ДНЕВНИК СОБЫТИЙ 1939–1940 г
ДНЕВНИК СОБЫТИЙ 1939–1940 г
Аннотация: Старт стратостата «СССР-3» Прокофьева, его падение. Отлет Леваневского, его посещение редакции перед полетом. Пропажа его самолета. Встречи и разговоры с Папаниным, Коккинаки, Беляковым, Байдуковым, Молоковым. Застрелился Прокофьев. Отлет Коккинаки в Америку. Гибель Серова. Гибель Мошковского. Гибель Алексеева. Гибель Хользунова. Открытие ВДНХ. Начало 2-ой мировой войны, война с японцами. Действия в Западной Белоруссии, Эстонии и Польше. Приезд Риббентропа в Москву, пакт с Молотовым. Гибель Супруна. Напряжение с Финляндией, начало войны. Гибель Головина и Пионтковского. Война в Европе.
Тетради № 14–15 16.03.39–18.05.40
16 марта 1939 г.
Старт стратостата «СССР-3».
После многих фальстартов, когда мы уже почти перестали верить в реальность этой затеи, Прокофьев вдруг как-то ночью позвонил мне и сообщил, что вылет разрешен и через несколько часов они летят.
Я, Галин и еще кто-то немедленно поехали туда. С вершины Поклонной горы мы увидели яркое зарево прожекторов, рассекающих ночную тьму. Сомнений не было. Мы мчались туда.
Приехали. Пропуска уже были готовы, привезли с собой свежие номера «Правды». Прокофьева и его экипаж я застал уже на поле. Он взял газеты и засунул их за какой-то прибор в гондоле. Ветер, насколько помню, был слабенький. Гигантский баллон быстро наполнялся.
— Мехлис приедет? — спросил меня Георгий.
— Обещал.
Во время предыдущих стартов Прокофьев разработал систему второго старта, т. е. систему двойных строп, вытягивающихся на полную длину лишь на высоте нескольких десятков или сотен метров. Это позволяло уменьшать при старте высоту всего сооружения. Сие было очень важно, так как каждые несколько десятков метров высоты возносили купол баллона в более высокий слой воздуха, где всегда был ветерок.
Кроме того, была приспособлена особая сетка на баллон, облегчающая наполнение стратостата водородом, придававшая баллону большую неподвижность. Снималась она выдергиванием одной веревки. Сетка неоднократно испытывалась при наполнении судов и неизменно давала хорошие результаты.
А тут вдруг заело. Наполнение закончилось, надо лететь, а сетка не слазит. Послали одного красноармейца на прыгуне посмотреть в чем дело. Он взвился вверх и на высоте 50–60 метров вдруг сиденье под порывом ветра выскользнуло из-под него. Все ахнули. По счастью парень успел уцепиться за одну стропу. Внизу немедленно раскинули и растянули брезент. Но он благополучно спустился.
Послали другого. Какого-то чуваша. Разувшись, он взял в зубы нож и полетел. Забрался наверх, разрезал заклинившую веревку. Опустился вниз. И тут выяснилось, что раскрытый ножу он забыл наверху.
Снова несчастье. Прокофьев рвал и метал. Послали третьего и он привез нож. Георгий долго расспрашивал его — не заметно ли каких-нибудь разрезов, разрывов на оболочке. Все было в порядке.
— Экипаж в гондолу! — приказал стартер.
Они влезли. Началось взвешивание. Прокофьев из окна командовал отлетом, убавлял запас балласта. Наконец, все в прядке. Из люка высовывались Прилуцкий и Семенов. Наш фотограф хотел снять всех троих. Я попросил их соединиться. Они поморщились торопясь, но исполнили просьбу.
Георгий вылез, простился. Мы расцеловались Я ему напомнил о радиограмме в «Правду», передал заранее заготовленный мною текст и текст приветствия.
Уже рассвело.
Раздались обычные команды.
— Дай свободу!
— В полете!
Прокофьев стоял на крышке цилиндрического ствола гондолы, держась за стропы. Под аплодисменты всех стратостат начал подниматься.
— Есть в полете! — крикнул Прокофьев.
Его несло на лесок, по направлению к Москве. Над леском части он вдруг начал немного снижаться, очевидно, попав в какой-то поток. Ребята стравили немного балласта и шар снова пошел вверх.
Я отошел к окошку радиостанции.
— Связь есть! — обрадовано крикнул мне радист.
Шар поднимался. Мы гадали — сколько у него высоты.
— 500.
— 600.
— 700.
— Несет прямо на Москву. Вот москвичи насмотрятся.
Вот они дали воздушный старт. Мы видели, как гондола сразу опустилась вниз и стратостат вытянулся. Что-то он начал снижаться. Потянулся дымок выпускаемого балласта.
— Это он динамического удара, — сказал стоявший рядом начальник ЦВС.
Но шар все снижался, быстрее, быстрее. Почуяв неладное, я стремглав кинулся за ворота, к своей машине. Через мгновение услышал команду Украинского:
— Все к машинам, к стратостату. Аварийку и санитарку срочно!
Вскочив в свою машину, я крикнул шоферу вперед. Он уже, видя в чем дело, держал ее на газу. Мы ринулись впереди всех по шоссе. И вдруг мостик под нами сел. Машина увязла. Остальные потянулись через лес.
А стратостат падал Больше всего я боялся пожара. Выскочив из машины, я побежал по шоссе. Мимо мчался кто-то из знакомых авиаторов. Он чуть притормозил и я на ходу всочил.
Стратостат упал на территории спортивной площадки поселка соседнего завода. Мы проломились скозь толпу. Она наседала. Я прикрикнул на растерянных милиционеров и красноармейцев — они начали оттеснять, заключили кольцо рук.
Оболочка, повиснув на деревьях, медленно оседала. Гондола лежала на боку. Ивовый амортизатор с одной стороны был сбит и смят до тела гондолы. Видимо, удар был весьма солидным. Но укрепленные на гондоле приборы и колбы для взятия проб воздуха не пострадали. Люки были открыты. Заглянув, я увидел, что приборы, вроде, целы. За одним из них я увидел привезенные мною номера «Правды». Они лежали так, как их положил Прокофьев.
Прокофьев лежал на земле, раздетый, без комбинезона, сапоги сняты. Он приподнялся на одной руке и попытался закурить. Возле стоял бледный и растерянный Украинский.
Георгий, увидев меня, знаком подозвал.
— Как ты себя чувствуешь? — кинулся я к нему.
— Ничего, сойдет, жив. Как ребята? Позвони, Лазарь, сейчас же в Кремлевку, пусть пришлют врачей. Скорее!
Мимо меня на руках пронесли Семенова.
— Где телефон? — спросил я милиционеров.
Они мне сказали, что ближайший есть в клубе. Я перемахнул через несколько заборов. Нашел клуб. Он был закрыт на замок. Заглядывая в окна, я увидел в одной комнате телефон. Рядом со мной бежал милиционер. Я высадил стекло и влез. Он за мной.
Я позвонил в Кремлевку. Сообщил что и где. Сообщил в институт Склифосовского. Там только спросили тревожно:
— Живы?!
Затем позвонил дежурному по НКВД.
Пока добирался обратно, стратонавтов увезли в заводскую поликлинику. Мы кинулись туда. Врач растерянно и волнуясь сообщил, что их уже отправили в Кремлевку.
— Как их самочувствие?
— Прокофьев ничего… У него, как будто, все цело. Семенов без сознания. Прилуцкий жалуется на боль в спине — видимо, повреждены позвонки.
Мрачные мы уехали в редакцию. На следующий день (или через день) было опубликовано коротенькое сообщение об аварии.
Через несколько дней я добился разрешения повидать стратонавтов. Приехал в Кремлевку. Встретили они меня радостно. Прокофьев с Прилуцким лежали в одной палате. Прилуцкий мог лежать только на животе, Георгий немного вертелся. Оказалось, что больше всех пострадал Прокофьев. У него были повреждены два позвонка, появилась временная атрофия кишечника, разбита ступня. У остальных — смещены позвонки, треснуты ребра.
Прокофьев расспрашивал меня о подробностях, видимых с земли, затем рассказал:
— Случилось это на высоте 1200 метров. Мы начали падать. Очевидно, при втором старте как-то задели веревку разрывного. Балласт не помогал. Могли бы выброситься с парашютами, но в таком случае стратостат и приборы пострадали был, а так мы до последней минуты задерживали падение и все сохранилось в целости.
Потом зашел к Семенову. Он лежал в отдельной комнате, в довольно мрачном настроении.
— Боли сильные, — сказал он. — Больше меня беспокоит, что не смогу летать. Врач говорит, что повреждения серьезные.
Я рассказал ему о разговоре с Прокофьевым.
— Чепуха, — ответил Семенов. — Мы выброситься не могли. Слишком долго пришлось бы выбираться, а высота небольшая. Ведь мы сначала думали, что снижение временное и его удастся остановить. Пока пытались — потеряли несколько сот метров. Прокофьев мог выброситься — он стоял наверху, на раструбе, но, очевидно, один без экипажа не захотел.
Пробыли они в больнице несколько месяцев.
18 марта 1939 г.
Надо вспомнить отлет Леваневского 12 августа 1937 года.
В те месяцы, которые предшествовали старту, Леваневский частенько заходил в «Правду». По делу и без дела. Не ладится дело с мотором — идет сюда, нечего делать — сюда, хочет поехать в парк ЦДКА — тоже. Появлялся он обычно с Левченко. Просил принести нарзана или боржома, шутил, что редакция бедна и он ее разоряет своей жаждой.
Как-то он приехал вместе с Левченко и Кастанаевым к Мехлису. А у меня в это время сидели Беляков и Байдуков. Вот бы их снять! — мелькнула мысль. Поздоровались они прохладно. Лишь Левченко был рад повидать друзей.
Беляков предложил:
— Давайте снимемся старыми экипажами, двумя экипажами (Байдук и Беляков были в первом экипажа Леваневского в 1935 году).
Сигизмунд поморщился. Все нажали. Пошли, снялись.
Леваневский был очень недоволен ходом подготовки. Все ему не нравилось. Да и впрямь так, что-то не ладилось. Шалили моторы, летели патрубки. Он приезжал, жаловался Мехлису, ругал на все корки Туполева.
В подготовку к отлету я включился за несколько дней до старта. Кастанаев и Левченко, а также механики, в это время жили в Щелково, Леваневский наезжал. Около него все время крутился Оскар Эстеркин, пытавшийся полететь с ними. Леваневский тянул.
Как-то в Щелково мы сидели вдвоем с Сигизмундом, обедали. Он мне изливал душу:
— Я не понимаю, зачем нужно ему лететь. Ну что он будет делать? Кроме того, мы ко всему должны быть готовы. Представьте, придется сеть. Ведь это — лишний рот, притом совершенно бесполезный, не умеющий ничего делать. И такой же нытик, как я.
Мы говорили о подготовке, о Лос-Анджелесе, об авиации. Обсуждали полеты Чкалова и Громова. Он с явным недоверием относился к их сообщениям о том, что на 6–7 тыс. встречали облака.
— Я не верю этому. В Арктике не может быть высоких облаков. Я много летал там, изучал по всяким источникам. Когда вы летели к полюсу — вы ведь шли над облаками?
— Да, неоднократно.
— А какая была их высота?
— Не больше 2000–2500 метров.
— Вот видите, тут что-то не так.
К разговору об Эстеркине он возвращался неоднократно, причем с явным раздражением. «Он думает, еби его мать, что это так просто». Как-то он весьма прозрачно намекнул мне, что с большей готовностью взял бы меня.
Много говорил я с Виктором Левченко. Мне нужно было написать его литературный портрет, помочь в статье о трассе. Виктор рассказал мне биографию, привел наиболее интересные факты, дал для статьи навигационный план (я его переписал, это можно использовать для диалога). Очень интересовался, как выглядят сверху острова ЗФИ, где аэродром на Рудольфе.
— А туманы там часто?
— Да. Тогда там нужно садиться около зимовки.
— А там как сядем? Корабль большой!
— Головин садился на Рудольфе. Думаю, сядете.
— А ну, нарисуй план.
Я нарисовал.
— Откуда заход легче и удобнее?
Показал.
— А как льды у полюса?
За несколько дней до старта они совершили длительный (кажется 10-ти часовой) полет. Леваневский остался недоволен своим пилотом.
— Знаете, — жаловался он мне, — он боится летать в облаках. Старательно обходит каждое облако. Я его силой заставлял входить в облачность. Нет, это не то.
— Почему же вы его взяли?
— Да я не знал. Мне сказали, что он родился с этой машиной, лучше всех знаком с ней. Мне все равно было кого брать, я и согласился.
С другой стороны и Кастанаев не был в восторге от командира и говорил мне:
— Он белоручка. Машину не водит, а только командует. Часть даже без него летали. Куда это годится. Я ему взлет не доверю — сам буду отрывать.
Они улетали вечером, для того, чтобы садиться в Фербенксе в светлое время. Днем, за несколько часов до старта я заехал к ним. Левченко и Сигизмунд сидели запершись и что-то обсуждали. Я зашел к Побежимову. Григорий Трофимович укладывал вещи.
— Ты что такой невеселый? — спросил я его.
— А чего веселиться, — ответил он.
— Василий Сергеевич просил тебе привет передать.
— А, спасибо! — он улыбнулся. — Вот это был командир. Повезло тебе с ним летать. Ешь яблоко.
Скоро все были на аэродроме. Машина стояла уже на горке. Мы лежали на траве втроем — Левченко, Байдуков и я. Байдуков весело рассказывал о парижских впечатлениях, об американских любителях сенсации.
— Ты возьми серебряных денег раздавать — они прямо передерутся.
Виктору идея понравилась. Он заставил нас вывернуть карманы и собрал рублей шесть мелочи. Принесли папиросы «Заказные». Витя дал нам по одной, остальные отнес в самолет, обрезав наши аппетиты:
— Не балуй!
Подошел Ушаков и Леваневский. Сигизмунд был оживлен, отлично одет, пиджак накинут на плечи.
— Пойдем, покурим. — предложил Леваневский.
— Я только что курил.
— Ну еще одну, последнюю.
Мы спустились с горки. Ушаков задумчиво сказал:
— Завидую я вам, Сигизмунд Александрович.
— Ничего, Георгий Алексеевич, мы еще полетаем. Вот вы бы мне погодку дали хорошую.
— Сейчас неважная, Сигизмунд Александрович.
— Ничего, пролезем. Больше ждать нельзя. Будет еще хуже. Или лететь, или откладывать до будущего года.
Поднялись наверх. Леваневского окружили иностранные корреспонденты. Он коротко информировал их, ответил на вопросы, сообщил, что намерен лететь дальше в Нью-Йорк.
Приехал Мехлис. Поздоровались. Мехлис напомнил ему об обещании корреспондировать, попросил в Фербенксе взять на борт Хвата.
Сигизмунд поморщился:
— Если вы настаиваете, я возьму. Мне бы не хотелось.
Мехлис настаивал. Леваневский согласился.
Наступило время отлета. Я передал Левченко письмо для Хвата, попросил передать на словах о моем разговоре с Чкаловым по поводу Хвата. Мы обнялись, расцеловались.
В 6 часов 15 минут они улетели.
Многие подробности надо взять из отчета, напечатанного 13 августа, из навигационного плана, статьи Левченко и нашего опуса «Как они готовились» он так и не увидел света.
А потом потянулись дни в штабе, бессонные ночи, подготовка и отлет экспедиций на поиски. Я просился лететь, не разрешили.
4 апреля
Сегодня дежурил по отделу. Днем нам стало известно, что вчера Сталин, Молотов, Каганович, Берия, а днем раньше — Ворошилов и Микоян осматривали в Кремле новые автомашины ЗИСа: «ЗИС-102» (фаэтон), «ЗИС-15», «ЗИС-5» (с дизель мотором). Обычно они смотрят очень придирчиво и внимательно. Можно вспомнить, как взыскательно осматривал Серго Орджоникидзе «Л-1».
Я немедленно послал Богорода сделать окно о новых машинах.
Немного позже мы узнали, что сегодня строительство с/х выставки посетил В.М. Молотов. Я послал Дунаевского выяснять. Он приехал и рассказал: Молотов очень внимательно осмотрел все и выругал строителей. Он указывал, что они слишком увлеклись внешним оформлением, забыв о том, что выставка сельскохозяйственная и это должно на все откладывать генеральный отпечаток.
— Почему над павильоном «Сибирь» вы устанавливаете скульптуру горняка? Не надо. Надо показать, что это — вторая житница Советского Союза.
Много он дал таких указаний, всячески подчеркивая целевую направленность выставки.
— Не давайте воли архитекторам, не идите у них на поводу. Они мудрят, а происходит это потому, что не знают сельского хозяйства.
Был вчера у Папанина. Долго разговаривали. Он делился планами. Бушевал, что готовность к навигации только 18 %.
— Сейчас всех разгоню, а план выполню! В море пойду сам, на «Сталине». Буду командовать на месте.
— А что с ВАИ?
— Закрыто. Создали вместо него Управление Гидрографии Северного Морского пути. Это же Сталинская трасса! И нечего мудрить! Изучать все и вся, надо изучать трассу, притом круглый год.
Сидел на днях у Алексеева. шаман страшно возмущался, что отменили экспедицию к «Седову»:
— Очень уж машины хорошо были подготовлены. Впервые готовились по-настоящему.
Зашел разговор о Карском море. Я выразил подозрение на землю на севере «Мелководья Садко». Алексеев поддержал:
— Я не сторонник неизвестных земель. Но там допускаю. А, кстати, Лазарь Константинович, нет ли у вас идеи хорошего полета?
— Есть, на Южный полюс.
— А к чему бы это?
— Ну это херня. Я не сомневаюсь, что специалисты напишут тома в обоснование научного значения, но практически полагаю, что в подсчете количества чертей на острие иголки смысла больше, чем в этой экспедиции.
— Ну по Полярному кругу.
— Это — моя идея. Но сейчас, после Норд-поля это ничего не даст. Придется, видимо, опять в Карскую мотнуть.
Говорил сегодня с Громовым.
— Замотался. Чем ближе к делу — тем больше работы и сложнее. Повернуться некогда. Вот только на охоту собираюсь поехать отдохнуть.
Разговор с Коккинаки:
— Володя, как перспективы?
— Ох, темен горизонт. Темный-темный.
Разговор с Прокофьевым:
— Пойдут скоро несколько шариков на рекорд.
— А ты?
— Я веду дело так, чтобы к 10 мая все было готово. А там дождемся хорошей погоды — и наверх.
— А я?
— Будешь, будешь плевать на тропосферу.
— Егор, вышла твоя книга о Чкалове. пишу рецензию.
— Хорошо. Только напишите, наконец, что у меня плохо. А то все хвалят без оглядки. Никакой пользы. Вот тут один паренек мне написал домой критическое письмо. так у нас с ним такая переписка завязалась любо-дорого.
19 апреля
Приходится записывать сразу за несколько дней. Числа 8-го я был с Зиной у Кокки. Сидели, играли в преферанс, Володька темнил, садился в темную. Принес я ему мои книги. Перекинулись парой слов:
— Ну как горизонт?
— Темен пока по-прежнему. Тяжело с весом. Ильюшин уперся как бык. Вот сегодня пересчитывали — может не хватить.
— А погода?
— Не говори, — он сдал карты. — Сегодня получили погоду. Раз в сто лет такая бывает. Попутный ветер на всем протяжении. Понимаешь, что это такое? Правда, погода была нелетная.
— Совсем, или….?
— Почти совсем. Но, конечно, лететь все-таки можно было бы. Но очень тяжело.
Через несколько дней я позвонил ему, сообщил, что собираюсь ехать в командировку.
— Куда?
— Астрахань, Махачкала, Туркмения. Не придется ли мне получить телеграмму: «Возвращайся, сукин сын!»?
— Все может быть, Лазарь. Рекомендую, тогда мотай на самолете.
— А давай сделаем так: если состоится, ты за мной по пути заедешь.
Смеется:
— Нет, не по дороге.
— Так выходит или нет?!
— Видишь ли, по расчетам туго, так я решил сам слетать, проверить в воздухе.
— А сейчас что делаешь?
— Лежу. Уже несколько дней — ангина. Скажи людям — не поверят. Ну, играю еще в шахматы.
Заехал к Байдукову. Было сие числа примерно 12-го. Он прочел мне статью к 5-ти летию звания Героя. Слабенькая. Я ему это сказал. Не понравилось.
Первым делом спросил: привез ли я ему давно обещанную книгу «На вершине мира» («иначе статьи не дам»). Привез. Надписал.
— То-то! — с прятал книгу в шкаф.
Кабинет у него большой, просторный. Стоит маленький письменный стол, заваленный книгами. рядом — этажерка, два желтых кожаных кресла, довольно неудобный кожаный диван. В углу — шкаф. на стенах карты — мира, СССР, английская карта Австралии. На окне — глобус, по нему перетянута веревка, опоясывающая земной шар от Москвы до Австралии.
— Хитро придумано. — сказал я.
— Надо снять бечевку, — недовольно сказал Егор, — разговоров больше, чем дела.
Заговорили о Дагестане. Я собирался туда в командировку. Он — депутат.
— Какие темы там напрашиваются?
Егор достал карту Дагестана, начал объяснять:
— Промышленность у них маленькая, Немного добывают нефти, побольше рыбы и черной икры. Это — родина икры. Отсюда она расходится по всему миру. Очень интересно сельское хозяйство. Они сейчас проходят тот этап, который в остальных республиках у нас давно пройден. Там основная задача организационное укрепление колхозов. Сбрасывают скот, а большую часть времени работают в приусадебном хозяйстве. Наблюдается и колхозное батрачество. Очень любопытная форма. Есть очень зажиточные люди. Вот он вносит, скажем, 40 баранов в колхоз, а 40 оставляет себе. И ухаживает за ними, ведет свое хозяйство. Помогает ему другой колхозник, который внес в колхоз только 5 баранов. Да там вообще очень сложные взаимоотношения. Сильна родовая порука, родовая месть. Ты в горах будешь?
— Обязательно!
— Ну куда только не доберешься. А посмотри. Поинтересуйся пастушьей жизнью. пастухи там самый богатый и уважаемый народ. Это не наши голыши. Погляди ГЭС. Ее строили вредительски, да и сейчас там что-то неладно. Если будешь в Ботлихе — поинтересуйся бурочной артелью. Они там построили баню это величайшее дело для Дагестана. Когда я был — из бани устроили склад. Я настоял, чтобы ее использовали по назначению. Обещали. Интересно — пустили ли?
— А ты сколько раз там был?
— Два. Один раз летал. Забавно получилось. Договорился с Михаилом Моисеевичем Кагановичем, что хочу полететь к избирателем. «Ну что ж, лети. — Аэродром там есть? — Найдем. — Ну тогда ладно.»
Я потихоньку и готовлюсь. Механик незаметно снаряжает машину. Я вот как-то утречком вылетели. А у нас спохватились: и в Наркомат. М.М.Коганович говорит, что разрешил мне, а потом засомневался и позвонил в Совнарком. Там ему говорят «Задержать». Они телеграмму в Ростов. А я там задержался всего на несколько минут. Начальник порта не успел мне передать. Телеграмму в Махачкалу, а я уже снова в воздухе. Прилетел на место, хожу над площадкой в горах, смотрю: прямо хоть возвращайся. Ну нельзя сесть: площадка маленькая, крохотная, а одного края обрыв здоровенный, с другой — скалы. Машина тяжелая — «СБ», да еще горная высота — значит пробег будет в два раза больше. Но делать нечего. Не сесть — прощай доверие, уважать перестанут. Подошел я к самому краю площадки, сел, натянул тормоза, как вожжи. На мое счастье, площадка шла вверх, в гору. Это и помогло. Второй раз так не сяду это можно только раз в жизни. Встретили меня как бога. Шашку подарил какой-то старик, с себя снял, вот кинжал — погляди какая сталь.
Прилетел обратно в Москву. Встретился как-то с Молотовым. Он меня ругает: Мы вас, говорит, за хвост ловили, да не успели.
Затем Егор достал свои книги, начал мне показывать, надписывать:
— Вот тебе «Встречи со Сталиным» для ребят; вот «О Чкалове» — тут много нового: первые главы заново написал, «В Париж» — то же, последнюю — тоже, из полетов опубликованных выбрал то, что относится к Валерию.
— Что ж ты не написал о причинах гибели?
— Чудак, ведь следствие еще не закончено.
— Но картина-то ясная!
— Конечно. Всякий грамотный человек поймет, что сдал мотор. Валерий мог сесть на дома. Это самортизировало бы удар. Но могли пострадать люди. И он сознательно пошел в сторону, отвел машину.
— И валил на крыло, чтобы все-таки спастись.
— Ну да, одно другому не противоречит. Не будь кучи металла — может быть, остался бы жив.
Мы помолчали. На стене висят фотографии Чкалова, встречи на Щелковском аэродроме, экипажа Леваневского с участием Егора (1935 г).
— Ну а как с вашими планами?
— Да неясно все. Сидим, конструируем, занимаемся всем, чем попало. Работы по горло, отвечаем за все я и Громов. Боюсь, что в этом году не успеем. Неясно и что даст машина. Может — полный разворот, может мало тогда махнем в Австралию.
Подошли к карте.
— Вот видишь — вся середина тут совершенно дикое место. И тут не летают. Идут по северу страны. Вот тут где-то городишко есть — это обычная летная база.
Отлично ориентируясь в чужой громадной карте, он нашел это местечко.
— Знаешь, до чего много работы — даже на заводе месяца два не был. А сценарий кончаю. Помнишь «Разгром фашисткой эскадры»? Ничего получается. Только просили они вставить туда девушку и любовь — я наотрез отказался. Ну их!
— На охоту ездил?
— Ходил. Пусто. Подбил сокола. Пойдем, посмотришь.
В ванной сидел сокол. Смотрел настороженно. Байдук подбросил ему мясо. Скосил глаза, но есть не стал.
— Ничего, уйдем — съест. Привык. Его счастье, что я его подбил, иначе сдох бы с голоду. В лесу пусто. С воздуха весны не видно, зима.
17 апреля был у Белякова. Беседовал об индивидуальной гимнастике. Рассказывал об упражнениях (см. беседу), он мне тут же демонстрировал их, получалось складно, хорошо.
Столе его, шкаф — заставлены приборами, хронометрами, компасами. За занавеской на окне — ключ передатчика, наушники, видимо — тренируется.
— А.В., напиши нам статью о Кокки.
— Что ж, хорошо. Этот полет вполне реальный. Ты знаешь, чем больше к нему приглядываешься — тем отчетливее становятся этапы маршрута. Вот этот кусок, этот. И постепенно ярко и совершенно ясным становится весь путь. Очень удачный вариант.
— Жалуется он, что не хватит бензина.
— Хватит.
— Ну а у вас как?
— Глянем. Тяжело идет.
— Ты Гордиенко знаешь, хорош с деловой стороны?
— Безусловно. В 1935 он со мной летал за границу. Знающий штурман.
— Он, кажется, летал на поиски Леваневского с отрядом Чухновского?
— Да.
— И определялся на Рудольфе?
Беляков засмеялся. Тогда отряд просидел две недели на Рудольфе, не зная об этом, давая каждый день сведения о новом месте. Их нашли прожектором с купола. Сраму было!!
— Да, он.
— Когда Кокки пойдет?
— Думаю, что не раньше 28-го. Вчера я был в Ленинграде, отправлял корабль к берегам Исландии, будет там дежурить на всякий случай.
От него я зашел к Байдуков. Егор спал на диване в кабинете, положив под голову летное меховое пальто.
— Здравствуй, садись, дай закурить.
Мы сидели в сумерках и курили. Он просил света не зажигать. Вбежала его девчурка, начала тормошить, он ее ласково потрепал.
— Ну что слышно?
— Да газетчики говорят, что вы собираетесь в Австралию.
— Пусть заблуждаются. Это хорошо.
— Статью о Володьке напишешь?
— Ладно. Только давай тему менее конкретную, а более публицистическую.
— Хорошо. А погода?
— Да вызывали меня и Громова сегодня к Кагановичу. Консультировались. Обещают погоду между 28 им 5 мая. Выскочит. Он завтра в десятичасовой полет идет.
— Как ты смотришь, его трасса годится для регулярной связи?
— Маршрут удобен, но очень северный. Я думаю, что трасса пройдет южнее, хотя там будет и подальше.
— Полет реальный?
Вполне. Он удачно распределил сушу. Над водой лететь не много. Плохо будет только если сдаст мотор и придется на одном моторе идти в облаках, на двух-то он всегда вытянет, а на одном вслепую тянуть труднее. Ну да ведь это грек!
От него я позвонил Коккинаки.
— Володя, мне нужно тебя видеть.
— Понимаю, сегодня не выйдет.
— Что, рано спать ложишься?
— Совершенно точно. Давай послезавтра вечером.
— Хорошо, Ни пуха, ни пера тебе завтра.
Засмеялся.
— Ну ладно, ты уже все знаешь. Спасибо.
Вчера вечером позвонил ему. Летал. Ушел в гости. Он верен себе!
19 апреля
Днем был у Молокова, на работе в ГУГВФ. Встретил меня радостно.
— Как был летчиком — так друзей было сколько угодно, а стал начальником — забыли.
Поговорили с тоской о прошлых днях. Он начал жаловаться на свою канцелярию.
— И кто только бумагу выдумал. Читаю, читаю, с утра до вечера и не успеваю все прочесть. А совконтроль говорит, что не все читаю, обижается. Не знаю, что и делать.
— А пусть обижаются. Работа только тогда действительно хорошая, если обижаются.
— Это верно.
Рассказал я ему о полете Кокки. Заинтересовался и даже позавидовал.
— Хороший полет. А от меня что хочешь?
— Ты должен написать статью о международной линии СССР-США.
— Поможешь?
— Помогу.
— Ладно. Я считаю, что надо летать на сменных машинах. До берега посуху, а над водой — на морских. Поедем обедать. мне мать огурчиков прислала — загляденье.
Поговорили о полете Орлова на Рудольф. Вспомнили Ритсланда, Побежимова. Вздохнули.
— Хороший был экипаж. У меня, впрочем, плохих экипажей не бывало. Ведь верно?
Володя вчера летал в последний контрольный полет. Днем я позвонил Валентине Андреевне.
— Уехал на аэродром, волнуется.
Позвонил туда.
— Сколько слили?
— Ох, много!
— Не тужи, я на старт бидон принесу.
— Ну тогда хватит точно!
Часиков в 8 мне позвонил Тараданкин:
— Что делать, Лазарь, как поймать Коккинаки? Сейчас позвонил ему, подошла жена и нарочито громко произнесла мою фамилию и после паузы сказала «его нет».
Я рассмеялся, позвонил. Подошла жена Валентина.
— Приезжайте, Лазарь Константинович, он лежит, вас ждет.
Поехал. Володя лежит на диване, перед ним стул, доска с шахматами.
— Играешь?
— Нет, думаю.
Подошли к карте. Прямая карта от пункта до пункта.
— Вот видишь трассу, проложили сейчас напрямик. Гренландия остается в стороне.
— Жалко, я хотел на нее взглянуть.
— Могу завернуть и за тебя посмотреть, а тебе не удастся.
— Как леталось вчера?
— Хорошо. Погода отличная. Прошвырнулся за Ростов и обратно, отдыхал просто в воздухе. Да штурмана проглядел. Турка! «Где мы?» — спрашиваю. Он: «Тут». Я говорю: «Нет, тут». Он перевесился за борт: «Да, верно». Эх, Сашки нет!
— А взлетел как?
— Умора! У меня все минуты сейчас сосчитаны. Я знаю, что погода только вчера, а потом не будет. Вдруг звонит позавчера Каганович: «Приезжай. Разговор есть. Говорят, ты хочешь взлетать с 10-ти тонным весом? С таким весом с центрального никто не взлетал. Перебирайся в Щелково». Я говорю: «Взлечу!» Уехал на завод. Приезжают наркомвнудельцы: «Это немыслимо». Я возмутился: «Кто лучше знает — я, летчик, или вы?!» Каганович вызвал на консультацию Громова и Байдукова. Я объясняю: вес такой-то, дорожка идет так-то, пойду от города, ветер ожидается такой-то. Понадобится мне 500 метров. Громов подумал и говорит: «700».
Ну ладно, кое-как отбрыкался. Сел за баранку и зло взяло. Как мотанул 400 метров и взлетел. И даже без круга ушел. В полете отошел, отдохнул (смеется).
— На большой высоте шел?
— 5000–6000. Половину кислорода съели. Вот беда. Ведь и в полет из-за веса берем только на 12 часов. Ну, сэкономим, хватит на 15. А потом? Понимаешь, до чего прижало с весом?
— Жидкий?
— Конечно. Я к газообразному больше привык, да что делать — вес.
Он задумался.
— Харчат много?
— Моторы-то? Да как лошади! Прямо не знаю, что делать. Ну да что-нибудь придумаю. Вобщем, этого запаса мне хватает в обрез, при штиле. Чуть ветерок — и без взятки. А ветерок обещают.
— Вот бы погоду как 3-го!
— И не говори. Я и так несколько дней расстраивался. А возьми вчера. Идем обратно — что за хрень — скорость 220. Прямо завис в воздухе! Вижу Сталиногорск, а дойти не могу. Вот ветерок! Если такой в полете будет?
Кури! Это феодосийские. Бывшая «Мессаксуди».
Я рассказал ему о разговоре с Молоковым. Он очень любит его.
— Уважаю я дядю Васю. Молодец он. Простой, работяга, настоящий человек. Насчет трассы и морских машин он прав. Я думаю, что воздушное сообщение между СССР и Америкой будет развиваться, конечно, не через полюс, а по нашей трассе.
— Может быть, и через восток. Там все готово.
— А в Анадыре аэродром есть? А связь с Хабаровском? (спрашивает с интересом)
— Есть. Изыскивается. Но полярники уже давно летают.
— Да, — сказал он задумчиво, — Это реальная линия. Тут лишь небольшой кусок над Охотским морем лететь. Но и моя линия жизненна. Она связывает и Европу, а это важно.
Показал я ему план: статей 15–20.
Он удивился:
— Куда столько?
— Да тут всего номера на три.
— А ты знаешь, как писать будете? В день вылета — ничего. Ухожу я в 4 утра. Сажусь в 4–5 утра. Будете наверняка ждать посадки, держать газету. Кстати, я с собой возьму в подарок Рузвельту утренний номер «Правды». Мне не впервые быть вашим почтальоном. А календарно получается совсем эффектно. Вылетаю, скажем, 27-го, и 27-го вечером и сажусь. Я на этот случай письма с собой беру и заставлю проштемпелевать. А раньше старта писать не следует. Я и в прошлом году просил т. Сталина перед отлетом писать не надо, пока не пройду половину. «-Почему?» — «Да ведь если неудача, так это не только мое личное дело, зачем же публично позориться». — «Это вы правильно говорите. Спасибо вам т. Коккинаки. Вы первый об этом сказали». И сейчас я уверен, что перед отъездом меня примут, я опять об этом буду говорить.
— Машину перекрашиваешь?
Смеется.
— Нет, так и остается русскими буквами «Москва». Пусть знают, как это слово пишется по-русски, не умеют — научатся.
— Так кораблик вышел в море.
— Знаю. Это для успокоения тех, кто тут останется. Нам он не нужен. Ну пойдем играть.
Гоняли в преферанс до трех ночи.
— А как Гордиенко?
— Турка! — пустил он свое любимое слово. — Потерялся в полете.
— А погода как была?
— Да как зеркало — все видно до горизонта.
— Смени его!
— Ну что ты. Лететь надо. Будет хоть на ключе стучать.
16 мая
Вот петрушка. Опять месяц не брал тетрадь в руки. За это время случилось довольно много: улетел Кокки, застрелился Прокофьев, разбились Серов и Осипенко.
Кое что надо записать.
23 или 24 Володя мне позвонил:
— Ты обедал?
— Нет.
— Приезжай, только быстро.
Сидит со всеми орденами. Первый раз его увидел таким. Обычно всегда ходит в шелковой рубашечке, даже на сессиях Верховного Совета. Читает «Крокодил», хохочет.
Валентина грустная, вышивает.
— Валька, брось — ослепнешь!
— Вовочка, это тебе в дорогу.
Смеется. Доволен.
— Знаешь, я, может, завтра уйду. Никто не знает. А погода наклевывается. Как книжка?
— Скоро выйдет. Я пока готовлю другую, о твоем новом полете.
— Ишь ты! Ты мне памятник должен поставить.
— В преферанс сыграем до отъезда?
— Боюсь, что не успеем. Хочешь в шахматы?
Пришел Гордиенко. Довольный. Мы прихлебываем вино, он нарзан. Володя выпил пару рюмок рислинга, съек консоме, кусочек курицы, ананас. Немного салата.
— Ты что, на диете?
— Только сегодня. А еще вчера маринованную капусту жрал тарелками.
Гордиенко достал револьвер «Вальтер», вот, мол, мировой.
— Пустой? — спросил Володя.
— Пустой!
— Тогда спрячь. Убивают всегда из пустых.
Зашел разговор об охоте. Оказывается Гордиенко накануне вечером ходил у себя в Щелково на охоту. Стрелял несколько раз, два вальдшнепа почти упали, но неизвестно где.
Кончили обедать. Они поехали в ГАМС.
26-го они попробовали улететь. Не вышло. Начал моросить дождь. Туман. Потом ливень. И трасса оказалась вся не в порядке. На старт приезжал Ворошилов. Уехали все недовольные.
Днем 26-го они приняли газетчиков. Оттуда мы с Кокки поехали на телеграф. Осматривали. Гордиенко тут же на ключе попробовал работать с радистом, который его будет слушать в полете. Оба остались довольны.
28-го они улетели. Днем я позвонил Валентине Андреевне. «Вовка спит». Ну все ясно. На старте встретил часа в 3 ночи Гордиенко.
— Ну как, летим? — спросил он меня.
— Тебе лучше знать.
— Еще не знаю.
Поехали на дорожку. Раздался крик:
— Лазарь!!
Машина. Около нее Володя и Валентина Андреевна. Он натягивает комбинезон.
— Газеты привез?
— Да, полсотни.
— Молодец! Свежие?
— За последние дни.
— Портачи! Турки!
— Да мы же номер держим!
— А, тогда понятно…
Погрузили.
Описание старта у меня сделано. Володя был очень оживлен, весел. Я предложил ему колу. Рассмеялся.
— Моим же добром меня же угощаешь!
— Берешь?
— Ну еще бы!
Попрощались. Улетели.
Сразу со старта — в редакцию. Написал отчет. Ждем с выходом. Приходит первая радиограмма, вторая. Я позвонил в штаб. Позвал Ильюшина. Он приехал в редакцию. Было часов 7 утра. Сидим, разговариваем.
Звонок. Лубович из штаба.
— Лазарь, приезжай сюда.
— Что случилось?
— Приезжайте!
Я к Сергею.
— Едем в штаб. С самолетом что-то случилось.
Он побледнел.
— Что?!
— Не знаю.
Камнем помчались вниз. В машину. Всю дорогу волновались, предполагали, что может быть. Сергей нервничал, доставал линейку, считал.
В штабе показали радиограмму: «течь в переднем баке». Вот так фунт!
Через час все выяснилось: ошибка. Отказал автопилот и это его масло. Вздохнули легче.
На следующий день маялись с посадкой. Сначала шли разные слухи. «Летит над Бостоном». «Обгоняет сопровождающие самолеты». А потом — ничего. Начали беспокоиться. Меня наши ребята опять вызвали в штаб. Им ничего не говорят. Истерично звонят жены. Часто звонит Поскребышев.
В 3 часа ночи с минутами Гордиенко, наконец, передал две радиограммы. Обе одинакового содержания: «иду посадку юге Гудзонова залива». Вот так фунт! Как они там оказались?! Заблудились? Ушли от непогоды? Почему туда?
Картина выяснилась лишь в 8 часов утра. Газету держали до 10 утра.
1 мая был на параде. Накануне поехал в МК за билетом. У окошка встретил Серова: он получал билеты для матери.
— Здорово. Напиши нам о Кокки.
— Чего ж писать, если так кончилось. Что там у них?
— Штурман, по-моему.
— Может быть. Я представляю себе состояние Кокки. Рвет и мечет, наверное. На параде будешь?
— Буду.
— Смотри, как я пойду. Поведу пятерку, потом семерку.
— Фигурять будешь?
— Нет, строем. Фигурять не разрешили.
И вот, второго мая разбился! Обстановка рисуется так. В Рязани проводился сбор инспекторов округа. Осипенко — инспектор. Серов — начальник главной летной инспекции ВВС. Вывозил ее на «УТИ-4» (двухместный истребитель с двойным управлением). Провез ее под колпаком. Потом сам сел под колпак и повел машину. А вот на высоте примерно 500 метров (по словам колхозников) самолет свалился в штопор. Что у них случилось — неизвестно. Толи он понадеялся, что она открыта и вывезет машину, то ли она считала, что раз он ведет самолет — он и выведет. Но какие-то доли секунды упустили. И было поздно. Самолет вмазал в землю. Исковеркались так, что даже выставить нельзя было: пришлось сразу сжигать.
Нам много пришлось поработать. Узнали мы об этом часов в 10 вечера. Пока решили готовиться — была полночь. А давать — две полосы. Позвонил я в два ночи Гризодубовой.
— Ах, я так разбита, убита, измучена. Напишите там что-нибудь, соберите старые воспоминания.
— Нет, так нельзя. Вы должны как командир самолета выступить. И обязательно сегодня.
— Ну ладно, — устало и нехотя.
Но продиктовала охотно. Смеялась, шутила. Богорад вернулся от нее обалдевший от удивления.
На следующий день были у меня Супрун и Стефановский. Оба в штатском. Супрун диктовал, Стефановский писал о Серове. Сидел за столом огромный, широкий.
— Экий ты здоровяк!
Смеется. Поговорили. Вспомнили старые полеты, планерные буксиры, как он за Преманом забрался на 1000. Оживился.
— У меня полный расчет был сделан на перелет на планере через Черное море. Не пустили.
Поговорили о планах. Они разрабатывают план полета с доливкой в воздухе.
— Идея Евсеева?
— И моя, — Супрун.
Я похвалил Супруна, замечательно прошедшего на параде 1 мая на новой машине — втором экземпляре Чкаловской.
— Ничего машина, — скромно заметил Супрун. — Только знаешь, она в воздухе всего третий раз. Лечу над площадью — у нее заклепки полетели. Я чувствую, что еще немножко скорости прибавить — начнется деформация обшивки. Начал уже на реку посматривать. Ничего, дошел до аэродрома.
— А что так?
— Новая машина. Недоделок много. Через полтора месяца я на ней что хочешь вытворять буду, а сейчас…
— Это на новых машинах постоянная история, — вмешался Стефановский. Вот я тоже летел на параде на новой двухмоторной машине. А до этого, во время подготовки к параду, три раза на ней вынужденно садился.
Он помолчал и, усмехаясь, заметил:
— Летчик играет со смертью, как развратник с триппером.
Посмеялись, я повел их сниматься.
— Зачем? Мы же в штатском.
— Вы нам во всяком виде нужны. Мало ли что…
Хохочут.
— Не выйдет с нами!
Зашел главный конструктор ЦАГИ инженер Бисноват. Ребята завели с ним ярый спор о какой-то новой машине. Они ему доказывали, что центровка должна быть не больше 24 % при условии, что капотажный момент должен быть такой-то. А дальше такая специальная дискуссия, что я ничего не понял. Вот так летчики-практики!
Поведали они мне на прощание о совещании в Кремле. Вечером, в день гибели Серова и Осипенко, было заседание правительства с участием летчиков.
— Сталин гневался страшно. Спрашивает: «Кто виноват в этих частых авариях?» Кто-то говорит: «Сами летчики». Тов. Сталин возмутился: «Нет, не летчики, они тут не виноваты!»
23 мая
На днях позвонил Байдукову.
— Что делаешь?
— Готовлюсь к сессии. Я же в бюджетной комиссии. Последние дни работали по 18 часов в день. А сейчас только приехал из-за счастливого обстоятельства. Секретарь как и мы не спал последние 36 часов. Надо писать протокол, заключение, а он, стоя, заснул, упал и опять спит. Мы обрадовались и тоже разъехались спать.
Папанин очень болен. Сердце. Уехал в Одессу. Находится под непрерывным присмотром врачей и чекистов. Охраняют покой, не дают читать.
Встретил Петю Ширшова.
— Беда. Надо писать научные результаты зимовки. Четырехтомник. Абсолютно некогда.
— Эх ты, академик!
— А ты не выражайся! И так не сладко. Попал человек в академию, так все смеются.
Шутит, но ему, видно, нелегко.
Сегодня приехал Кокки. Встречал. Написал статью. Был им устроен прием в Кремле.
Леопольд рассказывал:
— Коккинаки и Гордиенко с женами сели за первый стол. Входит Сталин и члены ПБ. Сталин первый подошел к Кокки и крепко пожал ему руку, за ним другие. Поздравили. Затем забрали их за свой стол. Коккинаки сидел рядом с Ворошиловым и что-то ему все время говорил.
Сталин был очень оживлен. Провозгласили тост за Калинина. Сталин встал, подошел к нему и крепко жал руку.
Вчера был у меня в редакции Беляков. Рассказывал:
— 5 мая в Кремле был прием участников парада. Ворошилов провозгласил тосты за участников парада, советский народ, Сталина, Молотова, Калинина, героев. Молотов поднял бокал за Ворошилова.
Затем нарком предложил инициативу объявления тостов самими собравшимися. Все растерялись, молчат. Замешательство.
— Никто не хочет объявлять, тогда выпьем без тоста, — сказал Ворошилов.
Рассмеялись, выпили. Опять молчание. Ребята предложили выступить мне от имени всех участников. Я попросил слова. Когда шел к столу президиума, поднялся Сталин.
— Можно мне до него? — спросил он наркома и обратился ко мне: «Ничего, что я вас опережу?» — «Пожалуйста, Иосиф Виссарионович».
Он поднял бокал и сказал:
— За Коккинаки и Гордиенко!
Передние столы зааплодировали. Сталин заметил, что сидящие сзади не расслышали тоста, сказанного тихо, и повторил громче:
— За Коккинаки и Гордиенко!
Овация. Потом от обратился ко мне:
— Я у вас похитил тему?
— Ничего, Иосиф Виссарионович, я перестроюсь.
Я благодарил правительство и партию за внимание, говорил о том, что герои СССР зорко охраняют Родину, что Красная Армия раздавит всех врагов.
Зашел у меня с ним разговор о машине «Сталь-7». Повод — Бережная просит ее для кругосветного перелета.
— Да, на этой машине можно дела делать. Скорость у нее большая.
— Шибанов пробовал — 350 км/ч. Не густо!
— Да, но он ходил на большое расстояние.
— Ну какое большое: до Севастополя и обратно.
— Нет, ты ошибаешься!
Он достал свою записную книжку и прочел, что такого-то числа Шибанов ходил на этой машине по маршруту такому-то, общей дальностью в 3800 км. Экая эрудиция и пунктуальность!
22 июля
Был сегодня у меня в редакции Прилуцкий. Выглядит по-прежнему бодро, крепко, только речь стала немного торопливее. Рассказал некоторые подробности об аварии «СССР-3».
— Поднимаемся. Вдруг толчок. Семенов говорит: «опускаемся». Я взглянул на вариометр: -4. Ну, думаю, это местное явление. Скинул немного балласта. Ничего, у американцев также было. Смотрю: -15! Ээ! Как крутанул ручку, так сразу тонну скинул. «Держись, Юрий Георгиевич!! Земля!!» — крикнул Семенов.
Больше я ничего уже не слышал. Очнулся в больнице. Я был без парашюта, снял, чтобы не мешал, Семенов в нем.
— Так почему же все-таки произошла авария?
— Слишком большая влажность воздуха. Когда распустили второй старт разрывное и задело. Клапан открылся. Вот и все.
— Летать не собираешься?
— Что ты! Только об этом и думаю. Сведи меня со Шмидтом. Это ему сейчас близко. Все готово. Есть две оболочки, три гондолы, Костина (Годунова) машина на ходу.
23 июля
Сегодня на дачу ко мне на пельмени приехал Кокки и женой и Ляпидевский. Как навалились — аж треск пошел. Перед заходом в дом (дело было в 10 вечера) Володя долго любовался ночной рекой.
— Красиво.
Постоял на берегу.
— Я к тебе прямо от Клима. Ведь вот какой бодрый человек! Что-то зашел разговор о здоровье. Он все меня хлопает, восторгается, какой я здоровый, без жира. Не помню уж как, вдруг начал нам упражнения показывать. лег на ковер и 22 раза отжался на кончиках пальцев. Правда, под конец у него уж жилы на шее надулись.
— А ну, — говорит мне, — сможешь?
— Смогу.
Лег и давай выжиматься. Поднялся 18 раз, чувствую, что тяжело и встал.
— Теперь ты, — это он Хользунову.
Тот туда-сюда…
— Ложись!
Хользунов пару раз поднялся, у него пальцы и подогнулись. Продолжая выжиматься на всей ладной. И все же только шесть раз сделал. Нарком доволен.
— У меня, — говорит, — на даче крыша плоская. Я встаю в 8 утра. В там в небе кувыркаетесь. А я целый час по крыше гоняю. Хорошо! Легче работать. Вы думаете — почему т. Сталин во время заседаний всегда ходит? Посидит, посидит немного и ходит. Попробуйте-ка 20 часов за столом просидеть, когда сердце все время сжато. Тут понимать надо!
На днях в газете было опубликовано сообщение о том, что зам. НКИД (нар. комиссариат иностранных дел) Лозовский вернул без рассмотрения японскому послу ному-ультиматум о концессиях. Лозовский раньше был директором ГИХЛ. Литераторы пустили шутку о том, что Лозовский за время работы в издательстве привлек возвращать авторам рукописи непрочитанными.
Перед физкультурным парадом т. Сталин принял председателя комитета по делам физкультуры и спорта Снегова и секр. ЦК ВЛСКМ Михайлова. Мержанов рассказывает:
«Сталин спросил:
— Я читал в „Правде“ заметку о том, что на Красной площади будет выложен ковер.
— Да.
— А каких размеров?
— Таких-то.
— А футбольное поле?
— Таких-то.
— Да, значит футболистам будет трудно там играть.
Собеседники растерялись. Футбола на параде они и не собирались показывать. Вышли из кабинета, решили, что придется. Вскоре т. Сталин сказал:
— А кто будет играть?
— Мы еще не решили.
— Я думаю надо команды орденоносных обществ „Спартака“ и „Динамо“.
И они сыграли!»
РККА — управление физподготовкой давно хотело переманить из команды «Трактор» двух лучших игроков Пономарева и Проворнова. Не выходило. Тогда их спешно мобилизовали и отправили в команду «Динамо». Об этом узнали в ЦК. Взгрели. Вернули обратно.
Позвонил Хозяин. Сказал, что мы слишком много транжирим места на заголовки и всякие оформления. лучше давать больше материала. Перестроились.
24 июля