Я остаюсь в Ораниенбауме

Я остаюсь в Ораниенбауме

 Стояла зима только начавшегося 1905 года.

Жизнь в казарме сделалась тяжелее. Офицеры стали еще более придирчивыми, злыми, а вместе с тем какими-то растерянными, подавленными.

От нас старались скрыть и позорные поражения нашей армии и гибель на сопках Маньчжурии десятков тысяч русских солдат и особенно то, что назревало в России.

Казарма, полигон — и дальше ни шагу!

Но как бы ни был суров режим, к нам все же проникли слухи о событиях в Петербурге.

Один солдат, вернувшийся из госпиталя, под большим секретом рассказал о том, что на площади Зимнего дворца были расстреляны тысячи безоружных рабочих, шедших с петицией к царю.

Это известие ошеломило нас. Никто не мог и не хотел работать. Мы были подавлены, убиты слухами об этой страшной трагедии.

Будучи потомственным рабочим, я переживал эти события особенно болезненно.

Казарменный режим стал жестче: запретили отпуска, ограничили прогулки, за каждое смелое высказывание грозили военно-полевым судом.

Но уже никакими силами нельзя было скрыть от нас, что «дремлющая», как впоследствии писал Владимир Ильич, Россия «превратилась в Россию революционного пролетариата и революционного народа». На крупнейших заводах Петербурга начались стачки.

Стачечное движение быстро распространялось по промышленным городам.

Летом вспыхнуло восстание на броненосце «Потемкин», в декабре загрохотали революционные бои в Москве. Нас стали держать еще строже — оказалось, по соседству, в Кронштадте, с оружием в руках восстали матросы.

Я не мог разобраться в событиях, но уже понимал, что злейший враг трудового народа — царизм. И хотя я был лишен возможности быть рядом с восставшими рабочими и моряками, сердце мое было с ними.

Как ни тяжело было известие о подавлении революции 1905 года, оно не могло поколебать во мне веру в то, что народ скоро снова поднимется против самодержавия и завоюет долгожданную свободу. И может быть, мое знание пулемета пригодится, когда начнутся новые бои.

Осенью кончился срок моей службы. Я мог сделать выбор: уехать в родную Тулу или остаться здесь вольнонаемным.

Случись это несколько лет назад, я бы, пожалуй, не раздумывая, уехал в Тулу, где родился и вырос, где каждый уголок был знаком и дорог, где меня ждали мать, братья и невеста. Но расстаться с Ораниенбаумом — значит расстаться с Филатовым, потерять полюбившуюся мне работу в опытной мастерской и, может быть, навсегда отказаться от изобретательства. Я колебался… Я не мог забыть любимую девушку, не хотел еще на долгие годы разлучаться с семьей. Не зная, на что решиться, я попросил Филатова дать мне два дня на размышление. Он согласился, но стал убеждать не ехать в Тулу.

— Оставайся, — говорил он, — женишься, привезешь семью, снимешь квартиру и заживешь на славу. Тебе надо учиться и развивать свои способности, а лучшего места ты для этого не найдешь.

Поблагодарив Филатова за совет, я отправился в город. Впервые за пять лет пребывания здесь я мог по-настоящему осмотреть Ораниенбаум.

Потому ли, что я сменил солдатское одеяние, или потому, что почувствовал себя после казармы относительно свободно и независимо, город предстал передо мной в совершенно новом виде.

Стояла ранняя осень. Липы уже были тронуты золотом. И это золото лип красиво переплеталось с глубокой зеленью обрамлявших город сосен и дубов старинного парка.

Дома в городе были удивительно красивы: с высокими мезонинами, узорными террасами и балконами. Улицы чистые, все в зелени. После грязной и пыльной Тулы Ораниенбаум казался мне каким-то сказочным городом.

Очень тянуло меня посмотреть старинный Китайский дворец, о котором много говорили. Дворец этот, по рассказам, был построен еще при Петре I Меншиковым.

Выйдя за город, я увидел величественные очертания дворца и быстро зашагал к нему.

Дворец находился в глубине старинного парка. Он стоял на возвышении. Перед ним раскинулась широкая поляна с прямыми желтыми дорожками и пышными благоухающими клумбами. Эту поляну-цветник обрамляли высокие деревья, такие же деревья окружали дворец могучей зеленой стеной.

На фоне темной зелени сада дворец казался ослепительно белым. Тонкая ажурная лепка придавала ему какую-то удивительную легкость.

Чистое лазурное небо, густая зелень дубов, белоснежное здание дворца, пестроцветный ковер поляны — все это, отражаясь в спокойных водах огромного пруда, создавало незабываемую картину.

Вдоволь насмотревшись издалека, я подошел ближе к дворцу. Окна были распахнуты, и я сумел рассмотреть роскошное убранство комнат, невиданную живопись на стенах, изумительной работы люстры и мебель.

— Неужели все это создано руками человека? — сказал я вслух.

— Да, мил человек, все это сделали люди, — услышал я за спиной хрипловатый старческий голос и невольно вздрогнул.

— Ты не бойся, я здешний сторож, — сказал, подходя ко мне, маленький, худенький старичок. — А ты отколь?

Я рассказал ему про себя.

— Так, — оказал старичок и протянул мне кисет. — Тульский, значит. Вот тут есть одна комната, так там какого только оружия нет! Посмотришь — глаза разбегаются! И сказывают, что все это оружие сделано тульскими мастерами. А дворец-то, сказывают, владимирцы строили, а мебель — вятские мастера. Все это наш брат сделал — крепостные русские люди.

Я еще раз посмотрел в окна и, попрощавшись со старичком, пошел к себе.

Полный новых впечатлений, шел я, не задумываясь над тем, куда ведет незнакомая дорога.

Меня обуревали мысли о виденном и о рассказанном сторожем. Я был глубоко растроган тем, что всю эту чудесную мебель, картины и люстры и весь дворец создали простые русские люди. Это вселяло в меня надежду, что и я, сын русского народа, сумею сделать что-то полезное, если буду упорно этого добиваться. Размышляя, я не заметил, как очутился на берегу Финского залива. Огромный синий, простор распахнулся передо мной неожиданно во всем своем величии и красоте.

Я невольно расправил плечи и, глубоко вдохнув свежий морской воздух, почувствовал прилив новых сил. С особенной страстью захотелось работать, творить, созидать.

«Нет, — решил я, — мне надо остаться здесь. Работать, учиться, совершенствовать свое мастерство».

На другой день я подыскал небольшую комнатку и, найдя на полигоне Филатова, заявил ему о своем желании остаться.

Написав большое письмо матери, я с волнением опустил в тот же почтовый ящик письмо Вере с предложением быть моей женой.

Я старался работать как можно больше, чтобы не оставалось времени для дум. Но что бы я ни делал: обтачивал ли деталь, сверлил ли, строгал ли — мысли мои были там, в Туле.

И вдруг я получил телеграмму:

«Выезжаю, встречай, твоя Вера».

Так началась моя новая жизнь в Ораниенбауме.