ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ГЕНЕРАЛЕ ВЛАСОВЕ
ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ГЕНЕРАЛЕ ВЛАСОВЕ
2 августа 1946 года по приговору московского суда был казнен генерал Власов и его ближайшие помощники. Очередная трагедия российского народа. Трагедия, по своим размерам уступающая трагедии гибели Белого движения, но по своему историческому значению она, вероятно, займет одно из первых мест в истории русской революции и в борьбе против советской власти. Русское освободительное движение и генерал Власов ждут еще своего беспристрастного историка, ибо все, что было написано до сих пор, было написано главным образом его злейшими врагами, которые искажали не только историческую правду, размеры и цели, но, что намного хуже, — саму истину, то есть идею этого великого и многострадального движения
Искажение это, доходя до границ преступления, вылилось в конце концов в очень модный лозунг нашего времени, то есть времени «военных преступников», в неистовый крик: «Распни их!» И распяли. Культурный Запад, который так кичится превосходством своей цивилизации над нашей русской, византийско-восточной, эти представители западно-христианской культуры, всевозможных демократических свобод и прав человека, считающие всю нашу тысячелетнюю историю проявлением одного только варварства — от великих князей, царей, императоров до последнего революционного периода, — действительно показали нам и всему миру, что называется гуманностью, священным правом убежища, демократической свободой слова, мнения и выбора места жительства.
Генерал Власов и десятки тысяч его офицеров и солдат были выданы в руки его противников, и он вместе с ними пошел по тернистому пути к Голгофе революции. Крови генерала Власова, его офицеров и солдат, а также всех ужасов лагерей Платг-линга и других2 Россия, какой бы она ни была, никогда забыть не сможет. Забыть не имеет права, ибо иначе мы недостойны быть великим и державным народом.
Другая часть, значительно меньшая, пытающаяся писать историю движения генерала Власова — это оставшиеся в живых и чудом спасшиеся его сослуживцы или яростные поклонники его идеи. Понятно, что после всего пережитого они не могут во всем прошлом разбираться объективно даже тогда, когда хотят это сделать честно. А потому все их повествование является субъективным восхвалением всего того, что было, и часто даже того, чего не было, а им только казалось, что так должно быть. Это, вернее всего, вопль измученных душ: «Неправда, неправда! Мы не изменники, а русские патриоты! Нас не поняли. Ни нашей идеологии, ни наших целей, ни нашей тактики. А главное — не поняли, почему мы шли вместе с немцами».
Этот крик вырывается, главным образом, из груди молодежи, ибо старые вожаки почти все расстреляны, а новые, пришедшие к власовцам теперь, во время войны, ничего с ними общего не имели — ни в каком из освободительных движений никакого участия не принимали.
Тыловые герои, пытающиеся теперь строить свое материальное благополучие на светлой памяти власовских героев!
Поневоле хочется задать вопрос: где были вы раньше и что вы делали, когда мы дрались и работали?
А молодежи, жертвенной, высокопатриотической русской молодежи надо сказать: «Голову выше и тверже шаг! Вы не преступники, а герои. Вы — славные потомки тех, которые в течение тысячи лет построили величайшую империю мира. Потомки — наследники не европейской, а нашей, чисто русской культуры со всеми ее гениями в деле государственного строительства, безропотной верности и воинской доблести. Потомки тех, чья литература, музыка, живопись и театр прошли торжественным маршем через все страны мира». Нам учиться не у кого и нечему.
Голову выше, власовцы! Ваш час еще не пришел, но он уже грядет. Это так же верно, как и то, что после каждой ночи восходит солнце и наступает рассвет.
Солнце русской правды взойдет, и вы, молодежь, а не кто иной, будете первыми вестниками этого грядущего свежего утра. Вы — это утро русской весны, а потому, верные заветам нашего великого Суворова — вперед! Вперед и только вперед! Вы — русские, и с вами Бог!
Я не собираюсь писать историю Русского освободительного движения. Во-первых, в маленьком «Суворовце» нет для этого достаточно места, а, во-вторых, у меня под рукой не имеется исчерпывающего материала. Я хочу только набросать несколько штрихов из характеристики самого генерала Власова и его мыслей, так сильно влиявших на руководимое им движение. Хочу рассказать совершенно объективно о наших встречах и о наших разговорах. Льщу себя надеждой, что это небольшое повествование поможет будущему историку лучше разобраться в личности генерала и идеи РОА.
Станет, быть может, ясно, почему я, идя с ним, так сказать, параллельно, стремясь к одной и той же цели и действуя в одно и то же время и в одной и той же обстановке, не соединился с ним, а пошел отдельно, своей собственной дорогой.
Наши дороги привели генерала Власова к назначению 11 февраля 1945 года Главнокомандующим вооруженными силами РОА, а меня — к назначению 22 февраля 1945 года на должность командующего 1-й Русской национальной армией. Вверенная мне армия ничем не была связана с генералом Власовым ни в политическом, ни в оперативном отношении. Первая русская национальная армия входила в состав немецкого вермахта и подчинялась непосредственно немецкой Главной квартире. Я не был ни поклонником, ни сотрудником, ни подчиненным покойного генерала. Больше этого — я не разделял ни его политической идеологии, ни его, если можно так выразиться, оперативного плана. Мы виделись всего четыре раза, из которых только два раза, вернее две ночи, чрезвычайно сердечно поговорили. И нас связала та невидимая нить взаимного доверия и уважения, которая при благоприятных условиях и времени могла бы перейти в так называемую политическую дружбу. Кроме того, я знаю закулисную сторону политического рождения генерала Власова, когда он из героя Советского Союза, пройдя через проволоку лагеря военнопленных, пришел к славе нового жертвенного служения той же многострадальной родине. По многим причинам я предпочитаю пока умолчать и не рассказывать всех деталей техники зарождения РОА и выхода генерала Власова на свободу. Пока этого не нужно. Официальная биография генерала Власова и история РОА хорошо известны, и об этом, как уже сказано, я не собираюсь писать, но думаю, что, рассказывая объективно о наших встречах и разговорах, я тем самым помогу истории осветить беспристрастно внутреннюю сторону личности генерала Власова.
Первый раз я встретился с генералом Власовым по поручению немецкой Главной квартиры (ОКН) и мы поговорили около двух часов. Разговор, как принято говорить, совершенно не клеился. Власов — он был тогда в форме советского генерала и, если память мне не изменяет, в лампасах, но без погон. Я же — в форме немецкого полковника. Власов говорил со мной с тем хорошо укрытым недоверием, с каким привыкли говорить «подсоветские» люди, прошедшие полную школу революционного коммунизма. Старался больше слушать, чем высказывать свое собственное мнение. В моей манере говорить, как он мне потом сказал, была сдержанность и обдуманность каждого слова, воспитанная суровой дисциплиной германского Генерального штаба. Я приехал слушать Власова, а не говорить сам. Он же не хотел говорить, а только слушал, а потому, как я уже сказал, в течение нашего первого двухчасового свидания мы так и не смогли найти общего языка. Власов сухо, очень сухо относился к возможности говорить с кем-нибудь, кто носил германскую форму и, конечно, с особенным подозрением, если носящий эту форму был по происхождению русским.
У генерала Власова во всем еще сказывалась привычка на многое смотреть сквозь очки советского воспитания, а на немцев, как на исторических врагов России. Мне чрезвычайно трудно было перейти Рубикон не столько русско-немецкий, сколько бело-красный. Мысль, что я говорю с крупным советским генералом, в молодости воевавшим против нас, белых, сыгравшим большую или меньшую роль в причине нашего великого исхода и 22-летний эмиграции, а потом долго и успешно строившим Советскую армию, — мысль эта камнем стояла поперек горла, и мне было очень трудно взять себя в руки и скользить по той объективной политической плоскости, по которой мне было приказано. Мы оба пробовали и хотели, но нам это ни в какой мере не удалось. Мы расстались еще суше, чем встретились, и несколько месяцев об этом свидании не думали, тем более что носило оно исключительно секретный и военный характер. Власов, прощаясь со мной очень вежливо, думал: что же, в конце концов, хотел от него узнать этот полковник и где же кончается его германский мундир и начинается русское сердце? А я унес с собой горечь неудавшегося выполнения задачи и неразрешенную проблему: как глубоко сидит во Власове пройденная им коммунистическая школа и где же начинается его русская душа?
Это было в конце 1942 года в охотничьем домике, вблизи города Н. в Восточной Пруссии3. Свидание это определило до известной степени взаимоотношения генерала Власова с вермахтом. Впоследствии генерал Власов, установив контакт с политическими кругами Германии, начал строить свое освободительное движение, непосредственно опираясь на германское правительство.
Второй раз я виделся с ним, кажется, в апреле или мае 1943 года, во время его объезда участка северного фронта, то есть Пскова и Риги.
В этот раз, после хорошего ужина, мы проговорили до четырех часов утра. Разговор с официального тона сорвался следующим эпизодом. Власов долго и интересно рассказывал мне о некоторых своих боевых операциях против немцев и, увлекшись, показывая на карте ход боя, воскликнул:
— Вот здесь мы вам здорово наклали!
— Кому вам? — спросил я холодно.
— Ну, конечно, немцам, — ответил генерал.
— Ах так?! Значит, вы — коммунисты — разбили здесь кровавых фашистов?
Андрей Андреевич спохватился и рассмеялся.
— Нет, я думаю иначе, — сказал он. — Здесь русские разбили немцев.
— Русские всегда были непобедимы! — возразил я.
— Ну, ясно! — сказал Власов, и мы, оставив фашистско-коммунистическую тему, перешли на чисто русскую и, таким образом, нашли язык, который позволили нам весьма интересно проговорить всю ночь.
Власов говорил некрасиво, но удивительно просто и, я бы сказал, очень ясно. Много было логики и веры в то, о чем он говорил. Власов не любил пустословить и говорить вот так зря, на любые темы.
Он брал жизнь и относился к исполнению своего долга весьма серьезно. Рассказывал только то, что, по его мнению, засуживало внимания, и задерживался только на тех темах, которые его интересовали или в которых, по его личному убеждению, он хорошо разбирался.
Там, где он не чувствовал себя компетентным, он избегал задерживаться и переходил на другую тему. Зато там, где он считал себя специалистом, он говорил весьма интересно, авторитетно и с большим знанием дела. Чувствовалась хорошая военная и политическая школа, а также навык разбираться в крупных вопросах, в особенности в вопросах организационного характера.
Он был, безусловно, прекрасным организатором и отлично знал военное дело. Ему, конечно, трудно было разобраться во всей сложности немецкого государственного аппарата, да и в общей политической обстановке.
Взаимоотношения между отдельными западными державами были ему неизвестны и мало понятны. В этом отношении сидение «за чертополохом» сказывалось на каждом шагу. Многое, о чем я говорил ему, его искренне удивляло, а многому он просто не поверил.
В его отношении к Германии просвечивало на каждом шагу недоверие. Зато по отношению к западным демократиям он обнаруживал иногда наивно-детскую доверчивость. Чувствовалось, однако, что он все больше и больше сбрасывает с себя «премудрости» политграмоты и начинает вставать во весь свой большой русский рост.
Одной из характерных черт Власова была чисто русская способность глубокого анализа. Власов был русским, насквозь русским — плоть и кровь русского хлебопашца, а потому он не только знал, но понимал и чувствовал чаяния и нужды русского народа удивительно ясно, больше того — резко.
Революция и партия, конечно, наложили на него сильный отпечаток. Он плохо разбирался в вопросах государственной стратегии и исторической политики.
История тысячелетий динамики российского народа была совершенно чужда ему, и ему, безусловно, нужно было бы побывать в Европе, чтобы на многое взглянуть иначе, значительно шире, глубже и с иной точки зрения. Проще — он не знал жизни по ту сторону «чертополоха», то есть политических, военных, социальных и исторических взаимоотношений, а также техники и метода западной дипломатии.
В военном отношении он был превосходный тактик, но не глубокий стратег. Ему нужно было бы еще поучиться, чтобы проникнуть в «тайну магии» вышеупомянутых наук и вопросов, а также русских исторических задач, геополитических законов и доктрин государственной стратегии.
Зато, повторяю, во всех иных вопросах, касающихся тактики военного дела, организации, политической сноровки, понимания психологии народов России, их быта и стремлений — Власов, безусловно, стоял на высоте того исторического задания, которое ему пришлось выполнять.
Психологически он «разгрызал» людей замечательно и, например, мне он указал на целый ряд моих личных недочетов, которых я сам в себе не замечал. В этом отношении я был ему очень благодарен, ибо впоследствии, когда мне пришлось формировать 1-ю Русскую армию, и ко мне пришло приблизительно 20 % старых и 80 % новых эмигрантов, критика генерала Власова моей психологии мне пригодилась.
— Вы, полковник, широко охватываете стратегические и государственные вопросы, — говорил генерал Власов. — Но вы слишком узко сидите в казарме. Я верю вам, что вы любите Россию, вернее, вы влюблены в ее историю, но вам слишком импонирует германская сила и германский удар. Вы не хотите понять, что «русского вопроса» нельзя разрешить войною или ударом даже 50 прекрасных броневых дивизий. Его можно разрешить только продолжением народной революции, то есть тем, чего вы так не любите, и мысль о чем приводит вас в содрогание.
Вы мечтаете о возрождении России, но, прежде всего, вы думаете о возрождении Марсова поля, красивых полков, крепкой казармы и славы старых знамен. А потом уже вы думаете о воле народа, о государственном образе правления, о парламенте и о проведении всех тех хозяйственных и социальных реформ, которые так необходимы нашему измученному народу.
Вы — солдат не только по профессии, но и по натуре, да еще развращенный прусским милитаризмом. Я тоже солдат, но только по профессии, а не по натуре, и не вышел, как вы, из сугубо военной касты. Я не оторвался от поля и от фабрики, и все это для меня живое тело, а для вас — это только изучаемая абстракция.
Я не хочу утомлять читателя его дальнейшими, чрезвычайно для меня интересными выводами. Но, повторяю, этот ночной разговор на нас обоих произвел большое впечатление. Я не остался в долгу и говорил ему о его недостатках:
— Вы не были вне Советской России и вам непонятна европейская обстановка и западные методы работы. Революция России не нужна. Она от всех этих социалистических экспериментов устала. Партизанщиной и восстанием вы ничего не сделаете. На Запад также мало надежды, как и на розенберговскую политику.
Победа германских армий должна привести нас в Москву и постепенно передать власть в наши руки. Немцам, даже после частичного разгрома Советской России, долго придется воевать против англосаксонского мира. Время будет работать в нашу пользу, и им будет не до нас. Наше значение, как союзника, будет возрастать, и мы получим полную свободу политического действия.
Генерал Власов не соглашался со мной. Он считал, что РОА — это только точка опоры: для национально-революционного пожара, для организации крупнейшего партизанского движения, саботажа и новой гражданской войны. Нельзя допускать немцев слишком глубоко в Россию.
— Вы поймите, — говорил он, — что мы живем в эпоху не профессиональных войн, а революционных движений. Народ — это не статист, а активный участник исторических событий.
Я не соглашался с ним. И пробовал доказать ему, что личности делают историю. Толпа остается всегда толпою и, в конце концов, идет за победителем.
Андрей Андреевич возмущался.
— Позвольте, — говорил он, — ведь вот, большевики победили, однако русский народ не воспринял коммунизма.
— Воспринял или не воспринял, а потом изжил — все это не шрает никакой роли. Исторический факт налицо, что в Москве сидит коммунистическое правительство и управляет двухсотмиллионной массой, — возражал я.
— Вы слишком заражены германским «фюрер-принципом», — нападал Власов.
— А вы, генерал, слишком тонете в доктринах революции, — парировал я.
В конце концов, мы оба решили, что без водки этого дела не разберешь, и, уходя от Власова под утро, я чувствовал, как говорят моряки, что слишком ложусь на борт, но что Андрей Андреевич Власов, безусловно, большой и умный человек.
Часто потом, вспоминая наш интересный разговор, я думал, прав ли Власов, что Белое движение захлебнулось от того, что не сумело продолжить революции Керенского против активно выступившего большевизма. Или был прав я, когда доказывал ему, что Белое движение проиграло, ибо в критический момент на решающем Орловском операционном направлении генералу Деникину не хватило десяти хороших дивизий?
Ведь были в Советской России потом всевозможные восстания и народные движения? Все они также окончились полной неудачей.
Вопрос — живем ли мы в эпоху, когда надо вести войну при поддержке политики или политику при поддержке бронированного кулака — этот вопрос разрешила сама жизнь. Над ним теперь нечего философствовать. Я должен откровенно признаться, что генерал Власов был во многом прав.
«Русский вопрос» атомной бомбой сегодня, конечно, разрешить нельзя. Мы не имеем права допустить этого. Это не будет война против коммунистической идеологии, а, по всей вероятности, против нашей исторической государственности. Финансировали же за границей тридцать лет русскую революцию, так почему же не хотят теперь финансировать русское возрождение?
Русская революция — это русское дело, и надо помочь и дать возможность разрешить этот вопрос самим русским, а не грозить многострадальному и ни в чем не повинному народу атомным пожаром. Оружие, как бы оно ни было сильно, должно быть только оружием боя, а не средством уничтожения мирных городов, сел и деревень. Средством уничтожения стариков, женщин, детей и гражданского населения.
Пусть тень Нюрнбергского процесса пройдет через кабинеты западных политиков. Русским надо быть очень острожными при столкновении с западной антисоветской, вернее, антикоммунистической пропагандой, и стараться глубоко проникнуть во всю ее сущность и правду. Надо хорошо проанализировать, где кончается антикоммунистическая пропаганда и где начинается столкновение экономических интересов и ненависть к русскому народу.
Во время Второй мировой войны положение было иное. Расчет на тотальную победу Германии был равен нулю. Временные победы Германии на Востоке и Западе не изменили бы общего хода военных действий. Немцы победить не могли. Силы были слишком неравны. Германия не могла успешно воевать одна против целого мира.
Расчет Власова на революцию правилен. Обескровленная Германия и западные державы, победители и побежденные не смогли бы полностью заняться «русским вопросом», и начавшееся движение РОА, обрастая партизанщиной, всевозможными восстаниями, могло бы вылиться в широкое революционное движение.
На опыте Германии мы видим, что оккупация России немыслима, и значение русского союзника, частично сидящего в городах, а главным образом в лесах, постепенно возрастая, приобрело бы полноценное политическое значение.
При Третьей мировой положение резко изменится. Советская Россия, а, может быть, и всякая Россия является сейчас противником англосаксонского капиталистического света.
После уничтожения германского и японского могущества (силы Франции и Италии были сломлены раньше) англосаксонская раса стоит перед великим историческим соблазном уничтожения русского могущества, то есть не коммунистической власти, а самой России.
На примере Германии мы видим, как пропаганда мира неудержимо обманывает народы.
В Первую мировую она говорила, что война ведется против императора Вильгельма II, но не германского народа, а окончилась Версальским миром, по которому от Германии были отобраны все колонии и всё, что можно было, по тогдашнему времени, отобрать на Западе — в пользу Франции, а на Востоке — в пользу новообразованной Польши. Во время Второй мировой та же пропаганда уверяла, что война ведется только против Пгг-лера и его партии, но не против германского народа, а окончилась полным уничтожением самостоятельного государственного существования Германии.
В Третьей мировой войне русский народ окажется один лицом к лицу с англосаксонцами.
Надо было бы в данном случае вспомнить слова, сказанные маршалом Пилсудским социалистам в ответ на обвинение его в измене партии. Он сказал: «Я был социалистом и ехал с вами в одном международном поезде, но я слез на той станции, которая называется Польша».
Мы, русские националисты, не имеем права сесть в тот международный поезд, который не захочет остановиться на станции, имя которой — Великая Россия.
Мы должны проникать во всевозможные учреждения Запада, разъяснять, пропагандировать и требовать соответствующих гарантий. Мы должны стоять на страже интересов российского государства. Западу нужно разъяснить, что война против русских и аморальна, и безнадежна.
Русская военная история знает много блестящих побед и страшных поражений, но русская психология не знает окончательного исторического поражения.
Татарское иго кончилось уничтожением монгольской империи.
За взятие Москвы поляками мы ответили штурмом Варшавы. За поражение под Нарвой — разгромом шведов под Полтавой. За взятие Москвы Наполеоном — торжественным вступлением в Париж. За уничтожение Сталинграда — руинами Берлина.
Протяните русскому народу руку, памятуя о том, что по московским заколдованным путям безнаказанно не ходят!
Мое третье свидание с Власовым состоялось в одной из пригородных вилл Берлина в конце 1944 года.
Мы не виделись больше года, и взаимоотношения испортились, как принято говорить, вконец. Мы были разные люди и по характеру, и по воспитанию. Военное образование получили в диаметрально противоположных школах, а потому вполне понятно, что нашим врагам, вернее, «друзьям», легко было начать грязнейшую интригу и вырьггь между нами, как потом оказалось, непроходимую пропасть.
Свидание это тщательно подготовлялось начальником штаба Власова генералом Трухиным и командиром третьей формирующейся дивизии генералом Шаповаловым.
С Федором Ивановичем Трухиным меня связывало старое знакомство. Я был первым офицером, который допрашивал его в штабе немецкого Северного фронта (группы) после того, как он был взят в плен, будучи в Советской армии начальником штаба ПРИБОВО4. Мне удалось значительно облегчить его участь и помочь ему в тех условиях, которые помогли ему выйти на свободу. Этого он не забыл.
С генералом Шаповаловым судьба нас столкнула в бытность мою командиром дивизии специального назначения — «Р» (Зон-дердивизион — «Р»). «Р» обозначало «Руссланд». Штаб находился тогда в Варшаве, а разбросанные школьные батальоны, идущие на формирование дивизии, стягивались в Пултуск. Он, тогда еще полковник, был моим начальником штаба. Впоследствии штаб был распущен и начавшееся формирование приостановлено. Я лично подвергся шестимесячному домашнему аресту за сношение с партизанами-националистами, за отказ выдать приехавшего к нам для переговоров украинского национального атамана «Тараса Бульбу», и за отказ подписать воззвание, призывающее русских бороться вместе с немцами не только на Востоке против коммунистов, но и на Западе против англосаксонских капиталистов. Я заявил, что мы, русские, заинтересованы только в войне, ведущейся на Восточном фронте, и что война Германии против Англии, Америки, Польши др. держав является чисто немецким делом, в котором мы ни в коей мере участвовать не можем.
По расформировании Зондерпггаба «Р» Шаповалов перешел, после долгих переговоров, в РОА и на некоторое время сделался моим ярым противником, однако год спустя, когда я начал формировать Первую национальную армию, он переложил гнев на милость и стал упорно проситься ко мне обратно, засыпая меня «политически-любовными» письмами, которые до сих пор сохранились у меня.
В конце концов работа Трухина и Шаповалова увенчалась успехом, и, больше чем после годового перерыва, Власов согласился на встречу со мной.
Разговор продолжался около четырех часов. В это время освободительное движение достигло своего апогея, а Власов был в зените своей славы.
Вопрос шел о слиянии формирующейся 1-й армии с РОА и о назначении меня на должность начальника штаба русских освободительных армий. Первая русская армия, переформировываясь в первый корпус, перешла бы в командование генерала Трухина. Второй корпус должны были составить первая и вторая дивизии РОА. Третий корпус предполагалось развернуть из Русского охранного корпуса (Шутцкор) и третьей дивизии генерала Шаповалова.
Мы не сговорились.
Сегодня, когда я пишу эти заметки для истории, я считаю своим долгом передать чистую правду, даже тогда, когда она сможет сделаться обвинительным актом против покойного Власова или, вернее, против меня самого. Я знаю, что всем не угодишь.
Поклонники Власова в обиде на меня за то, что я слишком мало воспеваю его и созданное им движение, а его враги, наоборот, не могут мне простить того, что я, говоря историческую правду, часто хвалю Власова, подчеркиваю его таланты и бесспорную значительность Русского освободительного движения.
Конечно, разговор мой с Власовым — это только эпизод, но ведь вся жизнь и вся история — это ряд больших или малых, важных или неважных эпизодов. И часто то, что мы считаем незначительным, оказывается впоследствии для беспристрастного историка материалом большого значения. Мы не сговорились и расстались очень сухо с оттенком неприязненности. Не сговорились мы по трем следующим вопросам.
По вопросу политическому — я не разделял его взглядов и выдвинутой им программы в так называемом Пражском манифесте. Мне казалось, что с этим идти в Россию нельзя. Она сильно устала от всяких социалистических экспериментов, и что лучше всего вести исключительно военную акцию, не предрешая никаких политических вопросов и не навязывая народу приготовленных в эмиграции программ и форм.
Второе. Я считал, что мы должны воевать только на Востоке. Беречь русскую кровь. Поэтому я был против того, чтобы генерал Власов написал воззвание, призывающее русских солдат бороться не только против коммунистического, но и против западно-капиталистического мира. Я считал, что этим он сжигал мосты к будущим разговорам с англосаксонцами.
Третий вопрос, на котором мы кардинально расходились, — это было отношение РОА к Германии. Конечно, германская восточная политика была самоубийством. Это историческая правда, благодаря чему Германия проиграла войну. Наряду с этим я считал, что германская армия была нашим союзником, снабжавшим нас оружием, деньгами и военным снаряжением.
Мне казалось, и я твердо стоял на той точке зрения, что мы, русские офицеры, должны быть лояльными по отношению к германской армии до конца. И вот тут наш разговор перешел в ту драматическую стадию, которая, как оказалось потом, сделалась «началом всех начал», то есть привела генерала к тем оперативным решениям, эпилогом которых был удар — совместно с чешскими партизанами — по отступающим немецким дивизиям и результат — освобождение Праги.
Победоносная Советская армия находилась в это время в двух переходах от власовских полков.
Доведенный моим упорством почти до бешенства, Андрей Андреевич воскликнул:
— Это преступление — русскому думать так, как думаете вы!
В ответ на это я встал и холодно заметил, что осуждению подлежат не мысли, а совершенные действия. Я отдаю на суд истории этот трагический финал нашего третьего свидания.
Больше мы с Власовым не встретились, и в четвертый раз я говорил с ним только по прямому проводу из немецкой Главной квартиры.
Апрель 1945 года. Трагические дни германской Ставки. Я приехал получать последние распоряжения.
Это было мое последнее посещение мозга германской армии. Трудно было узнать еще так недавно гордый и полный строгого порядка немецкий Генеральный штаб. Страшная подавленность и гробовое уныние царили теперь в его стенах. Работа шла по инерции, как хорошо заведенная машина, но я не узнавал моих товарищей по оружию, еще вчера полных энергии генштабистов. Атмосфера смерти и исторической катастрофы висела в воздухе. Чувствовалось, как будто вы присутствуете на своем собственном погребении.
Я получил приказы о передаче в мою армию Русского корпуса (Шутцкора) и 3-й дивизии РОА генерала Шаповалова. Надо было спасать все, что еще можно было спасти. Положение было критическое.
Я принял решение пробиваться на Запад и уходить в нейтральную Швейцарию.
Выполняя мои директивы, мой начальник штаба, Генерального штаба полковник Ряснянский, повел кадры Первой русской национальной армии в направлении на Мемминген. Туда же я решил направить и переданный мне Русский корпус.
Установить телефонную связь с немецким штабом того района, где находился Русский корпус, не было никакой возможности, а поэтому я, по совету Ставки, выслал нарочного курьера. Капитан С. выехал, снабженный приказом и специальным предписанием немецким штабам не препятствовать движению корпуса и дать ему возможность выйти из боя, если он находится на линии огня.
Генерал Штейфон унес с собою в могилу тайну: получил он или не получил этот приказ, который, если бы был выполнен, то, конечно, судьба этого доблестного офицерства решилась бы совершенно иначе.
В Энгентритге, в районе города Мемминген, мы ждали подхода корпуса 10 дней и 26 апреля, вследствие сложившейся обстановки, двинулись в направлении Фельдкирха. Кадры моей армии под общим руководством полковника Ряснянского, имея во главе полковника Соболева, в полном порядке перешли Альпы и, миновав заградительные отряды СС, вышли в долину Боденского озера.
30 апреля полковник Ряснянский вошел в Фельдкирх.
Я, ночью обогнав двигающиеся колонны, прибыл в город утром и в тот же день вступил в непосредственное командование вверенной мне армии.
Приехав, я получил сведения о трагедии, разыгравшейся с дивизией генерала Шаповалова. Он получил два совершенно противоположных приказа.
Первый от Власова — двигаться из района Вангена, где он тогда находился, через Фюссен в направлении на восток, то есть в Чехословакию, и второй от меня, приказывающий ему немедленно идти на юг, в Фельдкирх, на соединение с колоннами полковника Ряснянского.
6о
Шаповалов оказался в тяжелом положении. Письменного приказа о переходе в мое подчинение он ждал, но получил только радиограмму, а потому, продолжая выполнять директиву Власова, пошел на восток, то есть к своему трагическому концу.
В районе Кемптена произошла встреча его колонн, двигавшихся на восток, с нашими, двигавшимися на запад.
Здесь я должен отметить исторический факт совершенно противоположного характера, а именно — спасения кадров РОВС, около 2500 человек. Вся честь спасения этих кадров принадлежит их тогдашнему возглавителю — генерального штаба генерал [- лейтенанту] фон Лампе.
В конце марта, когда части моей армии находились еще в Вольхаузене, ко мне приехал фон Лампе и после коротких переговоров, желая спасти кадры, предоставил их в мое распоряжение, а сам решил подчиниться мне, несмотря на свое старшинство. Я понял его и принял его предложение.
Чинам РОВС был указан маршрут и выданы соответствующие проездные бумаги.
Мне было легко сделать это, ибо в это время я был командующим отдельной армии, непосредственно подчиненной немецкой Главной квартире, но генерал проявил полное понимание обстановки, большое гражданское мужество и отсутствие всякого эгоизма.
Сегодня я не знаю почему, но и по этому поводу началась полемика. Во всяком случае, я заявляю, что никогда не собирался и не собираюсь из этого высоко патриотического поступка большого русского человека черпать какие-либо выгоды для себя теперь или в будущем.
Я отклонился от непосредственной передачи моего последнего разговора с генералом Власовым, но я хотел осветить для будущего историка и эту страницу минувших дней.
По понятным причинам об этих событиях до сих пор было очень скупо написано.
Перейдем теперь снова к концу апреля и к моей предпоследней поездке в Главную немецкую квартиру.
На основании записок я точно воспроизвожу последний, поистине трагический разговор со Ставкой генерала Власова.
— У аппарата ген. X. Хочу спешно говорить с ген. В.
— Здесь ген. Т5. Я вас слушаю. Здравствуйте. Ген. В. подойти к аппарату не может. У него важное совещание.
— Здравствуйте. Скажите, вам известна обстановка? Если известна, то что вы намерены делать?
— Да. Мы двигаемся, согласно приказу Главнокомандующего, в Чехословакию. Предполагаем совместно с чехами организовать фронт и ждать подхода американцев.
— Это безрассудно! Вспомните Колчака! Вы должны знать, что на Западном фронте были взяты тысячи пленных в форме РОА.
— Хорошо. А что вы предполагаете делать?
— Я иду на юго-запад, к нейтральной границе. Буду пытаться перейти швейцарскую границу. Мне переданы Русский корпус и Шаповалов.
— Шаповалову приказано идти на соединение с нами.
— Моя директива прямо противоположна.
— Подождите, я доложу Главнокомандующему.
— У аппарата ген. В. Т. передал мне разговор с вами. Кто отдал приказ о передаче вам 3-й дивизии?
— Германская Главная квартира.
— Поздно. Я командую сейчас всеми русскими частями, и в этот исторический момент они должны исполнять только мои приказы.
— Разрешите доложить, что обстановка требует изменения ваших директив. Идти на восток — это безумие. Я, во всяком случае, иду на запад.
— Вы генерал вермахта и можете делать, что вам угодно. До свидания.
Власов отошел от аппарата. Колонны РОА двинулись на восток.
30 апреля на военном совещании в Фельдкирхе я дал для разработки моему штабу идею операции перехода швейцарской границы.
1 мая я перевел армию в Нофельс, где она и заняла исходное положение.
На главные дороги были высланы роты для демонстрации.
Момент неожиданности был решающим в этой операции, а потому я использовал для перехода труднопроходимый горный путь.
К армии присоединился Великий князь Владимир Кириллович со свитой, эрцгерцог Альбрехт, г-н Войцеховский, председатель Русского комитета в Варшаве с небольшой группой беженцев и разрозненные венгерские части. В ночь на 3 мая, при огромной снежной буре, сняв германскую пограничную стражу и оттеснив не ожидавших нас швейцарцев, мы перешли границу.
Жизнь моих офицеров и солдат, а также честь русского имени были спасены.
На рассвете кадры Первой русской национальной армии расположились бивуаком в долине Рейна в тех деревнях, где почти 150 лет тому назад после Альпийского похода отдыхали чудо-богатыри генерал-фельдмаршала Суворова.
На территории маленького княжества Лихтенштейн гордо взвился русский трехцветный национальный флаг…
Резюмируя все, что было сказано в моих личных воспоминаниях о генерале Власове, мне хочется подчеркнуть нижеследующую историческую правду.
Борьба против советской власти в 1941–1945 годах по своей форме была мало похожа на эпопею Белой борьбы, однако не подлежит никакому сомнению, что по своей идее это было в полном смысле слова продолжение белого дела, начатого адмиралом Колчаком и генералами Деникиным, Юденичем и Врангелем. Первые белые дрались на своей государственной территории, формировались среди своего народа и были политически почти самостоятельны, если не считать некоторой зависимости от держав-покровительниц.
В распоряжении командующих генералов находился нетронутый и неразложенный офицерский состав, а потому борьба и велась почти исключительно в форме военной акции. Специальные качества русского офицера — храбрость, доблесть, верность и самопожертвование — являлись характерной чертой этой боевой, недавно минувшей эпохи.
Во второй период Белого движения, то есть в 1941–1945 годах, борьба велась почти исключительно в виде военно-политической акции. Ряд внешних и внутренних причин предопределили вышеуказанное положение.
Армии формировались на территории «союзной» Германии и среди чуждого русскому Белому делу населения.
Полная военная и политическая зависимость от германского правительства была решающим фактором всех четырех разворачивающихся военно-политических движений.
В распоряжении командующих генералов была масса новой эмиграции, добровольно или принужденно оказавшейся на территории Германии или ее сателлитов. Психология этого бойца резко отличалась от психологии старого белого. Вышеуказанные факторы и дали поэтому в эпоху Второй мировой войны преемственность идеи в борьбе за национальную Россию, но реализация ее вылилась в совершенно иные формы.
Основной мыслью было не столько воевать, сколько собирать и готовиться. Ждать соответствующего исторического момента.
Эта эпоха создала четыре очага военно-политических движений: Русское освободительное движение (РОА), Первую русскую национальную армию, Русский корпус и казачьи формирования, из которых РОА, руководимое генералом Власовым, бесспорно, заняло первое место и по своему пропагандистскому значению и по количеству бойцов. Личная психология каждого из командующих значительно отразилась на возглавляемых ими движениях.
Русский корпус и казачьи формирования, то есть генералы Штейфон и Краснов, были прямыми наследниками минувшей белой эпопеи. Оба вышли из ее рядов уже зрелыми полководцами (в генеральских чинах), а потому и движения их выражали наиболее ортодоксально белую идею.
Первая русская национальная армия и ее командующий, то есть пишущий эти строки, вышел из эпохи первого Белого движения юным гвардии капитаном, прошел потом сквозь суровую перековку в Потсдаме, созревал в рядах вермахта, что и отразилось в высшей степени на руководимом им движении.
Совсем иначе прошла жизнь главнокомандующего РОА, генерала Власова. Он вышел из русской крестьянской среды, ковался в коммунистической партии, образовывался в Советской армии и пришел возглавить вторую эпоху Белого движения готовым человеком, глубоко знающим новую Россию, психологию советского солдата и чаяния всех народов, живущих на территории СССР.
Он был чужд и свободен от всех кастовых военно-белых и военно-немецких влияний, а потому мог подойти к возглавляемому им делу наиболее просто, по-современному, чисто по ново-русскому.
В этом преимущественно и заключался его личный авторитет и сила его движения.
Советская пропаганда сравнительно легко разделалась с генералами Штейфоном и Красновым, как с типичными представителями «мрачного царского режима», «контрреволюции» и «бело-бандитов»; меня же почти не удостоила своим вниманием, считая просто «национал-социалистической дрянью», но была принуждена резко остановиться перед лицом генерала Власова.
Тут она ничего сказать не могла, а потому просто замолчала. Власов был свой, по плоти и крови, и такими же своими были пришедшие к нему генералы, офицеры и бойцы.
Власов, герой Советского Союза, явился продолжателем белой идеи в борьбе за национальную Россию! Это было страшное явление, и в этом была смертельная опасность. Сложись политическая обстановка иначе и пойми немцы Власова, РОЛ одним только своим появлением, одной пропагандой, без боя, могла потрясти до самых основ всю сложную систему советского государственного аппарата. Его борьба и его кровь, а потом кровь его многострадальных бойцов во всех лагерях Германии открыли глаза западному миру на то, что в Советской России далеко не все благополучно.
Восстали и вместе с немцами начали борьбу, а теперь, не желая возвращаться на родину, кончают жизнь самоубийством. И кто же? Не контрреволюционные «золотопогонники», а коммунистические генералы, советские офицеры и колхозники.
Это была песнь без слов, ясная и понятная каждому честному иностранцу.
Этим было сказано все, и в этом главным образом и заключалось все историческое величие второй эпохи белой борьбы за национальную Россию.
Генерал Власов — большой русский человек, прекрасный солдат и организатор, патриот и человек воли.
Он в полном сознании, как было сказано, пошел по тернистой дороге к Голгофе русской революции и отдал жизнь и кровь на благо и величие своей родины.
Перед лицом такой жертвы простятся все его личные недочеты и ошибки. Он встает во весь свой могучий рост национального героя.
Русское свободное зарубежное воинство, оказывая его памяти воинские почести, скажет: «И ты был одним из них — русский суворовский чудо-богатырь!»
Андрею Андреевичу Власову — вечная память!
Главнокомандующему РОА — вечная слава!