«Я — Гамлет. Холодеет кровь…»

«Я — Гамлет. Холодеет кровь…»

Николай Робертович Эрдман был безнадежно болен и больше времени проводил в больничных покоях, нежели дома. Когда Любимов и Высоцкий приехали навестить старика, казалось, он спал. Но едва они приблизились, тотчас открыл глаза:

— Здравствуйте, а я уже давненько вас поджидаю. О своих новостях рассказывать не буду по той простой причине, что их у меня нет. Давайте уж лучше вы. Как «Живой», уже похоронили? Простите за каламбур…

— Отправили на доработку, — ответил Юрий Петрович. — Спасибо, что хоть сами живы остались.

— Кому сказать «спасибо»? — затеял привычную игру слов Эрдман.

— Начальству, вестимо, — подыграл Любимов. — Намекают, что для полной реабилитации нужно поставить что-нибудь из классики. Я говорю: пожалуйста, давайте мы поставим «Исторические хроники» Шекспира. Насторожились: какие еще хроники?.. Я им объясняю: возьмем ряд хроник и объединим их в одну композицию. Они в штыки: «Хватит с нас ваших композиций. Хотите, ставьте каноническую пьесу Шекспира». Я в злобе и брякнул: «Гамлет»! И тут же — получите! — написал прошение по всей форме: прошу разрешить поставить каноническую пьесу У. Шекспира «Гамлет». Подпись: Ю. Любимов. Дата…». Теперь отступать некуда… — Юрий Петрович поправил свою роскошную шевелюру и кивнул в сторону Высоцкого. — Владимир все время ходит за мной и твердит: «Дайте мне Гамлета! Дайте мне сыграть Гамлета!» Что делать, ума не приложу?..

Они говорили еще долго. Пока не появилась медсестра с кофром и не начала выкладывать на тумбочку шприц, ампулы и прочее. Когда посетители засобирались домой, Николай Робертович тихо, как всегда, чуть заикаясь, сказал Высоцкому:

— Знаете, Володя, вы м-могли бы с-сыграть современного Гамлета…

Эрдман никогда просто так не говорил, попусту бросаться словами не любил.

* * *

«Когда я решил ставить «Гамлета», я только Владимира имел в виду. — говорил Любимов. — Потом мне стали говорить, что Высоцкому не нужно там играть. Мол, что за пьяница из подворотни будет хрипатым голосом орать Гамлета? Какой он принц! Я, как мог, парировал: «Вам, конечно, видней. Я принцев не вижу, это вы каждый день с африканцами, там и людоеды есть, общаетесь… Другим может быть только настоящий принц. Вы с ним и договаривайтесь. Если какой-нибудь принц придет, то я подумаю. Пусть играет во втором составе». Я не обращал внимания на эти разговоры…»

Лукавил Юрий Петрович. Изначально ставку он делал на Николая Губенко в надежде сохранить его для Таганки. Затем, вспоминал директор театра Николай Дупак, между ним и главным режиссером якобы состоялся такой разговор: «Какого черта мы с этим «Гамлетом» вылезли? Кто играть-то его будет?» Я отвечаю: «Как кто? — Высоцкий!» — «Ну, какой из Высоцкого Гамлет?! Вы хоть представляете, что это за роль?» — «Юрий Петрович, что мы теряем? Давайте в нашем театре объявим конкурс. Кто, на ваш взгляд, Гамлета сыграть сможет?» — «Ну, может быть, Леня Филатов, может, Валера Золотухин…» И конкурс действительно был объявлен. Любимов занимался с Филатовым, режиссер Глаголин — с Золотухиным, а я — с Высоцким. Через месяц состоялся показ. Высоцкий «вынес» всех…»

Учитывая особенности творческой натуры Юрия Петровича, достоверность версии Дупака вызывает сомнения. С конкурсом актеров Любимов бы еще согласился, но никак не с состязанием режиссерских подходов.

Так или иначе, Высоцкий уже начинал примерять на себя одежды принца Датского. Первые репетиции, по определению режиссера-постановщика, были адовы. Он рассказывал: «Хотя Володя и ныл: «Гамлета… Гамлета», но выяснилось, что реально у него не было ни концепции роли, ничего. Просто желание. Как полюбил свою Марину — и добыл, так и Гамлета должен играть, и все!.. А чего играть, и сам не знает».

Затем репетиции продолжались, но… в отсутствие самого Гамлета. Лишь спустя время Высоцкий позвонил Золотухину, попросил поговорить с шефом, сказать, что переведен в другую больницу, где обещают поправить здоровье и поставить окончательно на ноги. И еще просил у всех прощения, просит поверить ему и поблагодарить за Гамлета…

— Придет — посмотрим, — сухо прокомментировал пересказ «плача» Высоцкого Любимов. И в сердцах добавил: — Я скоро сбегу от вас, плюну и уйду, честное слово… Нас закрывают, а он устраивает загул… бросает, плюет на театр, куда-то летит… Он думает, что после всего этого я доверю ему такую работу? Наивный он человек…

25 мая 1970 года Владимир шлет Марине отчаянное письмо: «Любимов пригласил артиста «Современника» репетировать роль параллельно со мной. Естественно, меня это расстраивает, потому что вдвоем репетировать невозможно — даже для одного актера не хватает времени. Когда через некоторое время я вернусь в театр, я поговорю с «шефом», и, если он не изменит своей позиции, я откажусь от роли и, по-видимому, уйду из театра. Это очень глупо, я хотел получить эту роль вот уже год, я придумывал, как это можно играть… Конечно, я понимаю Любимова — я слишком часто обманывал его доверие, и он не хочет больше рисковать, но… именно теперь, когда я уверен, что нет больше никакого риска, для меня эта новость очень тяжела. Ничего, разберемся…»

Собравшись с духом, Золотухин вновь рискнул обратиться к шефу:

— Юрий Петрович, я удивлен слухами о Кваше.

— А вы считаете, что у нас есть Гамлет? — услышал он в ответ.

Игорь Кваша не отрицал: «Меня несколько раз приглашал к себе Юрий Петрович Любимов… Но по своей эстетике это не мой театр, хотя его спектакли мне нравятся. К тому же со многими актерами Таганки я дружил. Тот же Высоцкий часто бывал в моем доме. В самый сложный для Володи период, когда его всюду запрещали, «Современнику» удалось пробить песни Высоцкого в спектакле «Свой остров».

— Они поднимали пьесу на другой уровень, — с жаром говорила постановщик Галина Волчек, — и делали ее для меня интереснее, чем она была на самом деле. О песнях мы с ним сразу договорились. Кваша исполнял их очень хорошо. Володе нравилось. Из всех, кто пытался петь его песни, он принимал одного Игоря, потому что исполнение Кваши было совершенно не похоже на то, как он пел сам. Кваша: «Учил я их с голоса, так как музыку Володя сочинял, а записывать не умел…»

Примерно за две недели до сдачи «Своего острова» — к какому-то очередному юбилею Советской власти — ей сказали: «Все что угодно, но только не песни Высоцкого». Режиссер стояла на своем: «Будут песни только Высоцкого». Начальник управления культуры начал уговаривать: «Галина Борисовна, ну любые песни… Возьмите любого поэта, даже Северянина». (Странно, почему в глазах чиновника безобидный Игорь Северянин был опаснее Высоцкого? Может, просто инерция мышления сработала — автор пьесы Каугвер был эстонцем, а поэт-символист закончил свои дни в Прибалтике? Не берусь судить — странная штука чиновничьи вкусы и знания. — Ю. С.)

«Я не поддавалась. Я была счастлива и горда тем, что это были первые Володины песни, которые были залитованы, — рассказывала Волчек. — У меня была цель — внедрить Володины песни официально, чтобы они были не просто иллюстрациями, но абсолютно необходимой частью повествования. Но через какие барьеры мы прошли! Володя мне говорил: «Галина, перестань. Уже понятно, что они не выпустят спектакль»… И все-таки мы победили. Я была очень счастлива…»

Позже Галина Волчек поставила эту пьесу с песнями Владимира в Болгарии. Известный болгарский поэт Любомир Левчев говорил: «Первая встреча с его песнями стала для меня потрясением. Я испытал чувство, схожее, пожалуй, с эмоциями того моряка с каравеллы Колумба, который первым увидел Новый Свет и воскликнул: «Земля!» Да, это было действительно открытием нового света, только я, как и Колумб, не сразу понял это…» Когда позже Левчев приехал в Москву, Галина Волчек познакомила его с Высоцким. Владимир пришел без гитары, поэтому он просто читал свои стихи. Левчев попросил его переписать для него стихи. Объяснил, что полностью оценить литературные достоинства может, лишь читая поэтические строки. На следующий день болгарский поэт получил пачку отпечатанных стихов с автографом на первой странице: «Дорогой Любомир! Это первая надпись на моих стихах (напечатанных на машинке). Может быть, когда-нибудь напишу и книгу. С уважением и надеждой на дружбу. Высоцк…»

А английскому поэту Шекспиру тоже был необходим поэт Высоцкий. Любимову хотелось, как понимал актер, чтобы на сцене был человек, который не только будет играть роль Гамлета, но еще будет вносить — своей личностью, своей ли фигурой — нечто, чего режиссер даже не будет диктовать.

Когда только начинали репетировать мизансцену перед прологом, гитары в руках у Высоцкого еще не было. Он просто выходил на авансцену и громко читал Бориса Пастернака: «Гул затих! Я вышел на подмостки!..» У Любимова сразу возникло какое-то недоумение, а потом он сорвался:

— Вышел?

— Да, а что?

— Ну, и уходи отсюда.

Высоцкий сперва не понял.

— Нет-нет, уходи!

— Почему? Что?

— Потому что так нельзя! Что ты за фрукт? Ну и что, что ты вышел?

Позже Любимов изменил задачу:

— Владимир, попробуй сделать так — будто ты сейчас, в данный момент, рождаешь эти стихи. Ты поэт, тебе это должно быть понятно.

— Хорошо, Юрий Петрович, — отвечал Высоцкий и читал точно так же.

— Володя! Ну как же так?!. Ты молотишь уже готовый текст. Ты играешь, я тебя прошу… Я могу даже показать. Вот, смотри: «Гул затих… я вышел…» Ну как-то так, понимаешь? С какими-то, грубо говоря, паузами, будто ты ищешь слово или строфу. Не очень долго ищи, но как будто бы — рожай стихи! Рожай сейчас! Чтобы они не были готовыми.

— Хорошо, Юрий Петрович, — и опять по-старому читает: — «Гул затих, я вышел…»

— Владимир! Да что ж ты опять то же самое! — уже кричит шеф.

— Юрий Петрович, а у меня, между прочим, именно так часто и рождаются стихи. Сами идут, без пауз…

Он мучительно пытался разобраться в тайных законах собственного стихосложения. Объяснял друзьям: «Ты знаешь, как будто тебе их кто-то диктует. Пишу быстро-быстро-быстро, лишь бы успеть, пока звучит какой-то внутренний голос. Как будто кто-то мне говорит: пиши-пиши-пиши! Идут, идут, и вдруг — стоп! И тут уже затык в стихе. Не идет!.. В общем, по-разному бывает. Иногда одним махом пишу, как у Пушкина: «минута — и стихи свободно потекут». А иногда — очень сложно: не могу найти для рифмы слова — все! Нет слова! Ищу, ищу и не могу найти…»

Потом Высоцкий взял гитару. Он (еще не Гамлет) поет под тревожные аккорды стихи Бориса Пастернака. И после слов «Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти», — страшный удар инструмента об пол. Звон или стон гитары — звук непередаваемо страшный. Разбитая дека и повисшие в лучах световых пистолетов струны — искривленные спиралью лучами. Задуманная режиссером, выполненная актером игра!

Против этого решительно восстал композитор Юрий Буцко: «Ведь это как ребенка убить… Этого нельзя делать!»

И Владимир с ужасом смотрел на обломки, как будто думал: «Что же это я наделал?» — и молчал. Только тогда Любимов уступил: «Ладно, битники, не будем бить гитару. Поступим проще».

Юрий Буцко, кстати, не сразу согласился работать над музыкой для «Гамлета». Как он объяснял, мешали «авторитеты». Высоцкий переубеждал:

— Вы обязаны работать.

— Что вы, Володя, ведь страшно: Шостакович написал музыку к «Гамлету», Прокофьев и другие великие… Ведь страшно — провалиться.

Это его «страшно» вызвало в Высоцком небывалую реакцию гнева, почти ярости. Он закричал:

— А мне не страшно?.. Гамлета сыграли многие: Пол Скофилд, Смоктуновский! Мне что, не страшно? А я буду играть!

Почему Высоцкий говорил, что любит репетиции больше самих спектаклей? Потому что репетиции — творчество, кровь, пот и слезы. Драматург Эдуард Володарский считал, что Любимов в этой работе Высоцкого изо дня в день тиранил: «Это не та роль, тут, Владимир Семеныч, хрипом не возьмешь, тут играть надо». На одной из репетиций раз пятнадцать заставлял повторять монолог «Быть иль не быть». Володька мокрый, как мышь, внутри весь кипит…

В этом спектакле актеры носили солдатские штыки в деревянных ножнах — вроде кинжалов. И когда Любимов в очередной раз его прервал, Высоцкий страшно завизжал, выдернул штык и швырнул в Петровича. Счастье, что не попал: штык ударился в спинку кресла, только щепки брызнули. У Любимова на лице не дрогнул ни один мускул. Выдержав паузу, он лишь сказал администратору: «Миша, соберите кинжалы и велите затупить. Стульчик надо починить. Позовите кого-нибудь. Продолжаем, Владимир Семенович…» (Впрочем, сам Любимов эту историю напрочь отрицал, говорил, что чистой воды выдумки: «Набрехали, что он кидал в меня штыки… У него всей этой советской сволочной галиматьи в голове не было. Он был поэт…»)

Юрий Петрович часто повторял: «Поэзию труда выдумали бездельники».

Конечно, освоить гигантский материал, предложенный Шекспиром, было безумно тяжело. Друзья убеждали еще незаконнорожденного принца крепиться во имя «Гамлета». Была в их компании такая традиция взаимного поддержания. Подбадривали Золотухина, когда у того из рук вон плохо шли дела с Кузькиным-«Живым», подшучивали, поднимая настроение печальному Смехову, застрявшему на перекрестке в своем «Часе пик». А этот вечер был посвящен Высоцкому. Хозяин дома Вениамин Смехов вспоминал: «Было накурено очень, а у меня дети в соседней комнате, дома не курят, поэтому открыли балкон, февраль… Володя к концу этого вечера распелся, пел очень здорово и много. И я не понял, сколько уже времени, а когда уже провожал, то выяснилось, что уже пять часов утра, и тогда я удивился: обыкновенный дом в нормальном микрорайоне, за Таганкой, на втором этаже, открыты окна — и никто не постучал… И потом мне какие-то люди сказали: «А вот вы помните, у вас был Высоцкий?» — «Да. И никто не отреагировал!» — «Как никто не отреагировал? На всех балконах стояли в шапках и слушали! Молодежь унимала своих родителей — только не смейте звонить!..»

А как было не слушать! «Камнем грусть висит на мне, в омут меня тянет…», «Она была чиста, как снег зимой…», «Капитана в тот день называли на «ты»…», «Баньку», само собой, а потом «То ль — в избу и запеть…», «Она во двор, он — со двора……. Песни тянулись одна за другой просто так, под настроение, но настроение безрадостное.

Под утро Полока вдруг вспомнил: «А «Ноль семь»?» — «Да ладно, Ген, потом…»

В жизни Влади и Высоцкого постоянно присутствовал VIP (очень важная персона) — телефонистка международной станции «07». Для Марины Влади телефонный аппарат был живым существом: «…бурный, временами слишком молчаливый, ненавидимый или любимый…». Телефонистки, невольные и незримые свидетельницы взрывов нежности и любви, их ссор и размолвок, помогали Высоцкому разыскивать Марину по всему свету. Они находили ее в римской гостинице, в бассейне в Швейцарии, на съемочной площадке в Южной Америке или в Испании только ради того, чтобы он мог сказать своей Мариночке, что любит ее. Любит именно в эту минуту: «Ну, здравствуй, это — я…»

Польский друг Даниэль Ольбрыхский, прилетевший на сороковины Высоцкого в его московский дом на Малой Грузинской, 28, среди многочисленных знаменитых гостей, участвовавших в поминальной трапезе, обратил внимание на скромную заплаканную девушку: «…это была Люся, телефонистка с международной станции, помогавшая Высоцкому дозваниваться до Марины Влади. Однажды Люся нашла ее даже у парикмахера в Бразилии, куда Марина улетела после ссоры с Володей, никому ничего не сказав».

Ту самую «Тому, 72-ю» из знаменитой песни Высоцкого на самом деле звали Людмила Орлова. Ее роль в бережном сохранении хрупких взаимоотношений Высоцкий — Влади не переоценить. Она умела искусно улаживать назревающие скандалы и ссоры, разряжать и предупреждать неловкости. Остывая от страстей и взаимных претензий, они по телефону или с глазу на глаз благодарили ее. В 1974 году звездная пара примчалась к Люсе домой, чтобы поздравить своего ангела-хранителя с двадцатилетием свадьбы, вручить огромного плюшевого медведя и роскошный букет голландских тюльпанов.

«…Однажды, — вспоминала Марина, — к нам в разговор «влез» маленький голос. Это была женщина, которая сказала, что «не надо так говорить, мы не в порядке, мы вам перезвоним…». Ну, я положила трубку. Через какое-то время мне позвонил Володя — в лучшем виде… И эта Люся, прелестная женщина, она просто взяла на себя наше общение телефонное… Без нее, вероятно, не было бы такого общения, потому что мы каждый день говорили, даже когда я долго работала на Западе. А когда я находилась в Москве, а он где-то на судне с товарищами — она его находила в порту! То есть она подвиги совершала всю жизнь!»

Людмила Харитоновна помнила их первый разговор: «Володя весь пылающий: «Мариночка, любовь моя, солнышко мое…» Такие полуфразы, недоговоры — чувствуется, что человек влюбился. Она — довольно-таки сдержанно, кокетничает с ним… Она хорошо с ним говорила, но очень спокойно… Я Марину даже ревновала… То есть я на нее злилась. Володя ей весь отдавался, а она ему только: «У меня Игорь то-то, Петька с Вовкой то-то… дома — украли, обобрали, мама больная!» У нее чисто женское такое — свои проблемы. А он здесь: «Я песню написал!» Я чувствую, что ей не до песен: «Ну ладно, давай!» Он начинает петь, а она его прерывает — что-то вспомнила!.. Я злюсь ужасно — человек ее так любит, а она!.. Как же так можно?! Ну, это первое время так, а потом стало сердечко таять… А потом она здесь пожила, стала ласковее, сама стала звонить…»

«Монопольное право» Орловой на Высоцкого пытались оспаривать. Журналисты разыскали старую телефонистку центрального переговорного пункта Москвы Ирину Владышевскую, которая за 30 лет службы вдоволь наслушалась телефонных монологов Высоцкого.

— Он очень часто писал стихи у нас, прямо на переговорном пункте, — вспоминала Ирина Викторовна. — И потом тут же читал их Марине Влади, пел по телефону. Я много, много раз соединяла их — Париж и Москву. Высоцкий всех наших девчонок по имени знал… Приходил к нам на «Огоньки». Пел. В день его смерти я дежурила в ночную смену, из Москвы мы тогда, помню, всю ночь искали Марину… Разыскивали их друг для друга, иногда по всей стране. Ведь у них же любовь по телефону была! Мне очень нравилась эта пара…

Орлова, Владышевская — какая, в сущности, разница? Задумаемся о другом. Ведь еще Владимир Одоевский в письме Александру Пушкину оказался пророком: «Письма в будущем сменятся електрическими разговорами…» Именно так — «електрическими». И оказался прав.

Высоцкий звонил Марине отовсюду, стоило ему увидеть телефонный аппарат. Лариса Лужина, например, вспоминает, что Высоцкий, «когда приезжал к нам в гости на улицу Удальцова, всегда первым делом садился и звонил ей, Мариночке. Он потом долго мне при встречах говорил, что за ним один неоплаченный счет за телефонные переговоры — 40 рублей. Кстати… его песня «07» тоже посвящена мне. Или — моему телефонному аппарату…». Ну, тут Лариса Анатольевна явно загнула. Может быть, хватит ей «Альпинистки» и «Она была в Париже»?

Иван Бортник, часто бывавший в доме на Малой Грузинской, неоднократно наблюдал, как его друг часами говорил с Влади по телефону. «Он мог в течение двадцати минут повторять: «Мариночка, Мариночка…» Мне становилось неловко, и я уходил на кухню. И вот сидишь на кухне, одну чашку выпьешь, вторую, полпачки сигарет выкуришь, а он все: «Мариночка, Мариночка…»

Рассказывая о Высоцком, кинорежиссер Геннадий Полока любил вспоминать один эпизод: «Мы сидели, выпивали дома у Севы Абдулова в его квартире на улице Горького. Высоцкий позвал всю смену телефонисток с Центрального телеграфа, человек семь (они ему всегда, в любое время обеспечивали связь с Парижем). Потом мы пошли их проводить до стоянки такси у «Московской Астории», как мы называли на старый манер гостиницу «Центральная». Сева уже был очень пьяный, зачем-то рванулся вперед… Вдруг мы слышим крики, Володя говорит: «По-моему, Севу бьют». Меня поразило, как небольшого роста Высоцкий в считанные секунды разметал здоровенных мужиков. А Сева в это время неподвижно лежал на мостовой и спал…»

Когда у Любимова закрутился роман с очаровательной венгеркой Каталин, возникли коммуникационные проблемы. Им даже по телефону не давали возможности переговорить. «Я Володю Высоцкого просил помочь, — рассказывал Юрий Петрович, — и он соединял нас через какую-то знакомую телефонистку. «Разъедини ты этих начальников, у него сын должен родиться», — хрипел он в трубу. «А ты зайдешь?» — спрашивала она. — «Зайду, зайду…»

* * *

Шекспировская трагедия во многом определила Владимира как личность, считал Любимов. Вначале он не очень соображал, что играет. Придумал, что Гамлет — человек эпохи Возрождения. Это что, рвет мясо руками? Я его начал убеждать в обратном, что таких людей долго готовят к престолу. Что друзья, которые его предали, только что окончили университет. А, по последним изысканиям, они есть и в реальных списках университета — Розенкранц и Гильденстерн. Потом учтем прекрасный перевод Бориса Леонидовича Пастернака. И Володя, конечно, делал, что мог, но поначалу ему было трудно репетировать…

Любимову хотелось, чтобы пастернаковский монолог «Авва Отче! Чашу эту мимо пронеси…» был как исповедь, как мольба за себя, за товарищей, за театр: «Господи! Ну неужели мы окажемся банкротами?..» Это та же разминка, только психологическая какая-то, молитва перед началом: «Господи, ну дай мне… неужели я сегодня плохо буду играть такую роль?..» Дальше: «Но продуман распорядок действий…» — все запрограммировано, зритель пришел, играть надо, и определил всех партнеров своих, с кем тебе играть… И вот эпиграф к нашему спектаклю: «Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти» — вот о чем мы будем играть. Ясно? Перестаньте разговаривать!!! Почему у вас такая бестактность, как у лабуха у плохого?!. Поехали…»

Володарский был свидетелем того, как Высоцкий после репетиций, совершенно измочаленный, клял отца-основателя Таганки: «Сука, фашист, я его убью, я его зарежу — подкараулю и зарежу!» А бывало, он бесследно исчезал на неделю, и тогда уже Любимов материл своего премьера ровно с таким же энтузиазмом и почти в тех же выражениях: «Я его на фонаре перед театром повешу!

Сволочь, мерзавец, подонок, негодяй!» Но когда Володя, наконец, появлялся и опухший, с подбитым глазом заходил в кабинет главрежа, Юрий Петрович принимался его бережно ощупывать, рассматривать, как игрушку: «Цел, ну, слава богу. Ну, Володя, как же так, ты же два спектакля сорвал, ну мать честная, кто ж так делает?..» Высоцкий как-то признался: «Любимов — единственный человек, которого я не могу послать…»

Если вначале Владимир не очень чувствовал концепцию — почему Гамлет не действует? — был далек от библии и вопросов религии, то постепенно он вгрызался в тему. «Гамлет» — это ведь одна из немногих пьес, где затронуты вопросы веры. Принц размышляет, а не был ли явившийся дух — дьяволом, который решает его искусить и потому действует во зло? Гамлет не ищет трона, он ищет доказательств. Если это искушение, то его надо побороть. Но потом в спальне ему является призрак — он его видит, а королева нет.

Владимир схватывал уроки мастера на лету. Вскоре он уверенно говорил: «Поиски нового совсем не обязательно ведут к усложненности формы. Часто бывает и наоборот. В «Гамлете» у нас было 17 вариантов решения встречи Гамлета с Призраком. Среди них был очень неожиданный и эффектный — с огромным зеркалом. Гамлет как бы разговаривал сам с собой, со своим отражением. А Любимов остановился на самом простом варианте, который своей простотой подчеркнул необычное решение всего спектакля».

Юрий Петрович считал, что у Высоцкого было гениальное ухо к поэзии. Но не менее чуток Владимир был к каким-либо операторским или актерским находкам в кино, театральным «ходам», придуманным режиссером или сценографом (вроде того же зеркала). Он откладывал их в памяти как бы «на потом», на будущее. Лишь единожды принц датский с Таганки обмолвился: «Может быть, когда-нибудь я захочу поставить «Гамлета». Ему было искренне жаль безвинно похороненных вариантов решения тех или иных сцен.

В театре шушукались: «Даже оформление и костюмы придумывают под Высоцкого». Кто-то слышал, как Любимов, глядя на будущего Гамлета, обмолвился: «Какой, Володя, у тебя красивый свитер! Надо всем такие свитера сделать, и занавес такой же!» Хотя, может быть, это легенда. Но, тем не менее, главным — не героем — действующим лицом таганского спектакля стал шерстяной занавес.

«Когда вы входите в зрительный зал, — раскрывал замысел Любимова и художника Боровского Высоцкий, — вы видите этот серый занавес, сплетенный из шерсти. Занавес десять на двенадцать метров. Мы придумали очень остроумно: взяли рыболовную сеть и в нее вплели в 90 ниток этот занавес. Только на Таганке так могли придумать! Использовали мы для этой работы поклонников нашего театра, сказали: «Если вы сплетете занавес, то пустим вечером на спектакль». Они сплели.

Этот занавес движется во всех направлениях. Он работает иногда просто как Судьба, как крыло Судьбы. Ведь на сцене ничего нет, только впереди вырыта могила со свежей землей. Иногда, когда кончается сцена, особенно после сильных мест, он (занавес) сталкивает в могилу правых и виноватых… Иногда разбивает сцену на куски. Дает возможность кинематографического приема…»

В разгар репетиций Любимов был опасно суров. Попадаться ему под руку в неподходящий момент, опоздать или даже заболеть в это время — Боже упаси. Но вот — беда! Молодому актеру Ивану Дыховичному предстояло днем ехать в загс (нет, он не считал это бедой), а утром он обнаружил пропажу паспорта. Только Высоцкий мог найти выход. Он взял жениха Ивана за руку и повел в кабинет шефа. Сейчас должна начинаться репетиция.

— Юрий Петрович, случилось несчастье.

— В чем дело? Почему вы не в репетиционной форме?

— Юрий Петрович, я везу Ивана в милицию, срочно! — Высоцкий объясняет ситуацию.

— Да-да, быстрее езжайте!

Они, захватив гитару из реквизита, отправились к милицейскому начальству:

— Вы сейчас срочно делаете этому молодожену копии украденных документов, а я все это время буду петь вам свои песни.

И Высоцкий пел для них. Два часа подряд…

Он всегда очень ревниво относился к распределению ролей, подбирая себе партнеров. Умел сказать товарищу по сцене какой-нибудь комплимент и выразить свою симпатию, если ему что-то нравилось, помочь.

Таганской Офелии — Наталье Сайко откровенно повезло: только-только вырвавшись из «Щуки», как раз подоспела к распределению ролей в «Гамлете». Ей долго не давалась сцена сумасшествия, где Офелия напевала песенку и раздавала веточки вербы. «Я измучилась, — признавалась она, — но не могла найти верную интонацию. И Володя дал совет: возьми, говорит, вот эту строчку тоном выше. Обладая абсолютным слухом, он мгновенно определял, что мне мешает. И все получилось!..»

Алле Демидовой Высоцкий в шутку как-то спел:«И жаль мне, что Гертруда — мать моя, и что не мать мне — Василиса — Алла!..»Он восхищался ее профессионализмом и говорил товарищу: «Смотри-ка, ведь ей не дано от природы ни внешности «звезды», ни безумия страсти… А она ведь всех обошла!..»

Ее давнишнее публичное признание «Почему я хочу сыграть Гамлета?» сопровождало Высоцкого весь период подготовки спектакля, и всеми силами он старался доказать ей и всем остальным, что это мужская роль, принадлежащая только ему одному. В конце концов, она безоговорочно согласилась с его Гамлетом: «Высоцкий — один из немногих актеров, а в моей практике — единственный партнер, который постоянно достойно вел мужскую тему. Вести женскую тему на его крепком фоне было легко. От его неудержимой силы, мужественности, темперамента сама собой у меня возникала тема незащищенности, слабости, растерянности… Вся энергия Высоцкого была направлена на безусловное преодоление ситуации, безотносительно к наличию выходов и вариантов. В любой безысходности — искать выход. В беспросветности — просвет! И во всех случаях знать и верить: «Еще не вечер! Еще не вечер!» Дерзание и дерзость…»

Но через много лет, уже после смерти Владимира Семеновича, руководитель театра «А» — Алла Демидова — все же поставила своего «Гамлета». Это был моноспектакль. Все роли были ее. И даже театральные костюмы были придуманы ею.

Беда Ивана Дыховичного с его бракосочетанием была, конечно, сущей безделицей по сравнению с настоящим несчастьем, которое едва не случилось на Таганке: на репетиции рухнула полуторатонная конструкция декораций. Спас гроб Офелии, который принял не себя удар балки, удержав махину. На сцене в этот момент было два десятка актеров, они шли за этим гробом, играл траурный марш, и всех накрыло занавесом. Фантасмагория. Одеревеневший Любимов, сидевший в зале, только и смог выдавить из себя: «Никого не убило?..»

Композитор Юрий Буцко увидел в этом Знак будущей Беды или Судьбы. Это было как колдовство, как шаманство — с предчувствиями и предсказаниями. Актеры говорили: «Мистические явления и прорицания Тени отца Гамлета проникали в нас, во всех участников этой работы, и прошли через наши судьбы».

Намеченную на июнь премьеру перенесли на осень.

* * *

«Нам повезло, — считала Марина, — что мы оба были знаменитыми. Но не было у нас борьбы за первую роль… Мы были на равных. Мы не тянули каждый на себя, потому что у каждого была своя публика. Нам повезло тоже, когда он стал немножко-немножко зарабатывать, немножко денег, немного, но как-то, все-таки… Вначале было очень тяжело, потому что я человек, естественно, как кинозвезда, я зарабатывала много денег. И это могло быть проблемой, как и в любом союзе. И это не было долгой проблемой. А в смысле власти в паре, да, ну, я думаю, что я его все-таки держала немного в руках. Как все бабы, в общем, когда мужик такой шальной, нужно держать его в руках…»

Но она сознательно разрушала свою профессиональную карьеру. На Западе продюсеры уже остерегались подписывать с ней контракты, зная, что в любой момент Влади может отказаться, сорваться в Москву по первому же намеку, что у Владимира что-то не так, или подчиняясь своей интуиции. Летел к черту весь график съемок. Но зато наступал покой — и в ней, и в нем. И они оставались наедине друг с другом. Даже в толпе.

Венгерский журналист Ласло Далош видел их в Московском Дворце съездов во время очередного кинофестиваля: «Они в перерыве между показами фильмов стояли за одним из столиков в буфете верхнего банкетного зала… Он стоял рядом с ней, и его глаза лучились какой-то покорностью, преданностью, смущенностью. Они вели непринужденный разговор. И он все делал неторопливо, делал все, чтобы ей услужить, выполнял все, о чем просила эта удивительная женщина. То он подает ей тарелку с салатом, то ломтик хлеба, и все так сдержанно, спокойно, что, на первый взгляд, и не чувствовалось связи между ними. Видно, как он стремится сделать все, чтобы она была довольна… Это не театр и не кино, и нет с ним гитары. За что же ему держаться?..»

Летом они вырвались на Черное море в гости к капитану теплохода «Шота Руставели» Саше Назаренко, который пригласил их в круизный рейс Одесса — Батуми. Все было прекрасно. Если бы только не верхнепалубная публика, от которой приходилось постоянно прятаться. Слава богу, у капитана на борту власть абсолютна, как у монарха. Без его разрешения к «люксу» Высоцкого никто даже приблизиться не смел. Разве что еще один «гость капитана» — актер Зиновий Высоковский пользовался некоторыми привилегиями.

В один из вечеров Высоцкий пел для Назаренко. Одна из песен была только что закончена, и автор, исполняя ее, подглядывал в текст, написанный на фирменном бланке «Шота Руставели»:

Лошадей двадцать тысяч

В машины зажаты —

И хрипят табуны,

Стервенея, внизу.

На глазах от натуги

Худеют канаты,

Из себя на причал

Выжимая слезу…

— Это ты из меня слезу выжимаешь, Володя, — сказал Назаренко, когда Высоцкий закончил петь.

А подвыпивший Высоковский принялся давать советы: «Володя, тебя надо читать. Ты своей гитарой забиваешь слова. А тебя надо читать!!!»

— Ну, почитай, — улыбнулся Высоцкий.

Зиновий стал читать:«Был шторм. Канаты рвали кожу с рук. И якорная цепь визжала чертом…»Наступила пауза, и, прервав молчание, Владимир вновь улыбнулся и сказал: «Марина, меня может читать только Зяма…»

Она была благодарна Владимиру за отношение к ее сыновьям: «Он открыл им Россию. Если бы не он, им, может быть, никогда бы и не довелось ее увидеть… Володино влияние было колоссальным. Мои сыновья обожали его, если не сказать — боготворили. Он не был им отцом по крови, но они, может быть, даже сильнее, чем можно любить отца, любили его — как друга, своего парня, как брата… Особенно любил его мой младший — Володька…». «Они тогда были маленькие и тянулись к Володе, как крошечные зверечки, ласкаясь и получая нежность и ласку, доброту и сердечность, — вспоминала Марина. — И только потом, позже, когда подросли, поняли, с каким человеком их свела судьба, великим человеком, которого они и поныне называют отцом. Хвастают, словом…»

Когда ее средний — Пьер-Петька увлекся игрой на гитаре, Владимир подарил ему свой инструмент. С его легкой руки юношеское увлечение сына Влади позже стало его профессией.

В сентябре Таганка выехала на гастроли в Киев. Репетиции «Гамлета» продолжались в «походных условиях» — в перерывах между плановыми спектаклями. Плюс к этому концертные выступления — за последнее время новые песни шли какой-то лавиной, одна за другой. После выступления в Доме ученых к нему подошла женщина, представилась — Наталья Преображенская, научный сотрудник Института микробиологии и вирусологии, предложила выступить у них.

— Так вы же меня слышали, зачем же еще приглашаете?

— Хочу поделиться с другими! — ответила киевлянка.

Пока ехали, Наташа предупредила, чтобы поэт не удивлялся, когда увидит «товарищей ученых» не в белых халатах, а в фуфайках и сапогах — многие приедут прямо с уборки картошки. Он только усмехнулся: «Знакомая картина».

В актовом зале было не протолкнуться — стоять было негде. Пел Высоцкий, как обычно, полтора часа. «В конце Владимир Семенович, — вспоминала Преображенская, — сказал: «Мне тут Наташа рассказала, что вы были на картошке. Обещаю вам, что к следующему выступлению, если, конечно, вы меня пригласите, обязательно напишу песню об этом…»

Слово он сдержал. И вскоре инструктировал «доцентов с кандидатами»:«Автобусом до Сходни доезжаем, а там — рысцой, и не стонать! Небось, картошку все мы уважаем, когда с сольцой ее намять!»

В день прогона «Гамлета» в кабинете Любимова сидел Евгений Евтушенко. Обе часовые стрелки упали вниз — половина седьмого. Высоцкого в театре еще не было. Любимов вышел встречать очередных гостей.

«— Вдруг раздается звонок, — рассказывал позже Евтушенко, — я снял трубку и услышал:

— Это Володя. Кто говорит? Женя? Только не надо Юрия Петровича звать. Женечка, я вчера немножко загулял, ребята хорошие попались, пилоты. Они меня умыкнули во Владивосток, а тут погода нелетная. Ребята пообещали, что завтра меня привезут. Женя, уговори Юрия Петровича, попроси прощения за меня. Ну, сделай что-нибудь.

Объяснил:

— Володя не виноват, простите его, ради бога.

Любимов начал кусать ногти и сказал:

— Единственная возможность, как ты можешь его выручить — давай объявим вечер твоих стихов. Тогда никто не уйдет».

Вероятнее всего, так и было. Но кое-кто все же ушел.

Мой финиш — горизонт, а лента — край Земли.

Я должен первым быть на горизонте!

Он говорил об этой своей песне: «Она родилась по ночам… Может быть, в связи с тем, что у меня была премьера «Гамлета». Я играл Гамлета, и у меня были такие серьезные намерения, настроения. И в связи с этим такая серьезная песня…» Как молитва:

Но тормоза отказывают — кода! —

Я горизонт промахиваю с хода!..

В канун премьеры «Гамлета», окончательно назначенной на 29 ноября, Любимов, Боровский, Высоцкий, само собой, ведущие и неведущие исполнители, все, как один,«легли на дно, чтоб не могли запеленговать» ни друзья, ни родственники, ни знакомые. Просвещенные рабочие сцены пытались применить на практике испытанные приемы зощенковского монтера-шантажиста. Ценность невесомого квиточка на премьеру «Гамлета» измерялась в каратах.

…В глубине сцены у белой стены сидел Высоцкий и перебирал струны гитары. Он чувствовал себя, как на лобном месте. Выходят остальные герои, каждый с траурной повязкой. Неторопливо начинают свою печальную работу могильщики. Кричит петух — и настает час Высоцкого.

Гул затих. Я вышел на подмостки…

Потом будет очень много рецензий. Но самую лаконичную и точную оценку дал в первый же вечер главный советский кинематографический Гамлет Иннокентий Смоктуновский: «Это можно принимать, можно не принимать, но с этого дня играть Гамлета так, как играли раньше, уже нельзя».

Даже двадцать лет спустя после таганской премьеры, когда Любимов ставил «Гамлета» на родине Шекспира, он мысленно возвращался к образу, созданному Владимиром Высоцким, и говорил, что исполнитель главной роли Даниэл Уэбб «чем-то похож на Высоцкого и даже играл в черном свитере, который был так к лицу Владимиру. На афишах и в программках театра Хеймаркет значилось «У. Шекспир — «Гамлет» — Памяти Владимира Высоцкого».

* * *

Высоцкий говорил: «Я бы хотел, чтобы зрители, встречаясь с Гамлетом в зале нашего театра, волновались, как и я, чтобы они понимали, как труден и драматичен путь к гармонии человеческих отношений…»

За десятилетие жизни принца Датского на таганской сцене он менялся. Вначале для него не существовало проблемы «Быть или не быть?». Только — «Быть!». А в конце Гамлет Высоцкого — мудрый усталый философ, перед которым стоят вечные вопросы и на которые нет ответа.

На то были причины внутренние и внешние. Высоцкий, птица вольная и независимая, то скрывался в неизвестном направлении, то срывался. Любимов сатанел: «Ему наплевать на театр!» Искал выход из «мышеловки».

— Иван, — не выдержав, обратился к Бортнику. — Я не могу зависеть от вашего друга Высоцкого. Я прошу вас… играть Гамлета. У вас одинаковое качество темперамента, и мне не нужно будет перестраивать спектакль…

При случае Бортник рассказал о планах шефа Владимиру. «Ах…, играй», — сказал тот совершенно спокойно.

«Потом Любимов меня встретил: зачем ты передал Высоцкому? — рассказывал Иван Сергеевич. — Я даже опешил: а как вы думали, он останется в неведении, а я буду где-то тайно репетировать его роль? Провокационная была ситуация. Но надо знать Юрия Петровича. Он подключил писателей — Абрамова, Можаева, свою жену Людмилу Васильевну. Она смеялась мефистофельским смехом: «Ха-ха! Юра, он не хочет играть Гамлета!» Я отказывался: ну как вы себе представляете, вот сядет Бортник у стены с гитарой?.. С таким же успехом меня можно посадить на сцену с баяном или гуслями — ну и что дальше?.. Длились увещевания долго — около двух лет.

Слава богу, Золотухин согласился, и от меня отстали… Когда на улицах города появились афиши с надписями: «Гамлет — Валерий Золотухин», люди сжигали плакаты… «Мы с Володькой подходим к репертуарной доске, а там приказ — «Назначить на роль Гамлета Золотухина». «Вань, посмотри», — не поверил Высоцкий. Он долго стоял у доски. Я помню, как дергался его подбородок. Потом мы сели в машину. Всю дорогу он молчал, смотрел в одну точку. Спустя некоторое время он прошептал: «Черт, е… твою мать, этого не может быть».

Может.

Но ведь маска Гамлета уже абсолютно и навсегда приросла к лицу и судьбе Владимира Высоцкого. В «Гамлете» он, конечно, сыграл себя. Играл смерть Гамлета — и получил смерть… Или в ы и г р а л?..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.