О китайской женщине

О китайской женщине

Когда я задумала поделиться впечатлениями о виденном мной во время моего путешествия, я увидела, что наблюдения мои очень не полны, а виденного много; вот почему, чтобы не потеряться в массе этого виденного, я хочу говорить здесь лишь о китайской женщине, насколько я могла наблюдать ее. Не понимая китайского языка и, не имея переводчика, говорящего по-русски, я была вынуждена только смотреть на китайскую жизнь; конечно, при этом у меня поневоле являлись догадки, и не понимая речи, я добавляла виденную жизнь своим воображением. Здесь, по возможности, я буду говорить лишь о том, что видела, и иногда сообщать те сведения, какие сообщали мне миссионеры, с которыми я встречалась в Китае.

Проезжая по китайским городам, мы останавливались обыкновенно в гостиницах, или, правильнее, на постоялых дворах, т. е. там, где были стойла и корм для наших животных. Жизнь, которую мы тут видели, была жизнь городского мещанства, если говорить, перекладывая китайскую жизнь на наши нравы. Женщин я могла наблюдать также больше всего из этого сословия: много также видели мы крестьянок, но в Китае жизнь деревень и жизнь городов очень мало отличаются одна от другой. Меньше мне приходилось наблюдать жизнь богатых китайцев; раза три-четыре случалось бывать в домах чиновников разных рангов.

Для наблюдательницы, мало знающей китайскую жизнь, казалось, что во всех этих классах общества женщины были похожи одна на другую. Главным образом это происходит, вероятно, от того, что в Китае во всех классах женщина не получает образования: грамотных женщин я не встречала. При этом и покрой платья у них во всех сословиях одинаков, – различается одежда лишь в подробностях по местностям да еще, может быть, по обстоятельствам, в которых надевается. Материи обыкновенно употребляют одноцветные; средний класс и крестьянство носит преимущественно бумажные темно-синие материи, высший класс – шелковые, более светлые. Обыкновенно китаянки носят халат, или курму, как принято называть у нас, до колен и широкие вверху и узкие у ног панталоны, завязанные у лодыжек лентой; белые чулки и маленькие, вышитые шелками башмаки.

В парадных случаях китаянки надевают юбки: в некоторых местностях они – косые, с редкими у пояса складками, в других – широкие, сложенные в складки плиссе, и спереди и сзади имеют разрез. Волосы все китаянки, начиная с уличной нищей и кончая женой градоначальника, носят в шиньонах; правда, прическа эта разнообразится несколько и иногда различается у барынь и простолюдинок, но и у последних она также вычурна, неудобна и требует шнурков, шпилек, различных гребенок и фиксатуаров. Разницу, конечно, делает то, что барыни сооружают свои шиньоны ежедневно, а бедные женщины гораздо реже, богатые употребляют золотые шпильки и украшения, а бедные – медь.

То же нужно сказать и относительно другой особенности китайского костюма, маленьких башмаков, или, лучше сказать, относительно обычая уродования ног. Мы привыкли думать, что эта мода принадлежит лишь высшим классам, что это, так сказать, выставка аристократичности; между тем все китаянки уродуют свои ноги, – это обычай священный и ненарушимый. Есть исключения, но они зависят не от разницы общественного положения. Не уродуют своих ног маньчжурки, следовательно, при дворе, и жены старших, преимущественно военных сановников, которые назначаются главным образом из маньчжур. В Пекине и его окрестностях часто можно встретить женщин с большими ногами, но это потому, что там живет много маньчжур, которых мы по костюму не отличаем от китайцев, а также и потому, что многие природные китайцы этой провинции женятся на маньчжурках или монголках. Не уродуют ног также в провинции Фокиен. В остальном Китае ноги везде уродуют: в некоторых провинциях мода эта достигает чудовищных размеров; нога модниц устанавливается в чайную чашку, такова, по крайней мере, ходячая похвала маленьким ногам, да и действительно, расстояние между каблуком и носком башмака иногда меньше дециметра.

В этих провинциях мещанки и крестьянки, занимающиеся своею наружностью, отличаются такими же миниатюрными башмаками, как и барыни; в других провинциях ноги стягивают меньше, особенно в горных округах, где экипажей не существует, или там, где женщина участвует в полевых работах. Стягивать ноги начинают девочкам лет трех, иногда позднее; случается, что откладывают это лет до семи. Процесс этот очень мучителен для ребенка: для этого берут тесьму или отрезок коленкора, аршина в два-три длиной, и забинтовывают ножку, оставляя конец большого пальца снаружи, остальные пальцы прижимают к подошве; вся передняя часть ноги также притягивается этим бинтом к пятке, так что выемка между пяткой и концом ступни увеличивается. В это углубление впоследствии вставляется внутренний каблук, замаскированный чулком; на этот-то каблук и большой палец ноги и надевается башмак с узким носком и также с каблуком; такая обувь, конечно, очень неудобна при ходьбе, и в тех округах, где женщина работает, внутреннего каблука не бывает.

В Китае нередко приходится слышать о гибели женщин от нападения волков или дикого кабана на пашнях; множество гибло их и попало в плен во время Дунганского восстания: бежать от опасности китайская женщина не может.

Дети часто болеют во время связывания ног, иногда по целым дням оглашают дом своим криком, но заботливые родители неутомимы; случается, что нежная бабушка или мать не выдержат и снимут бинт, но это только отсрочка; через год, через два девочку опять свяжут, и, когда она будет побольше, она уже не будет кричать, – поймет, что так нужно. Чтобы быть красивою, нужно страдать: это не одни французы выдумали, как видно.

Бельгийские католические миссионеры, проповедуя христианство, требуют, чтобы китаянки отреклись от этого обычая; французские миссионеры не решаются идти против моды, и в их миссиях девочки подвергаются уродству. Я не могу иначе назвать эту моду: благодаря ей, все китаянки горбятся при ходьбе, помогают себе, балансируя руками, а если нужно идти скоро, то, не стесняясь, употребляют костыли. Страшно бывает видеть, когда беременная китаянка идет по улице или по дороге, где много езды. Останавливаясь, китайские женщины всегда стараются прислониться к стене спиной, чтобы опираться только на каблуки, а не на носки башмаков. Понятно, что при этих условиях женщины предпочитают вести сидячую жизнь, что отзывается на их здоровье, – они беспрестанно страдают головными болями.

Обычай уродовать ноги, мне кажется, отражается также на всем китайском хозяйстве. При малейшем достатке, большинство домашних занятий исполняется мужчинами, стряпают почти всегда повара, или нанятые, или сами мужья; детей нянчат тоже женщины или мальчики; наблюдать за чистотой, мыть, чистить – у китаянки тоже нет охоты: посуда, столы, все покрывается грязью, или моется очень редко и кое-как. Хозяйственных запасов в домах не держат, почти все покупается в лавке и все на один раз к обеду; чаще все, что нужно, разносчики приносят на дом.

Девочки, лишенные возможности развиться, рано засаживаются за рукоделье. У торговых людей женщина принимает большое участие в торговле; она сидит в лавке за выручкой, если это гостиница или съестная лавка; часто женщина же сидит у плиты, варит для посетителей чай, раньше заготовленную лапшу, кисель, кукурузу, бобы, картофель и прочую неприхотливую уличную еду.

У земледельцев женщины часто участвуют в полевых работах; они полют пашни в продолжение всего лета; жнут вместе с мужчинами и молотят цепами; все полевые работы, исключая последней, они производят, сидя или ползая по пашне на коленках. Женщины также ухаживают за огородом и за маковыми полями, приготовляя опий, и за хлопчатниками, снимая хлопок.

Иногда изготовление топлива лежит также на попечении женщины, она собирает навоз домашних животных и тщательно просушивает его для этой цели. Ребятишки китайские также постоянно заняты собираньем навоза; для этого они целый день бегают по проезжей дороге, с корзиной в одной руке и маленькими граблями в другой. Там, где топят дровами или каменным углем, навоз собирают для удобрения полей. Китаянки собирают также на топливо всякий кустарник, вырывая его с корнем, и всякую негодную для еды траву с огородов и пашен. Где не нуждаются в топливе, там сорные травы собирают на корм свиньям. Вследствие этого часто китайский ландшафт лишен зелени, исключая той, которая посажена или посеяна человеческими руками. Правда, китайские поля всегда превосходно обработаны и всегда содержатся в порядке, но для нашего глаза их постоянная правильность, отсутствие дикой природы производит впечатление скуки.

В бедных крестьянских хозяйствах они не держат скота, где нет даже ослов, женщина же должна молоть хлеб на домашней мельнице; для этого она берется за привод, укрепленный в верхнем жернове, и ходит вокруг точно так же, как это делает осел или лошадь у более зажиточных.

Есть деревни, где все женщины занимаются каким-нибудь ремеслом; нам встречались такие, где все жительницы заняты были пряжей ниток из хлопчатой бумаги; прядут китаянки на прялке. На юге, где разводят шелковичного червя, прядут шелк; иногда тут же, без дальнейшей выделки, ткут из него материи. Такие домашнего приготовления материи бывают обыкновенно желтого цвета и очень редки; делают из них, по-видимому, благодаря их прозрачности, одни только кушаки. За ткацким станком редко можно встретить женщину: ткут обыкновенно мужчины. Мне не приводилось видеть, но я слыхала, что есть деревни, где все жители занимаются одним каким-нибудь ремеслом, причем существует разделение труда; таким образом, говорят, приготовляют искусственные цветы: один человек или в одном доме приготовляют только листья, в другом – лепестки, в третьем цветы собирают и т. д. Искусственные цветы в Китае в большом употреблении: все молодые женщины, не исключая и крестьянок, желая принарядиться, втыкают в волосы цветок; часто также ставят цветы перед домашнею божницей.

В городах есть еще один женский промысел, – это странствующие музыкантши и певицы. Китайцы этих женщин называют фынюньюжень (искусная женщина, художница); несмотря на почетное название, женщины эти уважением не пользуются: про них идет дурная слава. Мне только раз пришлось встретить таких арфисток. Их было пять больших и одна маленькая девочка; последняя, пользуясь привилегией ребенка, была очень развязна: забралась к нам в комнату, ласкалась, как котенок, ко мне и особенно к моему мужу. Ненатуральная, деланная наивность была неприятна в ней, но в то же время девочка возбуждала в нас жалость к себе, и мы были с нею ласковы.

Мне казалось, что она была немного тронута нашею лаской, и в ее напускной, по приказу, ласковости проявлялось немного и истинного чувства. Она принесла к нам гитару и спела с нею какую-то бравурную песенку, причем села в очень кокетливую позу, очевидно, подражая манерам больших певиц. Арфистки пели на дворе, – мы отказались пригласить их в свою комнату, и только после предложили им какое-то угощение в одной из пустых комнат гостиницы. Их музыкальные инструменты – что-то вроде скрипки и гитары, на них они аккомпанируют себе, когда поют. Китайское пение нам не нравилось, хотя изредка встречаются недурные мотивы. Одеты певицы нарядно. Говорят, их обыкновенно содержит какой-нибудь антрепренер, и выручку они должны отдавать ему; часто антрепренером бывает муж: в Китае можно иметь много жен (у одного из чиновников города Лунь-он-фу их было девять, как мне говорили). Иногда такие антрепренеры покупают маленьких девочек у бедняков и с детства начинают обучать их музыке, пению и вообще дрессировать для своих целей. В южных провинциях, говорят, для той же цели покупают и мальчиков.

Жилище китайское до крайности неуютно; нам трудно себе и представить, как женщина может жить в таких, доступных для всех комнатах, где нет ни одного уголка закрытого, нет ни перегородок, ни занавесок.

Дом, сложенный из сырцового кирпича, всегда делится на отдельные помещения, состоящие из двух комнат; вход в каждое помещение со двора; первое служит кухней, имеет очаг или плиту. Иногда жилище состоит из одной комнаты, реже из трех. Двери, соединяющие комнаты между собой, очень часто без затворок и без портьер. В каждой комнате половина занята глиняным или деревянным возвышением, которое называется каном, подтапливается снизу и покрывается циновкой, кошмой или тюфяком. Жизнь женщины по преимуществу проходит на этом кане; тут она умывается, причесывается, одевается, работает. обедает и спит. На ночь расстилают для спанья ватные одеяла, которые на день складываются в порядке на том же кане. Подушки у китайцев до крайности неудобны; это – четырехугольные валики, до жесткости набитые песком, опилками или шелухой какого-нибудь зерна.

Тут же на кане мать устраивает постель для своего ребенка; часто для этого употребляют какое-нибудь старое платье; ни отдельных тюфяков для детей, ни люлек я никогда не видала. На том же кане спит и муж, а если семья велика, то и остальные члены семьи. Говорят, что в тесных помещениях, ради сбережения места, китайцы спят так: женщины ложатся головами к стене, а мужчины к краям кана. При таких условиях женщины спят, не раздеваясь; этою привилегией пользуются только мужчины. Впрочем, наши понятия о стыдливости в Китае неприменимы; женщина часто, не стесняясь, обнажает грудь при мужчинах или даже совсем снимает кофту во время умыванья или причесыванья.

Дома богатых людей устроены точно так же, лишь с той разницей, что таких отдельных фанз или помещений у богатых больше; в городах, в особенности в торговых кварталах, эти фанзы расположены обыкновенно квадратом вокруг двора, причем дом, выходящий на улицу, имеет в себе лавки или жилье прислуги и кухню, а дом в глубине двора – парадные комнаты; два боковых здания представляют или домашние комнаты, или чуланы. Часто такие отдельные дома отдаются под квартиры. Если место не позволяет иметь отдельный для этого двор, то сараи и конюшни занимают один из боковых домов; они часто ничем не отличаются от человеческого жилья, и, по требованию обстоятельств, конюшня превращается в квартиру, а квартира – в конюшню.

У более богатых людей дома помещаются вдали от торговых улиц и располагаются обыкновенно в таком порядке: на улицу выходит или глухая стена с воротами, или дом, занятый службами и прислугой, затем бывает второй двор, иногда третий; в самом дальнем от улицы помещаются домашние комнаты, где живет семья. Принимать в домашних комнатах при жене и дочерях допускается китайскими приличиями только людей близких, родственников; малознакомые на внутренний двор не проникают. Таким образом, китайской барыне сообщение с внешним миром малодоступно или доступно только через мужа, и, главным образом, через слуг, а у чиновных барынь еще посредством тех мелких чиновников, состоящих на службе у мужа, которые целый день торчат в доме своего патрона и составляют что-то среднее между слугами и чиновниками. Между тем женщины среднего класса, занимая одно общее с мужем помещение, поневоле принимают большее участие в его жизни. Занятие хозяйством заставляет показываться также и на улице, посещать лавки, рынок. В домах знатных людей все покупки делаются мужской прислугой или приказчики из магазинов приносят свои товары на дом, чтобы барыни могли сами сделать выбор.

Существует мнение, что китайцы совсем лишены религиозного чувства: в таком случае, как объяснить, говорит французский путешественник Аббат Давид, это обилие кумирен и даже монастырей, существующих исключительно на частные средства, а также то, что кумирни эти построены обыкновенно на местах, наиболее живописных, возбуждающих поэтическое чувство? Религиозны ли китайские женщины, – я сказать не могу. Женских монастырей в Китае я не видала и не слыхала об их существовании в настоящее время, хотя в древности, говорят, их было много. Кумирни женщины покидают, по-видимому, не часто; кажется, для этого назначаются в календарях особые дни; но раз в Тяньдзине мне случилось видеть молодую женщину или девушку в кумирне Кван-Ин-Пусы, молящуюся с самым горячим чувством.

Кван-Ин-Пуса – женское божество – считается вообще представительницей милосердия, и в особенности подательницей детей; ей молятся также во время бедствий на водах. Жизнь Кван-Ин-Пусы представляет целый роман, и сцены из этого романа чуть ли не самый любимый сюжет у китайских живописцев. В день нашего отъезда из Тяньдзина, в храме Кван-Ин-Пусы был праздник, и в него стекались женщины со всей окрестности: по реке то и дело плыли лодки, наполненные исключительно нарядно одетыми женщинами; исключение составляли мужчины-музыканты, бывшие на многих лодках.

Посещение кумирен в Китае почти всегда соединено с увеселениями; вокруг храмов часто разводятся сады и устраиваются гостиницы, часто теми же монахами, которые служат при храмах. Вблизи больших городов загородные кумирни представляют дачные места, куда жители выезжают пожить среди зелени, отдохнуть от городской тесноты. При кумирнях обыкновенно устраиваются и театры; в городах – большие, с ложами, с обширным партером, на котором устраиваются отдельные места со столами и стульями, как в гостиницах; в деревнях же и небольших местечках театр устроен проще, и только, как необходимое дополнение к кумирне, выстраивается помещение для сцены, как раз напротив здания со статуями богов, как будто представление дается перед их взорами.

В Пекине и других больших городах есть постоянные труппы актеров; в других местах театральные представления назначаются раза два-три в год и во время их по преимуществу разыгрываются пьесы из жизни местно-чтимого божества, а также пьесы из жизни народных героев и героинь. Говорят, на каждое значительное историческое событие в крае можно найти драматическое представление; сколько я могла судить по рассказам, это драмы нравственно-поучительного содержания. Наш переводчик, Сандан Джимба, был большой любитель театра и говорил, что «зрелище это возвышает душу». Представления в театре обыкновенно продолжаются несколько дней и даются с утра до ночи, и, вероятно, чтобы не утомить зрителей трогательными сценами, они чередуются с грубыми бытовыми фарсами, иногда с участием клоунов, обыкновенно вызывающими дружный хохот публики.

Актеры набираются иногда из местных любителей или, чаще, деревенское общество складывается и приглашает странствующую труппу актеров. В деревенских театрах для публики особых помещений нет, ей предоставляется размещаться, как угодно, – на дворе кумирни или на улице, если ограды около кумирни нет; мужчины толпятся или сидят на принесенных из дому скамейках у авансцены, а сзади них женщины смотрят с телег, на которых приехали. Театр в Китае – народное увеселение по преимуществу.

Во время праздников женщины посещают своих родственников; особенно обязательны эти визиты в Новый год. Обыкновенно, молодые женщины после первых дней Нового года, проведенных с мужем, уходят погостить на несколько дней в родительский дом. Женщины посещают родных также в том случае, если в доме покойник, и участвуют в похоронах. В таких случаях являются в дом родственников умершего непременно с подарками; в деревнях это по большей части какие-нибудь припасы для угощения гостей; иногда присоединяют к этому и деньги. Женщины в знак траура надевают на себя белый халат, белый платок на голову и даже белые башмаки, если покойник близкая родня; если дальняя, то халат остается цветной.

На кладбище женщины едут обыкновенно на телеге и во время поездки считают долгом помочь вдове или дочерям оплакивать умершего; плачут громко, с причитаниями нараспев, но показывать плачевный вид вовсе не обязательно, и вслед за причитаньем с той же телеги до вас доносится веселый смех и болтовня. По возвращении с кладбища, у ворот дома, где был покойник, все проходят между двух костров, снимают белые халаты, умываются, и затем уже входят в дом. На время похоронной процессии нанимают музыку; часто нанимают музыкантов и в то время, когда еще покойник стоит в доме, или, чаще, у небогатых – во дворе, потому что из жилых комнат гроб выносят и ставят в палатке; музыка в это время играет, по-видимому, обыкновенные пьесы; ничего печального в ней не слышно, по крайней мере, для европейского слуха. Ближайшие родственницы, а также сыновья умерших выходят оплакивать своих покойников на улицу утром и вечером, на заре, и это продолжается что-то долго, недели две, кажется.

Свадебного пира в Китае мне не удалось видеть. Раз только в Пекине случилось встретить на улице процессию с музыкой, в сопровождении множества нарядно одетых мужчин и женщин; говорили, что это несут приданое невесты в дом жениха. Все вещи несут на виду, а так как китайцы очень любят все делать напоказ, то образовался обычай носить в этой процессии не действительное приданое, а вещи, взятые напрокат из лавок. В больших городах есть особые лавки, дающие вещи напрокат – пронести в процессии, надеть на один раз; попользоваться временно по уговору на какой-нибудь срок можно и платьем, и домашней мебелью, и посудой и т. д.

Бывают ли в Китае праздники, соответствующие нашим крестинам, я не могу сказать, но день рождения празднуется. У китайцев есть обычай, на наш взгляд, странный, – это давать числительные имена вместо собственных. Можно встретить человека с именем Семьдесят два, Тридцать пять, Чиу-ля, Саним-у и т. п.; даются они иногда в честь годов дедушки, бабушки или в память какого-нибудь события. Иногда просят назначить имя ребенку человека постороннего; раз с подобною просьбой обратились к моему мужу, когда мы стояли в палатках, недалеко от китайской деревни. Крестника принесли к нам; вместе с ним принесли курицу и блюдо забродившего ячменя, из чего китайцы приготовляют напиток, заменяющий наш квас. По совету нашего переводчика, муж мой нашел в словаре подходящее, по его мнению, слово Лиллн, – «сильный», и дал его мальчику – к большому, по-видимому, удовольствию дедушки, приносившего ребенка. Я слыхала также о других подобных случаях.

Детей китайцы очень любят, каждый мечтает о продолжении своего рода. Католические миссионеры жалуются, что китайцы-католики, получающие образование в их семинариях, редко делаются священниками, именно вследствие требования монашеского обета от католических священников. Если у китайца нет своих детей, он усыновляет кого-нибудь, иногда покупая для этой цели ребенка у бедняков.

Обыкновенно китаянки имеют помногу детей. По крайней мере, в деревнях нас обыкновенно поражала масса ребятишек. Говорят, что китаянки часто умирают от послеродовых болезней. Молока у матери обыкновенно много, если только мать не голодает, но в больших городах у бедняков часто, говорят, его вовсе не бывает; ребенка в таких случаях выкармливают мучною болтушкой.

Рядом с большою любовью к детям, в Китае существует обычай детоубийства; объясняется это, конечно, трудностью добывать пропитание, и особенно сильно развивается этот обычай в местах густонаселенных. Говорят, что это делается обыкновенно повивальной бабкой; она при рождении ребенка, которого родители не желают оставить в живых, льет на него холодную воду до тех пор, пока ребенок не задохнется. Убивают обыкновенно девочек. Около города Куку-Хото (или Гуй-хуа-чена по-китайски) по ночам часто слышен вой волков. Миссионер Кейла говорил, что волки приходят к городу подбирать выброшенные трупы детей. Во многих городах Китая есть приюты для брошенных детей. Многие родители прямо отдают в эти приюты детей. В настоящее время христианские миссии также основывают приюты, но в них почти никогда не бывает мальчиков. Миссионеры раздают детей на прокормление по деревням, а когда подрастут, берут их в приют, где за ними ухаживают китаянки-христианки. Содержатся эти приюты просто: девочек приучают к работам в огородах и на пашнях и к самым обыкновенным рукодельям; в некоторых приютах учат китайской грамоте настолько, чтобы дети могли читать молитвенник в церкви; иногда их выучивают петь в церкви латинские молитвы.

Когда девочки подрастут, их выдают замуж, и окрестные крестьяне, говорят, охотно женятся на приютках, считая их более порядочными, чем обыкновенные крестьянские девушки, а может быть, потому, что миссия дает своим воспитанницам небольшое приданое, тогда как, женясь на девушке из родительского дома, жених еще сам должен сделать подарок родителям невесты.

Миссионеры хорошо отзываются о нравственности китайских женщин; говорят, что нарушение верности замужними женщинами – большая редкость, между тем мужчины отличаются большою распущенностью нравов. Семейная жизнь китайской женщины часто бывает очень тяжела, и потому самоубийства между китаянками очень часты. Самостоятельная жизнь для китайской женщины немыслима, и потому жены часто отравляются после смерти своих мужей. В последнем случае отравления часто, может быть, совершаются не только вследствие причин экономических, но также и потому, что китайское общество принимает самоубийство вдовы с уважением; по крайней мере, я где-то в европейской литературе о Китае встретила такое сообщение.

Вероятно также, что причину частых самоубийств в Китае нужно искать и в привычке к куренью опиума. По словам миссионеров, страсть эта распространяется в Китае с каждым годом все более и более. Теперь часто курят и женщины, и даже дети, девочки, и начинают курить все раньше и раньше. Дом, в котором мать – курильщица, мне кажется, можно узнать сразу; вообще в Китае грязно, дети оборваны, но там, где мать курит, все это еще в десять раз хуже. Курильщики, по крайней мере, треть дня не принадлежат себе; они томятся желанием курить, делаются при этом вялыми, многие начинают страдать разными болями, – у кого болит голова, у кого желудок, и каждый такой человек старается бросить все дела, улечься на кан и устроить прибор для курения; накурившись, человек остается с час времени или более в состоянии дремоты, а некоторые при этом крепко и тяжело засыпают, и уже после этого у них наступает период оживления. У иных этот период малозаметен или бывает непродолжителен, у других, напротив, напоминает опьянение, – человек делается болтлив, весел, склонен к пению. Самое страшное в этой привычке, кажется, то, что курильщику необходимо постоянно увеличивать свою порцию и курить все чаще и чаще.

Курильщику трудно бывает самому поддерживать свою трубку, поправлять огонь в лампе, подкладывать опиуму, равномерно подогревать его, – вот почему курильщики-мужья часто требуют от своих жен раскуривания трубки и, таким образом, втягивают и их в привычку курить, а матери для той же цели привлекают к этому своих детей. От курения опиума развивается нервность: дети у матерей-курильщиц родятся, большею частью, болезненные, плаксивые, раздражительные, а для успокоения ребенка ему опять дают опиума, внутрь. Курение опиума распространено больше в тех округах, где сеют мак и приготовляют опий дома; там он, конечно, дешевле. Свежий опиум не так вреден; особенно разрушительно действует на здоровье опиум, получаемый из остатков в трубках; а такой, в большинстве случаев, курит городской бедняк.

Раз, в одном из китайских городков, расположенных в Монголии, мы зашли осмотреть мельницу. В обширном сарае, в одном углу устроен жернов, вокруг которого ходил осел с завязанными глазами и стоял хозяин; в другом углу с потолка было подвешено сито и под ним стоял ларь, в который падала просеваемая мука. Китаец сидел перед ларем и раскачивал сито руками. Осмотрев это хозяйственное заведение, мы вошли в другую, смежную дверь, также отворенную с улицы; здесь нам пришлось увидать семейство мельника.

На нарах, в этой совершенно пустой, закоптелой и без признаков какого-нибудь хозяйства или имущества комнате, лежала женщина с новорожденным ребенком. Мать, казалось, спала; ее лицо и лицо ребенка было зеленоватого землистого цвета, а у последнего, сверх того, оно было какое-то сморщенное, точно печеное яблоко. Лохмотья, в которые были одеты и мать, и ребенок, тоже были под стать: какого-то неопределенного от грязи цвета; только и выдавались из всего этого маленькие, некогда пунцовые башмаки на изуродованных ногах женщины, по-видимому, никогда не снимавшиеся. Это была курильщица опиума. Бедность этого семейства происходила, вероятно, вследствие этой несчастной страсти хозяйки; в Монголии опиум часто продается на вес серебра, т. е. золотник опиума продают на золотник серебра, «и цен, и цен» «и лан, и лан», как говорят китайцы, один цен, один цен.

Не все китайские мельничихи и мельницы похожи на только что описанную; в моем дневнике находится описание другой мельницы, в деревне Сантаху, на южной окраине Гоби. Мельничиха была вдова, и хозяина тут не было; взрослый сын, по-видимому, играл совершенно второстепенную роль в хозяйстве, зато Шидзя-тан (мать) была живая, энергичная старуха. Раз, когда мы проходили по деревне, она вышла к нам навстречу и усерднейшим образом приглашала нас к себе, а когда мы отказывались, она, шутя, но тем не менее очень настойчиво, взяла за плечи самого упорного члена нашего общества и потащила в ворота; пришлось уступить. Двор был большой; крепкие массивные телеги, колеса которых были в рост человека, стояли у амбаров; в одном углу двора толстая лошадь с завязанными глазами вертела жернов. Дом был без роскоши, деревенский, в одну комнату, но светлый и просторный; задняя часть комнаты, у очага, была отгорожена глиняною перегородкой и представляла сусек, насыпанный зерном.

Кроме обычных хозяйственных вещей, в комнате стояли сновальник[141] и станок для тканья, по устройству очень похожий на те, какие употребляют крестьяне в Средней России; на стану ткалась шерстяная материя для мучных мешков. Дочери мельничихи сидели на кане за вышиванием, а сын хозяйки, окруженный другими молодыми людьми деревни, зашедшими сюда посмотреть на нас, достал с полки календарь и с самодовольною улыбкой показал нам, что он умеет читать. Грамотных нашлось и еще несколько человек. Шидзя, все время весело болтавшая с собравшеюся публикой, предложила нам горячей похлебки, которая состояла из клочочков тонко раскатанного теста, сваренных в кипятке и приправленных луком и уксусом, – кушанье, очень употребительное у китайского простонародья, – затем чаю с свежими булками, печенными на пару (мантху по-китайски).

Необыкновенная живость хозяйки, так и носившейся из одного угла комнаты в другой, несмотря на ее забинтованные ноги, сообщалась и остальному обществу, – все присутствовавшие наперерыв сообщали нам китайские названия предметов, находившихся под руками, и весело смеялись нашим ошибкам в произношении. Провожая нас домой, Шидзя сейчас же заметила, что мужа моего интересуют растения, и стала называть все встречавшиеся деревья и кустарники – жюйшо (вяз), вытхуон (тополь), громко выкрикивала она.

На другой день, под предводительством мельничихи, в наш лагерь явилось несколько деревенских женщин отплатить визит и посмотреть наши вещи, мужчины также не чуждались нас, но они приходили, большею частью, желая что-нибудь купить у нас или продать нам.

Вообще, крестьяне китайские были очень добродушны с нами и производили приятное впечатление. Зато городская толпа приводила в отчаяние своим любопытством и нахальством.

Теперь расскажу вам о знакомстве моем с китайскими барынями.

Весной 1885 г. мы дней десять жили в Синине; между прочим, один из наших спутников снимал там фотографию с сининского амбаня, т. е. с начальника всего Сининского округа и с трех его товарищей по управлению городом. Жене одного из этих генералов также хотелось иметь с себя фотографию, и, чтобы успешнее достичь этой цели, она задумала познакомиться со мной. Сначала она прислала к нам в гостиницу свою дочку, девочку лет семи. Собственный экипаж, человека два получиновных слуг или полицейских, как мы привыкли называть их, и очень приличная няня, сопровождавшие девочку, показывали, что она принадлежала к высшему классу общества.

Девочка, несмотря на свои годы, держалась очень сдержанно, не выказывала ни особенного любопытства, ни нетерпения увидать что-нибудь из европейских вещиц, что очень свойственно китайцам; не показывала она также и дикости или застенчивости. Чистенькая, нарядно одетая, с бахромой волос, спущенных на лоб, она очень напомнила мне европейских девочек. Няня передала мне приглашение от барыни и просила назначить время, когда за мной можно будет прислать экипаж. На другой день, часу в третьем, я, в сопровождении Сандан Джимбы (нашего старого переводчика – монгола) и двух полицейских, сопровождавших китайскую повозку, поехала к барыне на обед. Миновав шумные торговые улицы, мы выехали к южным воротам города, где на улицу выходила кумирня. Во дворе этой кумирни помещался ямын; так называли нам наши монголы всякое китайское присутственное место или учреждение.

Оставив экипаж на переднем дворе, мы вошли во второй, где в глубине двора, на открытой веранде, стоял большой стол, покрытый красным сукном; вокруг несколько кресел, а на столе лежала мраморная плитка с натертой тушью и стоял стакан с кистями. Мне сказали, что тут происходят судебные заседания. На этот раз на веранде не было никого, кроме мелких чиновников, очевидно, вышедших из комнат посмотреть на меня. Тут же в углу стоял пунцовый зонт, который носят в Китае впереди генерала, когда он показывается на улице; прошедши еще один двор, мы пришли, наконец, на тот, где находились жилые комнаты футая[142]. Дом этот был устроен так же, как и все китайские дома: прямо против входа во двор стоял главный дом; направо и налево от него на этот раз были глухие стены с калитками, и уже за ними выглядывали другие здания, но, по-видимому, это не были службы или кухни.

Перед главным домом была обычная веранда, от которой дверь вела в приемную, освещенную лишь этими входными дверями из приемной, направо и налево вели двери в следующие комнаты. Приемная эта устраивается везде почти одинаково; стены против входной двери заняты обыкновенно статуями богов или у небогатых людей картиной, изображающею что-нибудь священное; едва ли не чаще всего тут вешают картину, изображающую семейную группу – старца-деда, его сына, цветущего мужчину, и двоих детей; картина эта стереотипно повторяется всегда во всех подробностях одинаково и называется «долголетие» или что-то в этом роде. Иногда изображение заменяется свитком бумаги или материи, на котором написаны священные иероглифы. В приемной футая были статуи довольно крупных размеров, сделанные из папье-маше и раскрашенные, как всегда в Китае; перед ними поставлены были высокие канделябры со свечками и вода с цветами персидского дерева. Осенью вместе с цветами ставят блюдо с плодами, а в купеческих домах тут же обыкновенно ставят весы для серебра, у бедняков лежат счеты; это – тоже своего рода божество китайского народа.

В приемной стоят обыкновенно стол и несколько кресел.

В дверях приемной встретила меня тай-тай; это – титул, с которым обращаются в Китае к барыням. Мы прошли с ней в комнату направо. Тай-тай была женщина лет 30, не особенно красивая, но довольно приятной наружности; конечно, белила и кармин на губах делали ее несколько похожею на рисунок: в обращении барыни было много приветливости и даже радушия. Мы сели у стола в креслах, и сюда нам подали чай и к нему пирожное и фрукты; пирожное очень напомнило мне европейские печенья. Фрукты в Китае подают обыкновенно очищенные от кожи и нарезанные ломтиками. Барыня брала эти лакомства палочками, которые заменяют в Китае наши вилки, и накладывала миге на отдельное блюдо. Прислуживала нам няня и еще другая женщина.

Барыня много расспрашивала меня, но до меня через Сандан Джимбу доходила едва десятая часть вопросов. Он всегда плохо приспособлялся к роли переводчика и предпочитал на вопросы отвечать сам, не доводя до сведения разговаривающих сторон вопросы и ответы. К тому же он плохо понимал мой очень бедный монгольский язык. Из того, что говорилось, до меня, между прочим, дошло, что раньше тай-тай жила в Илийском крае, где ее муж служил, что она мельком видала русских ранее. Узнала я также, что долго в Синине жить она не будет, что дом, в котором она меня принимает, не их собственный, а казенная квартира, причем барыня пожаловалась на дурную обстановку. Действительно, при ближайшем осмотре, комната оказалась давно не ремонтированною, потолок закоптел, решетки в окнах почернели от старости и утратили лак. Несколько наряднее смотрел уголок хозяйки; обитый красным сукном кан, заменяющий китайцам диван и постель, был задрапирован слегка материей и убран подушками, а по стенам над ним были развешаны картины.

Дочка тай-тай, все с таким же серьезным личиком и дома, как была у нас, сидела в той же комнате у окна и, как оказалось, вышивала шелками башмаки для своей куклы. Здесь я в первый раз видела у китайской девочки куклы: они были сшиты из тряпок и не особенно изящны; по моей просьбе, девочка показала мне и прочие свои игрушки; их было немного, и между ними то, что мы называем китайский casse-t?te[143] – угольники из слоновой кости и книжка с фигурами. Все игрушки, конечно, были такие, которыми можно играть сидя; ноги у девочки были уже зашнурованы.

После чаю барыня предложила показать мне сад. Ямын, в котором они жили, находился на краю города, и потому, вероятно, постройки в нем были не тесны. Кроме фанз или домов, занятых футаем, были тут и другие дома, целый лабиринт из них, как мне показалось, где жили другие чиновники; все это разделялось садиками и двориками хотя небольших размеров, но разгороженных стенами, иногда с калитками в них, иногда с открытыми арками, и мы сделали большой круг во владениях ямына, нигде не встречая затруднения. Сад у футая был очень недурен, с дорожками, с цветниками, с большими деревьями, в том числе и с фруктовыми – с яблонными, грушевыми и персиковыми; последние были в цвету, а остальное все еще едва распускало листья. Были также в этом саду искусственные горки и красивые виды на Синин и его окрестности; были также беседки и галереи, и совсем закрытые, и полуоткрытые: в одной из беседок, по словам барыни, футай летом занимался делами; одна галерея была увешана рисунками, сделанными от руки, может быть, работы самого футая; по крайней мере, я слыхала, что у чиновных китайцев это в обычае.

Указывая на эти рисунки, барыня спросила меня, могу ли я нарисовать так же? В саду была и теплица, но цветов в ней не было; барыня объяснила мне, что цветоводством занимался предшественник ее мужа, старый футай. В саду было также летнее помещение, выстроенное и меблированное нынешним футаем на свой счет и по своему вкусу. Впрочем, личному вкусу у китайцев предоставляется очень мало, обычай царит над всею китайскою жизнью; на мой взгляд, и эта гостиная носила такой же казенный характер, как и ямынская; она была лишь новее и чище. Здесь мы посидели немного и – я сказала бы – поболтали, потому что, действительно, мы обе говорили много и очень желали понимать друг друга, но нам это не очень сдавалось.

По-видимому, и китайской барыне так же, как мне о китайских, хотелось знать о наших нравах и обычаях; но переводчик мой так тяготился своими обязанностями (по китайскому этикету, он не мог сидеть в присутствии тай-тай, а стоять для его семидесятилетних ног было уже трудно), что мы решили отпустить его и должны были обходиться собственными средствами, т. е. тем десятком-двумя китайских слов, какие я знала, и пантомимами. Особенною живостью, обилием и дельностью расспросов, а также и способностью понимать, или, лучше сказать, угадывать ответы, отличалась няня, все время сопровождавшая нас. Под конец барыня утомилась ходить по саду, а воспользоваться тачкой, предназначенною для ее услуг в этом случае, которую мы видели на дорожках сада, не захотела, и ушла домой, а мы доканчивали осмотр сада с девочкой и няней. Няня повела меня в Сы-тан, находящийся тут же в саду.

Сы-тан – значит храм в память умершего героя. Это была обыкновенная китайская кумирня, в которую вели широкие, вроде крытой галереи, ворота. В кумирне были грубо сделаны статуи героя, его жены и детей. Няня объяснила мне знаками, что герой этот зарезался во время последней войны с дунганами. Стены кумирни были покрыты рисунками, изображающими взятие Синина, приступ, штурм, разрушение стен, взятие города, битвы в улицах, – все было изображено художником. Судя по оживлению, с которым няня объясняла мне эти картины, они, должно быть, были правдивы; в художественном отношении они тоже были недурны в своем роде: рисунок был бойкий и верный, особенно удачны были фигуры людей и животных, зато перспективы, как и всегда, не существовало.

На стенах галереи, ведущей в кумирню, были изображены иностранцы, по-видимому, посольство, приносящее подарки; лица были не китайские, костюмы – тоже. Няня называла эти фигуры: «северные варвары» и «южные варвары»; в руках одного из варваров были нарисованы европейские столовые часы. Все это имело довольно отдаленное сходство с действительностью, но, быть может, изображало и действительное событие из жизни покойного генерала. Напротив галереи была эстрада для театральных представлений. Впоследствии я узнала, что, действительно, во время осады города, когда все было потеряно императорскими войсками, губернатор города лишил себя жизни, чтобы не пережить позора. Китайцы считают таких людей героями.

Возвращаясь из сада, мы зашли еще в один из домов ямына; это, как оказалось, была квартира одной барыни, которую я с ее дочерью уже видела ранее в гостиной у тай-тай. Здесь обстановка была беднее, но радушия и приветливости было также много. Девушка показывала мне свои работы и разные баульчики и корзины; все это было самодельное, из дешевых материалов, и показывало только искусство и терпенье тои, которая их делала. Работа этой девушки удивила меня: она вышивала белым шелком по пунцовому ситцу точь-в-точь так же, как это делаем мы, когда уверяем, что «шьем русским швом». Даже узоры казались мне в том же роде, только она не употребляла при этом канвы. Так как она вышивала панталоны для дочери футая, то я подумала, что узор этот и манера шитья могли быть переняты от русских в Илийском крае, но оказалось, что я ошибалась; впоследствии, когда мы были в провинции Сычуань, я встретила этот quasi-русский шов очень распространенным среди населения самых глухих городов и деревень; им были украшены рубахи детей, панталоны деревенских девушек, носовые платки уличных извозчиков и т. д.

Через несколько минут мы с хозяйкой этой квартиры пошли в гостиную тай-тай, где нас ожидал обед. К обеду явилась еще гостья, очень толстая старая барыня, и, таким образом, мы обедали впятером, считая девочку. Стол был выдвинут на середину комнаты, кресла придвинуты, но в этом и заключались все приготовления к обеду; скатерти китайцы не употребляют, а салфетки, если они бывают, находятся в руках слуг и подаются в конце обеда, после того как слуга окунет их в тазик с горячею водой. На этот раз салфеток не было, не было также и мужской прислуги; обед был, по-видимому, запросто, и две беседовавшие с нами барыни, как мне показалось, были обычными гостями за столом тай-тай. Всем нам положены были палочки из слоновой кости, но мне, кроме того, серебряная ложка русская, в уважение моего неуменья есть по-китайски.

Затем на стол было поставлено несколько больших, полоскательных, по-нашему, чашек с различными горячими соусами, а нам поставлены чашки меньшей величины с вареным рисом; на столе было также поставлено несколько блюдец с зеленью и солеными приправами. Материал обеда был самый обыкновенный; роскошью в нем можно было считать разве различные сорта зелени, еще не появлявшейся в эту пору за столом у бедняков. Кушанья мне нравились, но, когда, по окончании этих, все-таки довольно изысканных, блюд, мне предложили выпить супу, состоящего из одного не очень густо сваренного проса, к тому же не соленого, я не осталась довольна. Десерт и фрукты я бы предпочла в этом случае.

После обеда, когда мы встали из-за стола, в комнату собралась женская прислуга – не только та, которую я уже видала и которая была одета прилично, но также и не виданная еще мной, в засаленном и ободранном одеянии. Она, нисколько не стесняясь нашим присутствием, разговаривая между собой, заняла наши места и принялась доканчивать то, что осталось от нашего обеда. Окончания я не дождалась: мул и повозочка были уже готовы, и я уехала.

Во время этого визита барыня высказала мне желание снять с себя фотографию. Обещать ей я это не могла, не переговоривши предварительно с нашим сотоварищем, который умел фотографировать, и старалась дать ей понять, что он не такой господин, которого можно заставить сделать портрет за деньги, и что в настоящее время он очень занят. Оказалось, однако, наш спутник был настолько любезен, что согласился сделать фотографию барыни, с тем условием, однако, что портрет не будет отпечатан в Синине, а будет ей выслан впоследствии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.