ДОРОГАЯ МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ДОРОГАЯ МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Поцелуй мой словно астра у тебя на лбу;

ты в душе моей утонешь, как в реке из роз,

и под пальцами твоими будет петь нам пианино.

Федерико Гарсиа Лорка

Его нареченную звали Мария Луиза, но самой первой любовью Федерико была… музыка. Она была «впечатана» в его гены: вспомним его отца, который любил вечерами, даже вернувшись с полей усталым, поиграть на гитаре; его дядюшку Бальдомеро, который был гвоздем программы в кафе «Чинитас» в Малаге, — это модернистское кафе будет потом прославлено Лоркой в музыке и стихах. И, конечно, тетушку Исабель — его первую наставницу в игре на гитаре. Среди его предков и родни было столько артистических натур! Сам Лорка был хорошим гитаристом, но пианистом он был просто превосходным, хотя и начал заниматься на пианино только в одиннадцатилетнем возрасте. Он и пел хорошо, несмотря на свой хрипловатый голос, а вернее, благодаря ему, — ведь его голос так точно соответствовал характеру андалузских народных песен, которые он в течение долгих лет собирал, обрабатывал и популяризировал повсюду — от Мадрида до Барселоны, от Нью-Йорка до Гаваны и, наконец, в Буэнос-Айресе. Он мог бы даже стать профессиональным музыкантом, и некоторое время эта идея всерьез занимала его. Все, кто его знал, вспоминают его сидящим за пианино, играющим, поющим, декламирующим. И он не ограничивался только немудреными песенками — он исполнял и серьезные, сложные произведения: это могла быть очаровательная арабеска Дебюсси, которой он однажды привел в восторг самого Мануэля де Фалью, или соната Бетховена, которую как-то вечером услышал в его исполнении Фернандо де лос Риос[7]. И особенно любил Федерико, с его тонкой, чувствительной душой, исполнять произведения великого музыканта, пианиста-романтика, своего тезки — Фридерика Шопена.

Федерико научился играть на пианино в лицее Гренады. Его учителем был композитор-неудачник, автор одной-единственной оперы «Дочери Иефая», которая была освистана публикой и разгромлена критикой, но педагогом он был замечательным — Антонио Сегура Меса. Он каждый день давал Федерико частные уроки и, высоко оценив его рвение и способности, советовал ему стать профессиональным музыкантом. Вдохновленный им, Федерико даже сочинил несколько музыкальных произведений, — к великому сожалению, они утеряны. До нас дошли только сделанные им обработки андалузских народных песен.

Смерть этого наставника в 1916 году не положила конец музыкальным занятиям Федерико, но, бесспорно, помешала ему начать карьеру профессионального пианиста, о чем он уже подумывал. К тому же и родители этого сверходаренного юноши, после того как маэстро Сегура отошел в мир иной, всячески противились музыкальным устремлениям своего сына: они призывали его к изучению солидной университетской дисциплины — права, но будущий поэт, в отличие от своего младшего брата, ее терпеть не мог.

Пианино в Фуэнте-Вакеросе досталось Федерико от его бабушки, которая сама играла на нем и вообще была идеальным примером для ребенка: его восхищало в ней всё — выразительная речь, когда она читала ему вслух Виктора Гюго, и музыкальные пальцы, пробегавшие по клавишам этого инструмента. Он сам еще ребенком пробовал дотрагиваться пальцами до его клавишей и потом так полюбил этот инструмент, что в маленьком кусочке прозы «Мое пианино» написал и даже подчеркнул фразу: «Я люблю тебя больше всего на свете».

Здесь говорилось не просто о любви, а о двойной любви — к инструменту и к той, что играла на нем вместе с ним; он был влюблен в эту юную девушку, которая в один злосчастный день покинула его: «Мое старое пианино, ты — моя душа. Без тебя я бы не выжил, потому что я люблю тебя с такой же силой, как и ту, что исчезла в дали…»

Федерико исполнилось 18 лет, и вполне естественно, что его романтическая душа и мечтательный ум побуждают его грезить о женской любви — конечно, несчастной, как о том свидетельствует его ранняя проза. И конечно, та, ради которой он готов умереть, — белокурая красавица с голубыми глазами. Но существовала ли она в действительности — эта греза его первых любовных порывов? В этом можно усомниться, прочтя такое воззвание Федерико к некоей несбыточной любви: «Почему ты не можешь принадлежать мне? Почему твое тело не может прижаться к моему, если ты сама этого желаешь? Если ты так страстно любишь меня, — почему мы не можем любить друг друга? Общество жестоко и абсурдно. Да будет оно проклято! Проклинаю его, потому что оно не дает нам свободно любить друг друга».

Юноша воображает себя неотразимым, он представляет себя подле прекрасной юной девушки своей мечты, но общество отвергает их любовь — это хорошо известный сюжет, все романтические драмы и театральные пьесы только об этом и говорят. Эта тема — груз общественных условностей и тяжкая дань приличиям — пронизала собой, с легкой руки Александра Дюма-сына и его «Дамы с камелиями», весь буржуазный театр Испании последней четверти XIX века. Она оставалась актуальной для нашего юноши и в начале XX века, а роковой сюжет о проституции был еще и усилен им: «Какое значение имеет наше происхождение из разных социальных слоев, если мы — единая душа? Какое значение имеет твоя презренная семья, твоя мать-проститутка, если ты сама чиста и благородна?..»

Писатель, зарождающийся в юноше, не изобретает здесь ничего нового, не так ли? Он отваживается любить ни много ни мало — дитя греха и позора. И тогда у него не остается выбора, как у Вертера, — отчаявшись, положить конец своей жизни, потому что без любви жить невозможно… «Моя грудь разрывается, и я взываю к смерти… Общество разделяет нас и убивает».

Возможно, это была пока всего лишь литература. Но фантазии имеют свойство облекаться плотью — и в том же году в жизни Федерико появляется прекрасное создание, соответствующее литературному описанию. Белокурая девушка с голубыми глазами, но опять-таки здесь ни в чем нельзя быть уверенным. А может быть, поэт проецирует свою мечту на реальный объект, который в действительности был совсем другим? Это не важно. Важно лишь то, о чем он говорит и пишет.

Итак, в сентябре 1917 года Федерико играет на пианино с юной белокурой и голубоглазой девушкой (мечта любого мужчины с юга, не так ли?) — ее зовут Мария Луиза Эгея Гонсалес, она дочь зажиточного земледельца Ла-Веги и, главное, великолепная пианистка. Он влюблен в нее. Он посвятит ей два своих сочинения. Первое — очаровательная маленькая поэма «Стрекоза», помеченное 3 августа 1918 года: стрекоза поет при свете дня, а затем исчезает («…поет, и, превратившись в музыку, уйдет в небесный свет»). Могло ли это быть просто галантным комплиментом — piropo, — который всякий воспитанный юноша может адресовать нравящейся ему девушке?

Второе сочинение — длинный текст в прозе, вошедший в его первое значительное сочинение «Впечатления и пейзажи». Оно называется «Звуки» и содержит выразительное посвящение: «Марии Луизе Эгее, восхитительной и гениальной… С бесконечной преданностью». В нем Федерико возвел эту девушку на высочайший пьедестал — пьедестал гениев, как предмет своего обожания, подчеркивая, насколько неотразимо ее очарование, а весь последующий текст представляет собой описание Гренады. Это дань любви городу, в котором они встретились, и, косвенным образом, признание в любви к прекрасной женщине. И всё же вместо любовного послания мы находим здесь достаточно условное описание городского пейзажа: «С высоты башен Альгамбры виден Альбайсин, с его патио и старыми галереями, по которым прогуливаются нянечки. На белых стенах монастырей — изображения крестов. Возле романтичных колоколен печальные кипарисы колышутся темной своей массой — кладбищенской и ароматной. Патио мечтательны и тенисты…» Описание сдержанное, с мрачноватым оттенком. Куда подевалась арабская Испания, с ее великолепием «Тысячи и одной ночи»? Где затерялась «полная луна»?..

Что же всё-таки это было? Прикоснулись ли они друг к другу? Поцеловались ли? Кто знает? Как писал сам Федерико, он объявил ей о своей любви в письме, а девушка в гневе скомкала письмо и бросила в огонь. Нет, она его не любит. Она больше его не любит. Возможно, он оказался слишком настойчив в своем любовном нетерпении… И вот он опять один, за своим пианино, и только Шопен утешает его. Ему остается лишь милое видение, нежное воспоминание. Что сказала она ему на прощание? «Я тебя любила, но не думай больше обо мне, — жестко говорила она, — мое сердце не будет принадлежать мужчине, я умру девственной и никогда не познаю прикосновения его плоти, потому что моя душа — не от мира сего…» Эти слова, поразившие его в 18 лет, он сохранит в сердце и в памяти на всю жизнь — и перенесет их в свой театр, который населит женщинами без мужчин и девушками, оставшимися девственницами и умершими в одиночестве.

Тогда юный поэт, с помертвевшей душой, сказал себе, что земное счастье — не его удел, что в любви ему отказано навсегда, и в конце отметил: «Моя первая любовь была сокрушена в одну ясную и холодную ночь этого месяца». Потом он вернулся к своему пианино и играл вальс Шопена. Конечно, всё это было очень романтично, каким и должно быть в юности, с ее горячкой и отчаянием, да еще подпитываемыми литературой, которая умеет убаюкивать душу сладостью страдания. Он прожил всё это или вообразил себе? Не иллюзия ли это души, слишком преданной литературе? И кто в своей жизни не знал первой любви? И всё же, да! Федерико любил, страдал — и затем преобразил всё это в творческое вдохновение: его излюбленной темой станет отвергнутая любовь.

Но была и другая любовная история, более определенная. Когда ему было 18 лет, Федерико довелось сопровождать свою мать на лечебные воды Ланжарона, что у подножия массива Альпухаррас. Донья Висента страдала хроническими мигренями и вообще имела слабое здоровье: каждая ее беременность имела последствием депрессию с головными болями и болями в животе. На этом курорте Федерико влюбился в молодую девушку, с тем же именем Мария Луиза, но только Натера, о которой нам сегодня известно лишь то, что хотят о ней рассказать ее потомки. Похоже, что эта юная девушка с мечтательным взором сумела пробудить в Федерико реальные чувства по отношению к «прекрасному полу», что отразилось в его первых стихах, но и в этом случае его воображение, возможно, возобладало над действительным любовным влечением к женщине. Хотя поэт, бесспорно, не был равнодушен к женскому очарованию «девушек в цвету».

Весь этот юношеский период, заполненный печалью, любовью и музыкой, сопровождался сочинениями в прозе, которые соперничали с его музыкальными сочинениями, — это говорит о том, что литература и музыка были неразрывно связаны в его душе. Примечательны и названия его музыкальных текстов — на испанском и итальянском (универсальном языке музыки): «Noctumo apasionado», «Lento», «Molto allegro apassionato», «Andante», «Molto allegro disperato», «Adagio Cantabile», «Allegro ma non tanto у desfallecido», «Ritornello del primer tiempo», «Minuetto con variazioni», «Balada en fa sostenido mayor»… Нет, определенно, невозможно отделить пальцы, касающиеся клавиш, от пальцев, сжимающих перо. Вся поэзия Лорки — песня, а в лирические эпизоды своего театра он всегда вводил музыкальные темы, песни, хоры, да и сами фразы звучали у него как речитативы из опер.

Что же касается той белокурой девушки, сотканной из эфира, той исчезнувшей Офелии, то она останется «за кадром», между струнами арфы, — останется душой его любимого пианино, музой его воображения, растворившейся в том поцелуе, — он сумеет воспеть его прекраснее, чем многие-многие другие, назвав его чудом бытия; он оставит нам это невероятное определение: «губы — это половые органы души» («Песни поцелуя в восточном стиле»). В тот 1917 год, в который всё закончилось — или, наоборот, только начиналось? — который видел зарождение, расцвет и конец этой первоначальной любви к женщине, Федерико записал следующее: «Я могу только целовать… Ее нет со мной… и тогда я целую ее в себе. Ах, поцелуи! Я хочу поцелуев, много поцелуев».

Юноша трогателен в своих утонченных чувствах, но мы видим, как созревает в нем вынужденный отказ от женщины, поиск самоудовлетворения, сексуального и творческого… И всё же навсегда останется в поэте этот неизгладимый образ Женщины, и поэт Лорка войдет в литературу самым блистательным ее певцом: его стихи, эротичные, полные скрытого смысла, воздействуют на нас с такой силой, возможно, потому, что он физически не знал женщины.

В 1921 году, мысленно обращаясь к «Ferias» («Праздникам»), он вспоминает ту, которую любил и которую называет, для отвода глаз, Марией дель Кармен. Эту поэму он назвал «Смуглая песня», и если обратиться к рукописному варианту, то в конце его можно прочесть строфу, которую сам поэт обвел рамкой — чтобы подчеркнуть ее значимость:

Как сладко было бы теряться

меж твоих трепещущих грудей

и изведать темные глубины

тела, сочного, как плод.

(Здесь и далее перевод Е. Чижевской)

Федерико никогда не перестанет воспевать женщину в ее плотском величии, ее чарующие груди, ее тайну, ее зовущие глубины, — в чем ему было отказано. Или он сам себе отказал. С огромной силой будет выражено всё это в его «Цыганском романсеро».