раздули, а затем выдали за доказательство революционного духа… И потому безрассудства и ожесточение ткачей из наших западных графств было решено счесть за проявление гражданской войны и принять против них соответствующие меры». В конечном итоге не было никакой гражданской войны, однако Скотт в рьяном воинственном запале писал о подготовке к набору добровольцев, чтобы патрулировать с ними по всему краю.

Все сказанное рисует Скотта тупым реакционером самого крайнего толка. В действительности же его политические и общественные воззрения, которые почти не менялись на протяжении его зрелой жизни, были хорошо продуманными и в известном смысле проницательными. То, как обходится Промышленная революция с рабочим людом, вызывало у него ужас и отвращение, и с его рассуждениями по этому вопросу мог бы согласиться сам Маркс. Промышленная революция уничтожила органическую общность людей, в которую Скотт глубоко верил. Он был патерналистом; он верил в права и обязанности, налагаемые собственностью; он верил в достоинство личности. Два отрывка из писем Скотта 1820 года однозначно выявляют его точку зрения. Он выступает за то, чтобы вооружить бедняков, если на них можно положиться, ибо самое главное — не допустить войны классов, «этого самого чудовищного из зол, войны холопской, в духе Джека Кейда 77». Вот его доводы:

«Некоторые утверждают, будто низшим классам нельзя доверять. На такие слова я отвечаю: „Карта бита“. Нам остается лишь подсчитать, сколько времени богачи сумеют продержаться против бедняков и сколько времени потребуется беднякам, чтобы разгадать великую тайну, что 100 сильней одного, и т. д. , тут и конец нашим землевладельцам. Но это неправда. Беднякам НАДЛЕЖИТ доверять почти во всех случаях, если они не отъединены от своих естественных сеньоров».

«Естественные сеньоры» могут заставить нас покривиться, а Скотт, хотя и выводил на страницах своих романов смешных и глупых владельцев земельной собственности, противопоставляя им разумных, исполненных достоинства крестьян, и вправду верил, если говорить о его политических убеждениях, в естественный порядок вещей, ставящий землевладельца (в идеале щедрого, образованного и понимающего всю меру своей ответственности) во главе местной общины. Однако в своих рассуждениях о том, почему дела приняли нежелательный оборот, Скотт менее архаичен:

«Раньше промышленники, вынужденные подыскивать речки с быстрым течением, способным привести в действие их машины, обосновывались в уединенных местах, а своих работников расселяли в соседних деревеньках. Отсюда проистекала обоюдная зависимость между работодателем и работником, ибо в худые времена Хозяину приходилось обеспечивать своих людей средствами к существованию, а то бы они не могли хорошо работать, и маленькая община естественно взирала на него как на своего главу. Но всему этому пришел конец, когда предприниматели перебрались в большие города, где хозяин нанимает 100 работников, через неделю дает им расчет, а что с ними будет дальше, занимает его много меньше, чем как быть с сотней сносившихся челноков».

Столь глубокое понимание истины ставит Скотта в один ряд с «пророками» викторианской эпохи Карлейлем, Рёскином и Уильямом Моррисом 78. Не следует забывать, что Промышленная революция начиналась в Шотландии (на берегах Клайда) в дни юности Скотта. Осуждая ее социальные и нравственные последствия и в то же время приветствуя всевозможные технические нововведения, направленные на то, что Френсис Бэкон 79 называл «облегчением удела человеческого», Скотт впадал в то же самое противоречие, которое предстояло испытать на себе большинству великих английских писателей XIX столетия. Прежде чем закончить разговор о Скотте-политике, следует добавить, что Скотт-человек был по натуре гуманным и щедрым, добрым и заботливым в отношении своих абботсфордских арендаторов и обладал великим даром вызывать преданность и любовь тех, кто от него зависел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.