Глава 20 За миллион миль отсюда, в башне

Глава 20

За миллион миль отсюда, в башне

Полностью отдавшись четвертой стадии Веданты, отречению от мира, Сэлинджер проводит последние два десятилетия жизни, затворившись в Корнише, где готовил себя к переходу в другой мир, а свои произведения – к посмертной публикации.

Этель Нельсон: Я познакомилась с женщиной, с которой он тогда жил [Коллин О’Нил], и она оказалась замечательной. Насколько я понимаю, их брак сводился к тому, что она могла заботиться о нем. В то время он очень ослабел и по-настоящему нуждался в постоянном уходе. Он не мог жить один, и ему было как-то неудобно, чтобы за ним постоянно ухаживала сиделка, на которой он не был бы женат. Член семьи – пожалуйста, но посторонняя одинокая женщина на эту роль не годилась.

Джули Макдермотт: Понятия не имею, когда она появилась в Корнише, и где Джерри с нею познакомился. Мне неизвестны никакие основы их отношений. Я лишь знаю, что когда я начала работать в кооперативе в Гановере, они уже жили вместе. Она никогда не говорила: «Я замужем за ним» или «Это мой муж». Я просто полагала, что они – супружеская пара и живут вместе. Находишь какие-то клочки информации о том, что они – супруги. В какой-то момент кто-нибудь что-нибудь говорит ему о его дочери, а он отвечает: «Это – не моя дочь. Это моя жена!» Он твердо настаивал на том, чтобы люди совершенно точно знали, кем ему приходится Коллин.

Как супружеская пара Коллин и Джерри были не тем, что я бы стала изображать и описывать. Я бы сказала, что ему, пожалуй, нужна была женщина постарше, но я слышала, что выбор делал не он. Думаю, она любила его как личность и за то, кем он был. Она не хотела показывать его посторонним. Как-то я разговорилась с Коллин и выяснила, что она была медсестрой. У нее был также собственный бизнес – она занималась подбивкой.

Она – отличная женщина. Если б я знала ее лучше, она действительно могла бы мне понравиться. Однажды я встретилась с нею в универмаге, и мы хорошо поговорили. Я только что сделала стрижку, и она сказала, что стрижка удачная. Она покупала нижнее белье для Джерри. Они никогда не были любящей парой, о которой я могла бы рассказать. Порой Коллин клала руку на плечо Джерри, но они никогда не обнимались и не проявляли взаимную любовь. Они этого никогда не делали. Джерри озирался и по-настоящему беспокоился, не видя Коллин, если она уходила в мясной отдел из гастрономического отдела. Он всегда толкал тележку и делал это очень быстро, так что ей приходилось поторапливаться. Могу сказать, что иногда мистер Сэлинджер бывал возбужден и действительно хотел поскорее закончить дела в магазине.

Коллин вела совершенно тихую личную жизнь, годами находясь при Джерри. Она не хотела, чтобы люди больше знали о ее жизни. Не хотел этого и Джерри. Возможно, он и навязал ей такой образ жизни. Чем больше знают люди, тем выше вероятность того, что они используют свои знания против вас. Я слышала, что как-то Дж. Д. Сэлинджер уезжал в круиз. Он подписал кредитный чек. Кто-то подобрал этот чек со стола и продал его на e-Bay. Кажется, он предъявил судебный иск этому человеку.

Шейн Салерно: Однажды Сэлинджер написал Хемингуэю, что хочет попытаться найти девушку вроде Кэтрин Баркли, медсестры-героини романа «Прощай, оружие» – англичанку, царственную и красивую. Очевидно, он нашел то, что искал, в Коллин О’Нил.

* * *

Дэвид Шилдс: Поскольку изоляция Сэлинджера – своего рода крайний эксперимент в лабораторных условиях, очень многих людей интересует, что писал Сэлинджер в течение последних 45 лет своей жизни. Среди современных американских писателей есть много писателей, ведущих более или менее закрытую жизнь. В числе таких писателей-затворников – Кормак Маккарти, Томас Пинчон, Филип Рот, Дон ДеЛилло. Является ли затворничество чем-то, характерным для писателей-мужчин примерно одного поколения? В любом случае, очень немногие писатели когда-либо изолировали себя от жизни настолько полно, как это делал Сэлинджер. Или воздерживались от публикации своих произведений в течение полувека. Сэлинджер увернулся от ответа на вопрос Бетти Эппс о том, продолжает ли он писать о семье Глассов. В показаниях, которые Сэлинджер дал адвокату Гамильтона, он отказался определить, к какому жанру относятся его произведения. Ну да, слова «не поддаются классификации» могут означать гениальность, но могут означать и то, что произведения находятся в начальной стадии. Очень, очень немногие писатели создают запоминающиеся работы после того, как им исполняется, скажем, 75 лет. Но Сэлинджер перестал публиковаться, когда ему исполнилось 46 лет.

Лоренс Гробел: Когда в 1980 году я брал интервью у Трумена Капоте, мы поговорили о Сэлинджере. Капоте сказал, что из заслуживающего доверия источника ему известно, что Сэлинджер продолжает писать или уже написал пять или шесть новелл, но журнал New Yorker отверг все эти произведения. Тогда я сказал Капоте: «Вы действительно верите в то, что New Yorker в его нынешнем положении отвергнет произведения Дж. Д. Сэлинджера?» И Капоте ответил: «О, разумеется, они могут это сделать. Они ведь не художники».

Пол Александер: Я беседовал с Роджером Энджеллом, который долгие годы был редактором художественной литературы в журнале New Yorker. Энджелл со всей определенностью сказал мне, что если бы в период, начиная с 1965 года, в журнал попало бы какое-то произведение Сэлинджера, редакция нашла бы возможность опубликовать его, хотя бы только потому, что это имело бы историческую ценность. Трудно представить, что Капоте знал бы что-то такое, чего не знал бы Энджелл, редактировавший в журнале художественные произведения.

Фиби Хобан: Да, можно поверить в то, что Сэлинджер в течение трех или четырех десятилетий посылал произведения в New Yorker, где эти произведения отклоняли. Я слышала, что когда Шон еще был редактором, он отверг, по меньшей мере, одну рукопись. Сэлинджер верил в Шона, который очень бережно относился к Сэлинджеру и брал его под защиту. Подумайте об этом так: Сэлинджер ушел от мира 40 лет назад. Вполне возможно, что Сэлинджер полностью утратил связь с действительностью и больше никак не мог осмысленно отражать эту реальность в литературе. Вполне возможно, что произведения, которые он посылал в New Yorker, страдали от этой потери связи с действительностью, и люди, которые любили Сэлинджера и его творчество, по этой причине не хотели публиковать его новые произведения.

Думаю, он продолжал писать о Глассах, но его Глассы не могут расти. Куда они могут пойти? Нельзя бесконечно писать об этой семье капризных детей-гениев, которые никогда не станут взрослыми. Если они вырастут, они перестанут быть Глассами. Просто не могу поверить, что он покинул Глассов. Думаю, Глассы стали его семьей, и он продолжал писать о них.

Рената Адлер: Сэлинджер пригласил меня навестить его в его сельском доме. Он сказал, что причиной того, что он решил не издавать произведения, над которыми он работает, является его желание уберечь мистера Шона от бремени чтения пространных произведений и принятия решений, стоит ли публиковать эти произведения. Сэлинджер пишет о сексе и заходит слишком далеко. Писатель, который положил начало и стал самым крайним, самым ярким примером отказа от публикаций и публичности, превратился в своего рода узника своей симпатии к редактору, ставшему, в очередной раз, источником нежелания издавать произведения. Круг возведенного в доктрину чистого запрета, по-видимому, замкнулся[657].

Джойс Мэйнард: Джерри любил семью Глассов. А свою настоящую, реальную семью не любил. Я не говорю о его детях – детей он любил, но члены семьи Гласс были теми, о ком он говорил так, словно они были членами его семьи. Насколько я помню, у Джерри действительно была книга, он написал книгу о прошлом всех членов семьи Глассов. У меня лишь общее ощущение того, что такая книга была, и что это было почти генеалогией семьи Глассов. Не говорю, что видела эту книгу. Джерри любил созданных им персонажей и защищал их так, словно это были его собственные дети.

Лоренс Гробел: Если только он не был совершенно обезумевшим человеком, который уходил в свой кабинет, сидел там и смотрел в окно, нам следует поверить в то, что видела Джойс Мэйнард, пока жила с Сэлинджером, и что видели репортеры журнала Time, перелезшие через ограду для того, чтобы подсмотреть за тем, чем он там занимался.

Уолтер Скотт: Сэлинджера видели в библиотеке Дартмутского колледжа. Там он напряженно работал над романом, в основу которого, предположительно, легли его воспоминания о Второй мировой войне. Ожидается, что он завершит работу над книгой в этом году[658].

Ричард Хейтч: «Он просто работает, работает и работает – и это всё», – говорит его литературный агент в Нью-Йорке Дороти Олдинг. Он пишет для того, чтобы опубликовать написанное? «Не знаю», – отвечает мисс Олдинг на этот вопрос[659].

Ричард Брукс: Другой приятель, Джонатан Шварц, рассказывает, как его подружка Сьюзен провела ночь в доме Сэлинджера под предлогом того, что у нее сломалась машина. После того, как она отведала его основной пищи, орехов с горохом, она тоже увидела сейф и книги…

Филлис Уэстерби, агент Сэлинджера в нью-йоркском агентстве Harold Ober Associates, не дает комментариев о том, есть ли в агентстве какие-то неопубликованные книги. Впрочем, она сказала, что регулярно разговаривает с Сэлинджером и интересуется тем, что он делает.

Людям, которые видели Сэлинджера, он кажется человеком, который большую часть своей взрослой жизни прожил как тот, кто эмоционально увяз в своей юности… У Сэлинджера, которому исполнилось 80 лет, по-видимому, было не такое уж несчастливое детство. Друзья, знавшие его в те времена, описывают его как «самоуверенного и даже напыщенного малого». Но когда ему исполнилось 25, он, кажется, перенес нервный срыв во время службы в армии в конце Второй мировой войны в Европе… Он расхаживает в синем комбинезоне механика, а когда ходит в местные рестораны, ест на кухне, чтобы не встречаться с людьми[660].

Мэтью Сэлинджер: Когда люди спрашивали о нашем отце, мы с сестрой обычно говорили, что никакой он не писатель. Он – слесарь-водопроводчик[661].

Лиллиан Росс: В какой-то момент нашей дружбы, продолжавшейся более полувека, Дж. Д. Сэлинджер сказал, что у него есть идея: когда-нибудь, когда «все произведения истощатся», он, возможно, попытается написать что-нибудь простое, «реальное, основанное на фактах, чтобы формально отличить себя от ребят Глассов, Холдена Колфилда и других использованных им персонажей, от лица которых ведется повествование». Он сказал, что его произведения, возможно, легко читать, что они, пожалуй, забавны и «не имеют ни малейшего аромата обычной автобиографии». Главное, что он будет использовать только голые факты и «тем самым отдалит или поставит в безвыходное положение одного-другого стервятника из числа фрилансеров или специалистов по англоязычной литературе, которые могут явиться и начать досаждать детям и семье прежде, чем его тело остынет»[662].

* * *

Хиллель Итали: В истории Корниш место Сэлинджера в основном определяется тем, что он жил там. Он не был городским мудрецом, городским пьяницей или хотя бы (оставим вопрос репутации в стороне) городским чудаком. Он был просто высоким, черноглазым человеком, которому нравилось разглядывать лошадей на ярмарке, покупать салат на рынке или приглашать детей в свой дом на горячее какао[663].

Кэти Дзедзима: Мистер Сэлинджер регулярно посещал организуемые Первой конгрегационалистской церковью г. Хартленд, Вермонт, обеды, на которых подавали жареную говядину стоимостью в 12 долларов. Сэлинджер приезжал часа за полтора до начала обеда и проводил время, делая записи в маленьком, скрепленном пружинкой блокноте, рассказывает член церковной общины Джинни Фрейзер. По ее словам, обычно мистер Сэлинджер носил вельветовые брюки и свитер и ни с кем не разговаривал. Он занимал место во главе стола, возле того места, где резали пироги[664].

Этель Нельсон: Мы ходили на многие ужины, и Джерри всегда представлялся как Джерри. Он нисколько не пытался изменить внешность, но подойти к нему и поздороваться все равно было невозможно. Коллин никого не подпускала к нему. Это продолжалось бесконечно. Если на этих ужинах кто-то подходил к нему, Коллин вставала между ним и приблизившимся человеком. На эти ужины Джерри и Коллин всегда приезжали первыми: они занимали первые места где-то впереди, так, чтобы их нельзя было рассмотреть. Однажды я захотела подойти к нему и поговорить, так как я не видела его несколько лет, но один из присутствовавших быстро сказал мне, чтобы я оставалась на месте: «Не делайте этого, она все равно не позволит вам подойти к нему». Коллин стояла на раздаче, и, думаю, видела, где чего не хватает, и восполняла нехватку. Она могла позаботиться о нем. Она могла сделать его старость чуть более удобной.

Дэвид Шилдс: Они ходили на ужины, но Сэлинджер держался отрешенно. Приходил. Избегал разговоров. Привлекал внимание. Пренебрегал им.

В 2009 году Маргарет Тьюксбери, тоже занимавшаяся органическим садоводством (ей тоже было за 90 лет) и жившая в Виндзоре, рассказала, что хотя Сэлинджер по-прежнему навещает ее, он здорово сдал физически. «Он настолько глух, что приходится кричать».

Джон Каррэн: Иногда Сэлинджер приезжал посмотреть игры в баскетбол в Дартмут-колледже, в Гановере.

Жительница Бостона Марта Битти, 55 лет, которая была тренером у сына Сэлинджера Мэтта, игравшего в команде школы Академии Филлипса в Андовере, Массачусетс, однажды в 70-х годах встретила Сэлинджера и дважды за один месяц видела его среди зрителей матчей – один был матчем женских команд, другой был матчем мужских команд.

Оба раза Сэлинджер был один. Он занимал одно и то же место. На нем были большие, круглые очки в черепаховой оправе и шарф. По словам Битти, он читал программу. Каждый раз Битти здоровалась с ним.

«Он выглядел как писатель, – рассказывала Битти. – Он немного горбился, но на свой возраст (а ему был 91 год) он не выглядел»[665].

Кэти Дзедзима: До самых последних лет жизни он голосовал на выборах и присутствовал на городских собраниях, которые проводили в начальной школе Корниша. До того как закрыли торговый центр «Плейнфилд», он ежедневно посещал этот центр. Его часто видели в супермаркете «Прайс Чоппер» в Виндзоре, который от Корниша отделяет крытый мост через замерзающую сегодня реку, и он в одиночестве ел ланч в ресторанчике Windsor Diner[666].

Эшли Блум: Гвен Тетирик, одна из соседок Сэлинджера, рассказывала, что репортеры или другие посетители несколько раз стучались в ее дверь и спрашивали, как найти дом Сэлинджера, но она и члены ее семьи просто делали вид, что понятия не имеют о том, кто такой Сэлинджер[667].

Гвен Тетирик: Мы просто говорили: «Дж. Д. Сэлинджер? А кто это?» Приезжие думают, что мы – группа тупых провинциалов, не знающих, кто такой Сэлинджер[668].

Аннабелл Коун: Для того чтобы вас приняли в городе, надо соблюдать определенные правила. Одно из принятых в Корнише правил запрещало говорить о Сэлинджере[669].

Майк Аккерман: [Сэлинджер] был вроде образа Бэтмена. Все знали, что Бэтмен существует, и все знали, где его убежище, но где оно находится, никто вам не скажет[670].

Том Леонард: Местные жители сходятся во мнении, что Сэлинджера можно видеть гораздо реже, чем прежде. Помимо супермаркета, он с женой время от времени наведывались в местное кафе в ближайшем городке Виндзор, где они пили кофе с сэндвичами («ему нравятся сэндвичи со шпинатом и рубленными грибами» – рассказывал менеджер кафе), или в тамошний ресторан[671].

Эшли Блум: В последние два года жизни, когда он уже не мог приезжать на церковные обеды, он присылал кого-нибудь забрать для него еду[672].

Сьюзен Дж. Бутвелл и Алекс Хэнсон: По словам Ларри Фрейзера, одного из организаторов продовольственного бизнеса, в последние две недели жена Сэлинджера по субботам заказывала доставку на дом в Корнише говядину для жарки, картофельное пюре и салат из сырой капусты, моркови и лука[673].

* * *

Чарльз Макграт: Дж. Д. Сэлинджер, которого одно время считали крупнейшим американским писателем, появившимся после Второй мировой войны, но который повернулся спиной к успеху и поклонению, становится своего рода Гретой Гарбо литературы. Известный своим нежеланием быть знаменитым, писатель скончался сегодня в своем доме в Корнише, Нью-Гэмпшир, где прожил в уединении более 50 лет. Ему был 91 год.

Улыбающиеся Сэлинджер и Коллин О’Нил, 2008 год.

О смерти Сэлинджера сообщило агентство Harold Ober Associates, представляющее литературные интересы писателя. В заявлении сказано, что смерть наступила по естественным причинам. «Несмотря на то, что в мае он сломал бедро, его здоровье было отличным вплоть до довольно неожиданного ухудшения, наступившего после нового года. Перед смертью или умирая он не страдал»[674].

Агентство Harold Ober Associates: В соответствии с его бескомпромиссным, продолжавшимся всю жизнь желанием ограждать и защищать свою частную жизнь, никакой похоронной церемонии проводить не будут. Семья писателя просит, чтобы уважение людей к покойному, его творчеству и к его частной жизни на время похорон было распространено и на них, по отдельности и на всех вместе. Сэлинджер когда-то заметил, что он жил в мире, но не принадлежал ему. Его тело ушло, но семья надеется, что он остается с теми, кого он любит, кем бы они ни были – верующими, историческими фигурами, личными друзьями или вымышленными персонажами[675].

Коллин О’Нил: Корниш – поистине примечательное место. Это красивое место дало моему мужу пространство, где он мог уединиться от мира. Жители городка многие годы защищали его и его право на личную жизнь. Надеюсь и верю, что то же самое они сделают и для меня[676].

Дуг Хэккетт: Очевидно, что все мы были готовы к тому, что произошло, но мы надеемся на то, что люди позволят семье скорбеть в мире и почтить его образ жизни, который был тихим[677].

Лиллиан Росс: Никто другой не мог так рассмешить меня, по-настоящему довести меня до громкого хохота, как мог он. Положительные стороны его характера известны Коллин О’Нил, которая несколько последних десятилетий была его женой, его сыну Мэтту, и всем другим, с кем он поддерживал священные частные отношения[678].

Джон Каррэн: В четверг Мэтт Сэлинджер ответил на звонок в дверь, распахнув окно кухни и сказав в распахнутое окно: «Мой отец был великим, замечательным отцом».

Вот и все, что сказал Мэтт[679].

* * *

Дженнифер Шюсслер: У Дж. Д. Сэлинджера, скончавшегося в прошлом месяце в возрасте 91 года, отличный список бестселлеров, включающий все четыре написанные им книги. Роман «Над пропастью во ржи» продержался в списке бестселлеров 29 недель, заняв в списке четвертое место. «Девять рассказов» вышли на девятое место. «Фрэнни и Зуи» и «Выше стропила, плотники», сборники ранее опубликованных повестей, вышедшие до того, как Сэлинджер добровольно ушел в литературное молчание, уединившись в сельской местности Нью-Гэмпшира, заняли в списке бестселлеров первое место[680].

Адам Гопник: Хороших писателей много. Много и очень искусно пишущих писателей. Нас, с интересом и старательно пишущих о многом, много. Но в Америке очень немного писателей, которые нашли или выковали ключ, позволивший им открыть сердца читателей и соотечественников. Сэлинджер сделал это. И сделал не один раз. Неважно, молчал ли он 40 лет или полвека занимался жалким брюзжанием. Меня это не интересует. Он – единственный, кому удалось сделать это[681].

Рик Муди: Хорошо известны слова Эрнеста Хемингуэя о наследии Марка Твена: «Все мы вышли из-под лохмотьев Гека Финна». Говоря о современных писателях, то же самое можно сказать о Холдене Колфилде, от лица которого ведется повествование в романе Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Сегодня нельзя быть американским писателем и не испытывать влияния Холдена и творчества Сэлинджера в целом. Самый заметный способ ощущения нами этого воздействия заключается в понимании Сэлинджером голоса, свободной человеческой интонации, с которой ведет разговор Холден Колфилд. Это очень личная интонация рассказчика, ставшая образцом для очень многих вышедших после романа произведений американской литературы. Эту интонацию можно услышать в романах «Яркие огни, большой город», «Меньше нуля». Ее можно услышать даже в телепрограммах «Моей так называемой жизни».

Вторая часть выходящего за стандартные масштабы наследия Сэлинджера имеет отношение к его преданности теме семьи. Сейчас я говорю, прежде всего, о четырех повестях, которые были последними произведениями, опубликованными при жизни писателя, – «Фрэнни и Зуи», «Выше стропила, плотники» и «Симор: введение». На протяжении этих повестей преданность Сэлинджера семейству Глассов, члены которого являются действующими лицами этих произведений, усиливается, доходя почти до маниакальной степени. И хотя семья Глассов совершенно нефункциональна, поскольку ее члены отличаются склонностью к суициду, помрачением религией и появлениями в игровых шоу, Сэлинджер ничуть не меньше предан своим персонажам и сложности их взаимодействий. Существует обширная литература об этой так называемой дисфункциональной семье, в том числе, по меньшей мере, одна написанная автором этих строк книга The Ice Storm («Ледяной шторм»), которая порождена хрониками семьи Глассов[682].

Дэвид Шилдс: Жан-Мари Гюстав Ле Клезио, лауреат Нобелевской премии по литературе 2008 года, сказал, что Сэлинджер оказал на него более сильное влияние, чем любой другой писатель.

Мичико Какутани: Некоторые критики отвергают легкое поверхностное очарование произведений мистера Сэлинджера и обвиняют писателя в стремлении привлечь и в сентиментальности, но произведения вроде «Над пропастью во ржи», «Фрэнни и Зуи» и самые известные рассказы Сэлинджера оказали влияние на несколько поколений писателей. Подобно Холдену Колфилду, дети семьи Глассов – Фрэнни, Зуи, Бадди, Симор, Бу-Бу, Уолт, Уэйкер – становятся воплощениями юношеских страхов и отчужденного отношения самого мистера Сэлинджера к миру. Яркие, обаятельные и общительные, эти персонажи осеняет присущая их создателю способность развлекать читателя. Эти персонажи обращаются к читателю, просят его идентифицироваться с их умом, их чувствительностью, с их лихорадочной уникальностью. И все же, по мере того, как в серии произведений разворачиваются подробности их жизни, становится ясно, что в их отчужденности присутствует некая темная сторона – склонность снисходить к вульгарным массам, почти кровосмесительная семейная поглощенность самими собой и трудность отношений с другими людьми. Эти черты приводят к эмоциональным срывам, а в случае Симора – даже к самоубийству[683].

* * *

Стивен Меткаф: Подлинная природа гения Сэлинджера потерялась по дороге в значительной мере тогда, когда Холдена сделали героем контркультуры. Сэлинджер был великим поэтом посттравматического стресса, душевного расстройства, вызванного войной. Самого Сэлинджера сломал стресс, который он испытал при высадке на участке «Юта», и все его лучшие, самые трогательные произведения представляют нам человека, чувства которого война привела к состоянию нервного срыва. Этот самый баланс – между гранью здравого рассудка и острым ощущением бытия, – получил формальный отголосок в лучших произведениях Сэлинджера, его рассказах. В них Сэлинджер сводит вместе самую подчеркнуто непророческую форму классического рассказа из журнала New Yorker, рассказа, в котором тесная близость с белыми американцами-протестантами англосаксонского происхождения аккуратно обозначены на маленьком полотне, и, по меньшей мере, некоторую возможность пророчества. Я нахожу (и готов выслушать возражения против моего мнения), что Сэлинджер в очень малой степени утверждает святость своих персонажей, их статус особых существ перед другим миром, хотя из их благочестия, их склонности и жажды веровать извлечен весьма значительный эффект. Для Сэлинджера это было отдаленным последствием войны. Его персонажи смотрят на мир, на неумолимую поверхность послевоенного изобилия – и не могут поверить, что никто больше не замечает трещин, которые медленно распространяются по этой поверхности. Что проникнет за поверхность вещей, в их суть? Иисус? Бодхисаттва? Душевное расстройство?[684]

Джон Романо: В Симоре всегда было это – он должен совершить самоубийство. Я отказываюсь называть это причиной для скорби и рыданий. Думаю, это было внутренней инерцией голоса. Пророчество было начертано. Поэтому предположение о том, что этот голос должен каким-то образом разрушить себя, догнать себя и, наконец, смолкнуть, не кажется совсем уж необоснованным.

Лесли Эпштейн: По-моему, случилось вот что: когда Сэлинджер написал о самоубийстве Симора, с ним самим должно было произойти нечто эквивалентное, равносильное самоубийству. Этим эквивалентом стал уход от мира, превращение в отшельника, пустынника-богомольца. Сэлинджер должен был уйти из жизни так, как ушел из нее Симор. Персонаж, созданный автором, стал автором, а не наоборот. Думаю, в том, что случилось с Сэлинджером, была какая-то неизбежность. Нечто внутренне присущее творчеству Сэлинджера заставило его стать отшельником.

Майкл Танненбаум: Уход Сэлинджера из публичности никогда меня не беспокоил, поскольку, следуя велениями своего сердца, он неоднократно повторял, что превращение в икону не является само по себе достойным достижением. Иногда надо убивать то, что из тебя делают другие люди[685].

Аннабелл Коун: Все стараются придать этой сказке новую жизнь. Эта легенда – своего рода забава. СМИ хотят поддерживать ауру, окружающую этого таинственного затворника[686].

Чарльз Макграт: В зависимости от точки зрения, Сэлинджер или чокнутый, или американский Толстой, который превратил самое молчание в свое самое выдающееся произведение[687].

Майлс Вебер: Один из адвокатов Сэлинджера утверждал, что у всех нас есть право на свободу слова, но Сэлинджер воспользовался Первой поправкой к Конституции США, которая дала ему право не говорить. Он имел предоставленное Первой поправкой право не быть писателем. Да я бы сказал, что он и не был писателем. В справедливой вселенной он не был автором, но вне этой вселенной он оказывается писателем. Все утверждают, что он – писатель. Все настаивают на том, что – не знаю даже, как это назвать, – он не публиковал свои произведения, но он создал свое пятое крупное произведение. У него были изданы четыре книги, но кажется, что это пятое произведение он создал для того, чтобы продолжать расти, расти, расти. И это было его молчанием.

* * *

А. Скотт Берг: Если человек становится отшельником, ему приходится заплатить за это высокую художественную цену. Насколько нам известно, все, что он пишет, – нестоящие вещи. Возможно, из его произведений выкачан весь воздух. Возможно, он стал глух к тонам. Мы видели то же самое в другой художественной среде, на примере последних 20 лет жизни Стэнли Кубрика. Его фильмы в каком-то смысле просто не синхронизированы. Они не соответствуют реальности, не встраиваются в нее. Пожалуй, то же самое произошло и с Сэлинджером. Полагаю, у него есть телевизор. Полагаю, он продолжает читать. Он не живет в полнейшей изоляции от мира. Думаю, он знает, что происходит в мире, и что есть какой-то очень узкий круг людей, с которыми он общается. Но, возможно, он полностью отрезан от мира, и его проза отражает этот отрыв.

Роберт Бойнтон: В сущности, есть три возможности. Первая возможность: сейф есть, но он совершенно пуст, и проведенные Сэлинджером в молчании последние 40 с лишним лет жизни – это бессмысленный фарс. Возможность вторая: в сейфе, где он хранил свои произведения, набит великими рукописями, и Сэлинджер исполнит возлагавшиеся на него надежды к вящему восторгу его поклонников. Третья возможность, которую я считают наиболее вероятной: в сейфе есть какие-то произведения. Некоторые из этих произведений великолепны, а большинство, по-видимому, не слишком великолепны, поскольку так уж случается у большинства писателей.

Дейв Эггерс: Моя любимая теория такова: ему нравилось многие годы заниматься этими рассказами. Возможно, некоторые рассказы он закончил, но по мере того, как расстояние от его последнего опубликованного произведения увеличивалось, вообразить любую работу, которая была бы продолжением уже опубликованных произведений, становилось все труднее, а давление на любой рассказ или любую повесть становилось все сильнее. Таким образом, писание могло продолжаться, но вероятность завершения какого-либо произведения, в особенности повести, становилась все более отдаленной. Итак, я думаю, что мы, пожалуй, найдем фрагменты произведений. Это будет очень похоже на находку фрагментов набоковского «Оригинала Лауры». Но в перспективе реальной публикации чьей-то работы, которая привлекает внимание к этой работе, что-то есть. Это давление необходимо так, как необходимо давление для превращения углерода в алмазы.

Разумеется, самая интригующая – и фантастическая, сказочная – возможность заключается в том, что Сэлинджер продолжал писать в течение 50 лет, закончил сотни рассказов и несколько новелл, что все эти произведения отшлифованы, доведены до стандартов автора и готовы к публикации и что все, сочиненное Сэлинджером, будет найдено и опубликовано после его смерти. В сущности, он всегда предназначал свои произведения читателям, но просто не мог вынести отправку этих произведений в мир при своей жизни[688].

Дин Симонтон: Возможно, Дж. Д. Сэлинджер хотел избежать критики. Он хотел высказаться, но не хотел, чтобы кто-нибудь говорил: «Да ведь это ужасно». Он хотел оставить за собой последнее слово. И лучший способ удержать за собой это последнее слово – сделать именно то, что он и сделал: написать эти произведения и запереть их в хранилище для потомков.

Хиллель Итали: Джей Макинерни сказал, что у него есть старинная подружка, которая встретилась с Сэлинджером и узнала, что писатель пишет, главным образом, о здоровье и питании[689].

Дэвид Шилдс: Писатель Ричард Элман познакомился с Сэлинджером в начале 80-х годов, когда дети обоих учились в одной частной школе в Лейк-Плэсиде. По словам Элмана, Сэлинджер сказал ему, что «не публиковать ничего до тех пор, пока произведение не завершено, это прекрасно».

Майкл Силверблатт: Миф меня не интересует. Может ли кто-нибудь тайком раздобыть мне произведение?

Майкл Макдермотт: Почему он не был более щедр к этим словам? Почему он не делится словами с нами? Я знаю других художников, творивших только для себя. Насколько я понимаю, ему нравилось писать для себя. Я просто не понимаю, почему он не хотел поделиться своими произведениями со всеми многочисленными, любящими его и обожающими его поклонниками.

Лесли Эпштейн: Сукин ты сын, почему не дал нам больше? Почему ты не дал нам остального?

Гор Видал: Как может человек писать по 18 часов в день и потом не публиковать свои произведения в течение 40 лет? Ну, слава Богу, он не сделал этого, и это все, что я могу сказать.

Дэвид Шилдс: Проблема хранилища состоит в том, что оно обращено к иному миру, а мы живем в этом мире. Побуждение не издавать, кажется, прежде всего, тщетной попыткой преодолеть свое «я». Большинство произведений Сэлинджера – определенно все его произведения, опубликованные после «Девяти рассказов», – посвящено Глассам, стремящимся вырвать из тюрьмы своих «я».

Джон Венке: Я верю, что Сэлинджер писал. Думаю, он писал для одного читателя, возможно, для самого себя, а, возможно, для образа Божия. Думаю, он писал для этого существа или человека, и это должно иметь отношение к вере в то, что публичное молчание – произведение искусства или форма искусства. Думаю, что он приблизился к тому, что мы обычно называем мистицизмом.

Джон К. Анру: Решение Сэлинджера прекратить публикацию своих произведений принято под мощным влиянием его веры в Веданту и буддизм. Он действительно очень стремился к тому, чтобы привлекать к себе как можно меньше внимания, отказаться от своего «я». А еще он стремился не становиться мишенью для критиков, которые часто были безжалостны в нападках на него. Он все больше приближался к молчанию.

Джон Леггетт: Мысль о том, что в его таинственной крепости в Корнише есть хранилище, где лежат два-три шедевра Сэлинджера, замечательна. Из того, что я знаю о Сэлинджере, вполне возможно, что такая книга или книги существуют и дожидаются нас. Но из того, что я знаю о Сэлинджере, вовсе не следует, что все это непременно правда. Столь же вероятно, что там нет ничего, кроме старой коробки соляных таблеток. Если спорить на деньги, то я сделаю ставку на то, что найдут что-то вроде таких таблеток.

Джонатан Шварц: Нет сомнений в том, что он что-то написал. В уикэнд 4 июля 1971 года моя знакомая Сьюзен видела это хранилище, поэтому я знаю, что оно существует. Я твердо уверен в том, что рукописи существуют, и это важные по сути рукописи, которые тронут людей, самыми разными путями проникают в человеческую душу очень интимным голосом и так драматично. Если там ничего нет, мне останется лишь сказать: как это грустно.

А. Скотт Берг: Только сам Сэлинджер и люди, приходившие в его дом, знают, продолжал ли он оставаться писателем. Он навсегда останется важной фигурой в американской литературе середины ХХ века. Мне трудно назвать другого писателя, который имел бы столь большую репутацию, опубликовав так мало произведений.

После того, что он опубликовал, ему было очень трудно опубликовать что-либо, хотя бы потому, что новые произведения просто не могли оправдать ожидания читателей. Заголовки в утренней газете были бы такими: «Мы ждали полвека; стоят ли достоинства этой повести или рассказа 50 лет нашего ожидания?» По-видимому, просто невозможно создать произведение, которое оправдывало бы столь большие ожидания публики.

Если наследники писателя найдут рукописи, готовые к публикации, и решат опубликовать их, это станет грандиозным событием в издательском бизнесе, независимо от того, хорош материал или плох. Думаю, жадный интерес, побуждающий ознакомиться со всем литературным наследием Сэлинджера, будет почти бесконечным. Независимо от качества этого наследия. Мы хотим узнать хотя бы то, во что все мы влюбились в 1951 году. Было ли то, во что мы тогда влюбились, чем-то мимолетным или же в этом есть нечто важное для нас и, возможно, для людей последующих веков?

А. Э. Хотчнер: В [Гринвич-Виллидж] был некто Джо Гулд, который, как говорили, писал устную историю мира. Долгие годы он ходил и интервьюировал людей. Он перевозил свои материалы с места на место, пристраивая их к кому-нибудь в сарай или в погреб. Потом Джо Гулд умер. Когда все эти коробки вскрыли, выяснилось, что он ничего не написал.

Мне вот что приходит в голову. Что, если после всех этих лет, проведенных Джерри в бункере, где он, как утверждают, писал все эти произведения, которые слишком хороши для того, чтобы предъявлять их людям (поскольку люди превратно их поймут), теперь, после смерти Джерри, когда наследники вошли в его хранилище и открыли его сокровищницу – а она оказалась пустой? Что, если Джерри написал последнее произведение, которое было, возможно, его защитой от его изоляции, и в хранилище нет никаких произведений? Вот соображение, которое посещает мое воображение. Возможно, он уперся в стену и не хотел признавать это. Кто знает? Это может быть одной из величайших мистификаций. Не говорю, что он использовал ее в собственных интересах. От этой мистификации сам он ничего не получил. Но разве это не может быть уловкой божества?

Сэлинджер был самым замкнутым, скрытным человеком из всех, кого я когда-либо знал. Он словно жил в каком-то подземелье, склепе, в котором держал и все свои чувства, и он выжимал чуть больше интереса и привязанности из кого-нибудь, но, по большей части, все это было заперто в склепе.

Шейн Салерно: Через неделю после капитуляции Германии 7 мая 1945 года Сэлинджер написал Элизабет Мюррей: «Большая часть написанного мною не будет опубликована в течение жизни нескольких поколений». Сэлинджер говорил Маргарет, что для него писательство и просвещение – синонимы. Всю свою жизни он уделил написанию одного великого произведения.

Дэвид Шилдс: Лучшее произведение Сэлинджера нехорошо. Его нельзя назвать очень хорошим. Или великим. Или совершенным. Впрочем, определение «совершенное» – необязательно наивысшая похвала. «Рыбка-бананка», «Эсме», «Над пропастью во ржи», «Фрэнни», «Выше стропила, плотники» – в этих произведениях нет воздуха. В них царит клаустрофобия, в них читателю нечем дышать. Произведение совершенно потому, что оно должно быть совершенным: Сэлинджер так мучился, что ему надо было создать изысканно прекрасное место для собственного погребения.

Маргарет Сэлинджер: Мой отец неоднократно говорил мне, что единственные люди, которых он уважает, мертвы[690].

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи», 1951 год):

Да, стоит только умереть, они тебя сразу же упрячут. Одна надежда, что, когда я умру, найдется умный человек и вышвырнет мое тело в реку, что ли. Куда угодно – только не на это треклятое кладбище. Еще будут приходить по воскресеньям, класть тебе цветы на живот. Вот тоже чушь собачья! На кой черт мертвецу цветы? Кому они нужны?[691]

Шейн Салерно: В заявлении агентства Harold Ober Associates приведены последние слова Сэлинджера, которые являются явным исполнением главной идеи четвертой, заключительной стадии его религии, Веданты: отрешения от мира.

Дж. Д. Сэлинджер: Я живу в этом мире, но не принадлежу ему[692].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.