В третий раз отправляемся к Ньянце

В третий раз отправляемся к Ньянце

После трехдневного отдыха в лагере мы поместили всех больных и весь багаж в челноки и отправились к острову Бунгангета, к которому прибыли через три часа. Носильщики-маньемы шли сухим путем и расположились лагерем на берегу, против острова. Пока мы стояли в Баналии, Угарруэ спустился от Осиных порогов по реке и занял самый большой из островов; поэтому нам пришлось подняться несколько выше и занять другой, который во многих отношениях оказался для нас пригоднее.

Сухопутная колонна плелась до лагеря целых три дня, а настоящий арьергард, на обязанности которого лежало подгонять отсталых, пришел к пристани только вечером 24 августа, хотя переход был всего в 10 км. Мистер Бонни пришел 22-го. В 1887 г. авангард прошел это пространство в 4 часа. Арабы с тех пор разрушили на этом пути все большие селения, а удивительная африканская растительность успела уже покрыть все развалины, поля и плантации густыми слоями широколиственных паразитов. Этот короткий переход, занявший с лишком три дня, доказал настоятельную необходимость радикального переустройства каравана и самой подробной ревизии. Двое маньемов уже бежали, унеся с собою два ружья и четыре полувьюка.

В сущности, это был отличный пробный переход, доказавший еще раз, что нет никакой возможности сладить с этой толпой рабов, и недаром они с ума сводили офицеров арьергарда. Без содействия самого Типпу-Тиба или хоть одного из его племянников нечего и думать вести такую колонну через бесконечные, бесплодные леса. Если судить по первому переходу, нам понадобится 450 дней, чтобы достигнуть Альберта-Ньянцы. Джемсон и Бонни в сорок три дня сделали 150 км. Затруднения, встреченные ими в пути, упомянутые вскользь в походном журнале, теперь только можно было вполне оценить, сколько они потратили терпения на то, чтобы их одолеть.

Мы стояли на своем прохладном островке до 31 августа. Роздали людям тканей, бус, медной монеты и проволоки в таком размере: на каждого из пришедших с Ньянцы по 5 «доти» (20 м) материи, по 1,5 кг монет, по 450 г бус и по 15 медных прутьев; людям арьергарда половинное количество того же, а всего на сумму 760 фунтов стерлингов отряду с Ньянцы и на 283 фунта стерлингов людям из Баналии. Всем бы следовало раздать одинаково, но люди арьергарда уже получили перед тем полное одеяние, между тем как мои продолжали ходить в козьих шкурах и рогожках туземного изделия. Эти «карманные деньги» давали возможность нашим отдохнуть вволю, между тем как люди Угарруэ (их было 600 человек) были радехоньки за куски материи и за иные мелочи заготовлять для них запасы муки, печь хлебы и лепешки.

Помимо необходимости переделать сызнова все тюки, для чего непременно требовалось личное мое присутствие, мне предстояло писать донесение Комитету, Лондонскому и Шотландскому королевским географическим обществам (оба были вкладчиками в наш фонд); кроме того, приходилось то и дело вступать в крупные разговоры со старшинами маньемов, которые один день клялись мне в неизменной верности, а на другой изводили меня жалобами и капризами своих строптивых подчиненных, рапортами о смертях и болезнях, о дезертирах, о краже вещей, об угрозах и т. д. На все это я отвечал приблизительно в том же духе, как писал Типпу-Тибу 17 августа: «Коли не хотите со мной идти – ладно; коли пойдете – хорошо. Как хотите, так и делайте. Вы мне не нужны; но если вы желаете следовать за мной, я вам найду дело и буду платить сообразно тому, сколько вьюков вы понесете».

Некоторые поняли мои слова в том смысле, что я отпустил их работать на стороне, т. е. воровать и грабить; но трое старшин вызвались идти со мной. Я согласился взять их с тем условием, что если они добровольно пройдут за мною тридцать дней, то по истечении этого срока я дам им вьюки.

Кроме того, было еще несколько вьюков разнообразного содержания, которые были необходимы, пока мы шли водой, как-то: боевые патроны для непосредственного употребления, провизия, веревки и прочее; но все остальное, поименованное в списке, должно было идти с отрядом, когда он пойдет сухим путем. Хотя у нас насчитывалось на 53 носильщика больше, чем вьюков, но естественно было предположить, что болезни, раны, смерть значительно сократят число людей, и придет такая минута, когда даже старшины будут вынуждены заменять собою больных носильщиков.

До сих пор наши больные были окружены такими условиями, которые давали им много шансов на выздоровление. Впереди – то же, в течение почти двух месяцев их повезут на лодках и будут все время кормить банановой мукой и огородными овощами. Мясо, правда, становилось величайшею редкостью благодаря тому, что Угарруэ дочиста разорил все на обоих берегах. Носильщиков мы также можем на некоторое время не утруждать вьюками, так что прибережем и их силы. Стало быть, нужно только, чтобы люди слушались нас, не отставали, воздерживались бы от прогулок в сторону, от кражи съестного у туземцев и понапрасну не рисковали бы собою – тогда можно надеяться, что на этот раз мы потеряем меньше народу, чем при первом походе к озеру Альберта-Ньянца.

30 августа я снарядил весь свой флот, т. е. двадцать девять своих челноков да двенадцать, взятых от Угарруэ, и, погрузив на них 239 человек и Бонни, все их личное имущество, запасную провизию и кухонную посуду, послал их вверх по реке за девять километров к пристани выше впадения реки Ренди. Там я приказал Бонни с отрядом высадиться и идти по намеченной нами дороге до следующей деревни, а челнокам возвращаться к нашему острову.

На другой день мы отправились в поход опять на восток через леса к Ньянце.

На челноках пошло 225 человек, в том числе речные матросы, все слабые и больные и, кроме того, 275 вьюков весом от 27 до 30 кг каждый, со всем имуществом каравана, съестными припасами, платьем, сумками носильщиков и проч. Солнце пекло так сильно, что пришлось наскоро устраивать на лодках навесы; но, несмотря на зной, мы так усердно шли на веслах, что через шесть часов очутились у своего старого лагеря под Нижним Марири. 1 сентября пришли к порогам Марири, и оказалось, что Бонни со своим пешим отрядом прошел дальше к южному Мупэ. Наивным занзибарцам и маньемам невдомек было, что мимо порогов и водопадов нужно переносить тяжести на руках, а челноки переваливать без поклажи, поэтому мы послали в южное Мупэ за партией людей, которая помогла бы нам пронести вьюки берегом.

2 сентября на шестах проводили челноки через опасные быстрины, но при этом два из них затонули. На другой день перевалили через пороги Верхнего Марири, и к полудню весь караван собрался в южном Мупэ.

5 сентября мы пришли в обширное селение Батунду, где нашли роскошные поля кукурузы и великолепную банановую плантацию, на которую, очевидно, еще не заглядывал ни один караван. Для восстановления сил людей арьергарда нужна была обильная пища; хотя мяса достать было невозможно, но ни в бананах, ни в маисе не было недостатка. Мы стояли тут два дня и за это время могли убедиться, что близкие сношения с маньемами в некоторых отношениях представляли очень серьезные неудобства. У них появилась натуральная оспа, и они успели уже заразить ею носильщиков-мади. Наши занзибарцы были застрахованы от этой ужасной болезни, потому что мы имели предусмотрительность всем до одного привить оспу в марте 1887 г. на пароходе «Мадура». Но зато между мади оспа начала развиваться с ужасающей быстротой.

У маньемов было две женщины, сошедшие с ума или, может быть, только истерические и подверженные припадкам какой-то безумной экзальтации; старшины говорили, что они одержимы бесом. По ночам они всегда пели и решительно никому не давали спать. Сердобольные женщины, из жалости к этим несчастным, нередко начинали хором подтягивать им, потому что, по их поверью, такое содействие успокаивает припадки, между тем как всякое запрещение, а тем более строгие меры только усиливают эту странную болезнь. Не знаю, какое действие эти хоры производили на пациенток, но нас, здоровых людей, они доводили до отчаяния.

Пока мы стояли в Батунду, двое занзибарцев, из числа самых лучших и полезных для экспедиции людей, потихоньку ушли из лагеря и отправились пошарить в жилищах туземцев; но их там поймали и убили. Так мы лишились наиболее предприимчивых и храбрых слуг. Один из них шел всегда во главе авангарда и в качестве колонновожатого пробыл все время, с тех пор как выступили из Ямбуйи в июне 1887 г. Я воспользовался этим печальным случаем, чтобы в сотый раз объяснить своим безголовым ребятам, как глупо рисковать жизнью из-за козы, как безрассудно, потратив многие месяцы на самоотверженный и благородный путь, заслужив своим мужеством и честностью и почет, и награды, кончить тем, чтобы попасть в желудки людоедов.

Я не жалел для них ни говядины, ни овец, ни коз, ни кур, пригоршнями раздавал им серебряные деньги, на многие тысячи истратил на них разных тканей, и никто из них, ни один человек не положит за меня своей головы. А за какую-нибудь козу они во всякое время готовы подставить свою шею людоедам, которые колют их и поедают. Какая чудовищная неблагодарность!

Разумеется, они тотчас принялись каяться, клялись Аллахом, что никогда больше этого не будет, а дня через два, вероятно, позабудут свои клятвы, и опять пойдет все то же. Это их постоянная манера.

Всякий внимательно следивший за моим рассказом, вероятно, заметил, что почти каждое роковое событие, до сих пор случавшееся в экспедиции, было лишь последствием нарушенного обещания. Из целого миллиона человек едва ли бывает хоть один, для которого сообразоваться со своим собственным обещанием не казалось бы труднейшим подвигом. Сознаюсь, эти чернокожие, так свободно обращавшиеся со своими клятвами, составляли истинное мое наказание, они были причиною того, что я ни минуты не мог провести без душевной тревоги и за это в глаза называл их идиотами.

Мне случалось на протяжении девятисот километров прогнать стада до трехсот голов рогатого скота, и это было гораздо легче, нежели провести такое же количество чернокожих. Если бы мы каждому надели на шею хомут и привязали бы их на одну длинную цепь, как делают с невольниками, им, разумеется, было бы неприятно, и они сами стали бы жаловаться на нашу жестокость, но они были бы целее. Но у нас не было цепей, и даже веревок было недостаточно, а потому мы принуждены были полагаться на их обещания не бегать больше из лагеря в лес, не предпринимать безумных вылазок в одиночку, не рисковать жизнью из пустяков; но в том-то и дело, что дольше двух дней их клятвы были недействительны.

Следующий наш ночлег был у Слоновьей площадки, а оттуда мы направились к Осиным порогам.

Люди Угарруэ рассказывали мне, что в лесу, дальше Баумбури, живут люди племени абабуа, у которых жилища совсем особого типа: хижины просторные, удобные, стены обмазаны глиной, и вдоль всего жилья устроены широкие веранды. Говорят также, что кузнечное ремесло достигло у них замечательного совершенства и что на каждом наконечнике копья или стрелы, на ножах, на мечах они выводят удивительные узоры и украшения. Мне показывали ножи с тремя и четырьмя лезвиями, и я узнал в них характерные признаки орудий монбутту и ньям-ньям[31], описанных Швейнфуртом.

12 сентября, когда мы тронулись от Осиных порогов, нас было на челноках 198 человек, а в пешей колонне под начальством Бонни – 262. Идя налегке, мои привычные люди пришли на место прежде речной флотилии. Дорога была очень явственно намечена и так же плотно убита, как и всякая торная африканская тропа.

Придя на ночлег, люди объявили, что нужно нарезать листьев фринии для шалашей, и под этим предлогом пошли в лес, юркнув мимо только что расставленных часовых, и по тропинке углубились в чащу. Некоторые вернулись оттуда и несли кур, куски сахарного тростника и множество спелых бананов; но зато другие жестоко поплатились за эту затею: трое маньемов убиты наповал, а солдат из Ладо, из иррегулярного войска Эмина-паши, получил громадную рану – широкое и острое копье вонзилось ему в спину, прошло насквозь, но, по счастью, не задело ни позвонков, ни внутренних органов. Раны зашили и наложили повязки.

Арьергард донес, что по дороге пять маньемов, три занзибарца и один суданец убиты и съедены дикарями, которые притаились в кустах, когда колонна проходила мимо: несчастные люди, принадлежавшие к баналийскому отряду, только что присели отдохнуть поблизости от места, где попрятались дикари, как эти людоеды выскочили, напали на них, убили и утащили. Пять дней тому назад я обращался к ним с увещаниями не рисковать жизнью понапрасну, не затевать этих совершенно излишних фуражировок.

Когда действительно нужно было возобновить запасы, что случалось аккуратно через каждые пять дней, я высылал отряд фуражиров, и они приносили бананов столько, сколько было нужно на такой срок; тут же мы их чистили, сушили над огнем, и через двенадцать часов они были готовы к употреблению. Эта неспособность держать данное слово и невозможность принудить их к повиновению стали причиной смерти двенадцати здоровых людей, а тринадцатый был так тяжело ранен, что мало было шансов на его выздоровление. У маньемов и мади свирепствовала оспа, ежедневно уносившая новые жертвы.

В караване было полное отсутствие дисциплины, которую так трудно поддерживать во время похода по таким лесам. Чем больше я кипятился и хлопотал, стараясь внести порядок в эту разнузданную толпу, тем больше убеждался, что только смертная казнь могла бы остановить мародеров. А так как дикари и без того брали на себя обязанность палачей, то мне нечего было приниматься за это.

За селением Манджинни у нас затонул челнок, единственно по небрежности вожака. Мы пошли на место крушения с наиболее искусными из наших водолазов и вытащили почти всю поклажу, за исключением ящика с порохом и одного тюка с бусами. Челнок разбился вдребезги.

Прошли мимо Мугуэя и, достигнув Мамбанги, остановились на два дня для заготовки провианта на все время перехода отсюда до Энгуэдэ, так как это все места опустошенные. На этой стоянке Лекки, тот самый развеселый и громогласный занзибарец, один из двадцати гонцов, который в минуту ночного нападения туземцев в Бандейе кричал товарищам: «Им мяса захотелось, так и дадим им мяса, только их собственного», – этот Лекки, подобрав себе отважных товарищей, отправился в тайную экспедицию и через сутки вернулся с очень странною раной, которую нанесла ему отравленная стрела. Мы тотчас проспринцевали рану углекислым аммиаком, и он выздоровел, но был убежден, что обязан своим спасением свежим табачным листьям, которыми он покрыл рану.

Устраивая наши лесные лагери, мы часто замечали небольшого зверька, с виду похожего на дикую козу: он копошился в кустах и только тогда решался выскочить и бежать, когда почти наступали на него ногами. Проголодавшиеся носильщики кидались за ним с криками и гиканьем, стараясь изловить, но зверек обыкновенно скакал так быстро, что угнаться за ним было невозможно. На этот раз, однако же, он сразу отчаянным прыжком перелетел через причаленные к берегу челноки, бросился в воду и нырнул под них.

Началась погоня. Один за другим мои молодцы попрыгали в реку, так что поверхность ее запестрела черными головами, и, изо всех сил работая руками и ногами, стали его ловить. Такая жадность к мясу была похожа на умопомешательство. Ни ядовитые стрелы, ни острые копья, ни суповые котлы людоедов не могли отвадить их от таких попыток, они были готовы решительно на все; а в настоящем случае целый отряд бросился в реку, и они барахтались в воде, дрались и боролись, рискуя потонуть из-за такой мелкой зверюшки, которой мало было бы на сытный обед двум человекам, а охотились за ней пятьдесят человек!

Я послал на помощь этим сумасшедшим пять лодок. Как ни хитрил зверек, то и дело ныряя в глубину и подражая в этом диким туземцам, но один молодец, по имени Ферузи, схватил его, наконец, за шею; но в ту же минуту пар шесть других рук ухватили его самого, и очень может быть, что все вместе утонули бы, если бы челноки не подоспели вовремя и не вытащили уставших пловцов. Но увы! Как только лесная антилопа была убита, на нее накинулось столько народу и разодрали ее на такие мелкие кусочки, что бедному Ферузи досталась самая малость, да и ту он из предосторожности забил себе в рот, чтобы не отняли.

На следующем переходе пострадала речная колонна. Мы находились близ старого лагеря у впадения реки Нгулы в Итури. Занзибарцу, стоявшему на переднем челноке, прострелили спину отравленной стрелой; но рану тотчас проспринцевали углекислым аммиаком, и никаких дурных последствий не было.

18 сентября в речной колонне опять был несчастный случай: на этот раз человек упал, как сраженный пулей, и умер почти мгновенно. Немного хворавший повар, по имени Джабу, сидел на корме челнока, а товарищи были на берегу метров за десять и тянули челнок веревками, потому что в этом месте торчали подводные камни и нужно было потихоньку его провести. В эту минуту какой-то отважный дикарь натянул лук и, держа наготове деревянную стрелу, решительно приблизился к челноку и пустил ее в Джабу. Стрела пронизала нижнюю часть горла и засела в предплечье. Ранка была не больше булавочного укола, но этого было достаточно: он едва успел промолвить «Магомет!» – и упал мертвый.

Мы подошли к водопадам Панга и 20 сентября прорубили себе новую дорогу мимо водопадов, провели все двадцать семь челноков к пристани за порогами в виду укрепленного островка и перетащили в лагерь все вьюки и поклажу.

Когда мы в первый раз шли этими местами, у нас ни один человек не погиб от руки туземца; но после того, очевидно, дикари испытали, как легко подстерегать чернокожих, отбившихся от рук белого человека, и как безнаказанно можно их резать. Дезертиры из колонны авангарда доставили туземцам немало пищи по их вкусу, да и тупоумные представители племени бакусу, подвластные Угарруэ, тоже постоянно становились жертвами людоедов. Поэтому немудрено, что они разлакомились и поняли, что, постоянно шныряя по лесу, нередко можно подстеречь неосторожного человека и всадить в него копье так же просто, как зарезать козу. В этот месяц мы потеряли четырнадцать человек. 20-го числа глупый мади затесался в кусты в поисках растопки, как вдруг, словно из-под земли, вырос перед ним дикарь и проколол его насквозь. 21-го женщина-маньемка в 50 шагах от лагеря была пронзена отравленной стрелой и умерла, прежде чем мы успели подойти к ней. В довершение списка занзибарец из арьергарда умер от отравления маниоком.

Мы расположились лагерем у порогов Неджамби. Как только свалили вьюки, человек сто проголодавшихся людей толпой пошли искать бананы. Мы, оставшиеся в лагере, тоже не сидели сложа руки: нужно было провести через пороги двадцать семь челноков, прорубить новую дорогу вдоль берега да навить канатов из ротанга для каждого челнока в отдельности.

На закате солнца многие из фуражиров вернулись в лагерь с полными руками провизии, но остальные сильно запоздали, и еще долго после полуночи мы стреляли из ружей и трубили в костяные рога, звуки которых раскатывались далеко по лесным трущобам. В 9 часов пришло известие, что двое занзибарцев убиты отравленными стрелами. Через час принесли мертвое тело. Осматривая труп, мы заметили, что он покрыт крупными каплями пота. Он был ранен в верхнюю часть левого предплечья, и ранка была крошечная, как от укола иголкою, но, как видно, и этого было довольно. Говорят, что, когда его ранили, он еще почти целый час шел к лагерю, но потом почувствовал слабость и захотел отдохнуть, лег на землю и через десять минут умер.

Гуссейн-бен-Джума, молодой человек, сын почтенных родителей в Занзибаре, также принесен в лагерь, и хотя еще жив, но, как мне сказали носильщики, уж очень плох. Осмотрев его, я нашел, что стрела пронзила наружный мускул правой руки и засела на 3 см выше третьего ребра. Стрелу поспешно вытащили и показали мне. Она была смазана каким-то темным веществом вроде густого дегтя, издававшим своеобразный запах. Рука не распухла, но вокруг ранки на боку была порядочная, на ощупь мягкая опухоль. Он сказал мне, что вначале вдруг почувствовал необыкновенную слабость и начал сильно потеть, потом у него сделалась рвота, и ему стало гораздо легче. В настоящую минуту он ощущал только большую вялость и жажду. Промыв раны как можно лучше, мы вспрыснули в каждую из них по пяти гран углекислого аммония, а внутрь дали ему порядочный прием крепкой лекарственной водки.

Через десять дней наш юный Гуссейн совершенно поправился и приступил к исполнению своих обычных обязанностей.

После полуночи вернулась часть отряда, нагруженная курами и бананами, – к счастью, обошедшаяся без всяких неприятностей. Но утром на заре некто Там, уроженец Джоанны, в бреду от оспы бросился в самую быстрину реки и утонул. Он ни за что не соглашался сделать себе прививку.

Перевалив челноки на километр выше порогов, мы остановились на сутки, чтобы заготовить на пять дней муки. Беспрестанное перетаскивание через камни полусгнивших челноков так их истрепало, что у нас осталось их всего двадцать два.

Мы прошли длинный ряд порогов Энгуэддэ без приключений, а оттуда двинулись на Ависиббу и к старому лагерю ниже порогов Мабенгу, где так долго в августе 1887 г. ждали пропавшую колонну Джефсона.

На другой день дневали и выслали сильный отряд фуражиров за реку Итури для сбора провизии. К вечеру они вернулись и принесли многодневный запас бананов, несколько коз и кур. Наконец-то можно было сварить бульон и дать мясные порции слабосильным из Баналии. Мне донесли, что маньемы до того отощали без говядины, что зверски убили и искрошили в куски женщину; однако старшина уверял, что это клевета, и я склонен ему верить. Если бы занзибарцы действительно подметили такой обычай у своих спутников, с которыми часто им приходилось обмениваться посудой, они сочли бы свои котлы оскверненными и, без сомнения, с большею настойчивостью потребовали бы наказания виновных.

30 сентября мы подвинулись настолько, что заночевали по ту сторону верхних порогов Авугаду; на этой стоянке мы встретили дикорастущие апельсины и, если не ошибаюсь, судя по листве и цветам, манговые деревья. Попадались также красные фиги, но так как их морщинистые плоды были вовсе не сладки, мы сочли их несъедобными.

По дороге увидели одну туземную женщину, только что разрешившуюся от бремени; она стояла над своим младенцем. Занзибарцы, привлеченные необычным зрелищем, постепенно обступили ее, и один из них сказал:

– Брось его скорее в реку с глаз долой.

– Зачем же, когда он живой? – возразил другой.

– Разве не видишь, какой он белый! Это, должно быть, какая-нибудь ужасная болезнь.

«О невежество, сколько зол ютится под твоею мрачной тенью!» – подумал я. «Прости им, Боже, вот уж не ведают, что творят», – мелькнуло у меня в уме, глядя на эту кучку людей, не подозревавших, что они замышляют страшное преступление, и в самом деле едва не угасивших эту только что зажженную искорку жизни.

В это время всего больше тревоги и хлопот доставляли нам страдавшие нарывами. У нас в отряде был умный мальчик лет тринадцати, Сауди, бывший слугою покойного майора. Вследствие ушиба у него разболелась нога и сделалась такая язва, что кость обнажилась на 10 см. Кроме того, было пятнадцать случаев натуральной оспы; но хотя занзибарцы находились в постоянных сношениях с оспенными больными, из них только один заразился – тот самый Там, который кончил самоубийством.

Придя в Аведжили, при впадении реки Непоко, жена барабанщика-маньема, очень красивая женщина, пошла в огороды нарвать зелени. Туземцы сидели в засаде и пустили в нее семь стрел. На крик прибежали люди и принесли ее в лагерь; но только что мы собрались спринцевать ее раны аммонием, как она упала, подняла руки, обвила ими шею своего молодого мужа, глубоко вздохнула и умерла. Все это было очень трогательно. Желал бы я знать, что бы на это сказали те путешественники, которые утверждают, что африканцы не ведают ни привязанности, ни любви, ни ревности.

В отряде была другая женщина-маньемка, на которую нельзя было смотреть без отвращения: вся она была изуродована и покрыта оспенными язвами, издававшими невыносимое зловоние, однако ее муж все время ухаживал за ней и служил ей с безграничной преданностью и нежностью. Каждый день мы видели смерть во всех видах, но любовь – и любовь самая возвышенная – всякий раз сопутствовала ей, как настоящий ангел-хранитель, и украшала самую смерть. Бедные, невежественные, но кроткие создания, смирнейшие представители человечества, никто вас здесь не видит и не знает, никто не воспевает ваших благородных самопожертвований, вашей верности до гроба и нежнейших чувств. Но вы все-таки братья наши, потому что так же, как мы, умеете приголубить и успокоить в самые тяжкие минуты и при самых суровых условиях, умеете расточать перлы состраданий тем, кого вы любите.

2 октября мы поднялись до Малых порогов, ниже слияния реки Нгайю с рекой Итури. Тут налетела на нас буря, превратившая тихую реку в настоящий водоворот; волны бились в оба берега, вставая и падая с грохотом, отчего со дна поднялся ил, замутивший воду до такой степени, что река стала похожа на мелководное морское прибрежье во время прилива. Челноки наши кидало из стороны в сторону, и они так сталкивались между собою, что угрожали разбиться в щепки, а лес между тем гнулся и стонал под напором ветра. Но через полчаса река стихла, приняла свой обычный благодушный вид, а лес опять стоял, как окаменелый.

Двадцать восемь человек под начальством мистера Бонни посланы за приток Нгайю с целью проверить мое предположение, что от пристани на Итури, замеченной мною в этих местах во время неоднократного там прохождения, должна быть тропинка, идя по которой, мы могли бы избежать тех трехсот километров опустошенной лесной глуши, что простираются вдоль южного берега реки от порогов Басопо до впадения реки Ибуири.

По возвращении с этой экскурсии мистер Бонни с восхищенным изумлением отзывался о необычайной ловкости и подвижности моих разведчиков, которые с легкостью лесной антилопы перепрыгивают через всевозможные преграды и на каждую тысячу шагов постоянно уходили от него на пятьсот шагов вперед. На расстоянии 2 км от упомянутой пристани на северном берегу Бонни нашел зажиточное селение, окруженное роскошными плантациями бананов. К этому-то селению, по названию Бавикаи, мы и направились, больше, впрочем, в надежде отыскать дорогу на северо-восток, по которой километров сто было бы возможно прямиком идти на озеро Альберта.

Покуда 4-го числа люди переправлялись против пристани Бавикаи на противоположный берег, я увидел человек двенадцать мади, жестоко изуродованных оспой, а с ними вместе было еще дюжины две их единоплеменников, не успевших заразиться, но так беспечно и близко касавшихся их, что не могло быть сомнения в том, что скоро и они будут точно в таком же виде. Это зрелище навело меня на ряд таких глубокомысленных размышлений, что, будь у меня под рукою хороший стенограф, я бы непременно изложил их, на пользу другим легкомысленным людям.

Никогда еще невежество не казалось мне более бессмысленным, хотя, с другой стороны, такое отсутствие предусмотрительности внушало и жалость. Казалось, что над этими несчастными созданиями уже нависла тень смерти. Но потом я подумал: «Да, вот я вижу, как на них наступает эта ужасная тень, вижу, как они сами накликают на себя страшную болезнь, которая сначала превратит их в чудовищ, а потом убьет. А когда я буду умирать, отчего это будет? По всей вероятности, также по легкомыслию, по минутной оплошности, когда буду слишком занят другим или слишком самоуверен, чтобы вовремя заметить надвигающуюся на меня тень… Что ж, «мамбу-куа-мун-гу» – ни им, ни мне не избежать своей участи».

В заметках от 5 октября нахожу в своем дневнике следующие замечания относительно малярии:

«Проходя лесной областью, мы меньше страдали от африканской лихорадки, нежели в открытой местности от Матади до Стенли-пуля.

Как только постоим подольше в лесной расчистке, так и оказывается, что не настолько еще мы здесь акклиматизировались, чтобы стать нечувствительными к действию малярии. Но в лесных трущобах если и бывали лихорадки, то в самой легкой форме, и притом они тотчас уступали своевременному приему хинина.

На плоскогорье Ундуссумы и в Кавалли Джефсон, Пэрк и я поочередно страдали лихорадкой, а средняя высота поверхности там на 1 500 м выше уровня моря.

Спустившись в приозерную равнину Ньянцы, на 800 м ниже, мы опять подвергались сильнейшим пароксизмам лихорадки.

На мысе Банана, у самого моря, лихорадка самая обыкновенная болезнь, а в Боме, на 25 м выше, она еще обыкновеннее.

Наиболее лихорадочное из этих мест – Виви, которое на 80 м выше Бомы, и поблизости от него нет ни одного болота.

В Стенли-пуле на высоте 330 м над уровнем моря преобладают злокачественные формы лихорадки.

Подымаясь вверх по течению Конго, в случае если ветер дул в тыл, мы совсем позабывали о существовании лихорадок; но, спускаясь по Конго в обратную сторону, лицом к ветру, мы испытывали жесточайшие формы лихорадки.

Подымаясь по Арувими, мы редко вспоминали про лихорадку; но, спускаясь вниз по течению в челноках навстречу ветрам, увлекаемые быстриной, мы вскоре убеждались, что наши организмы еще далеко не применились к здешнему климату.

Из этого можно вывести, что возвышение над уровнем моря от 0 до 1 500 м не избавляет от лихорадки; что более 60 км озерной поверхности между лагерем и противоположным берегом не защищают от нее; что тысяча километров речного течения может служить каналом для проникновения малярии в концентрированной форме; что когда между жилищем и обширной расчисткой или открытою поляной есть густая стена первобытного леса или банановая роща, то жилищу угрожает лишь местная малярия, которую очень легко удалить некоторыми санитарными мерами; в открытой же стране ни в домах, ни в палатках нет возможности защищаться от малярии, потому что воздух проникает через двери домов, под навесы палаток, сквозь вентиляторы и все равно отравляет обитателей.

Отсюда неизбежный вывод, что деревья, высокие кусты, стены или, наконец, плотные ширмы, поставленные между жилищем и преобладающим ветром, могут защищать от приносимой им малярии, и люди могут заражаться лишь ближайшими, местными испарениями[32].

Эмин-паша говорил, что всегда берет с собой полог (употребляемый против москитов), и полагает, что это отлично защищает от миазматических ночных испарений.

Вопрос: может ли респиратор, приделанный к вуали, или просто кисейная маска предохранить путешественника от лихорадочных испарений, когда он находится в открытой стране?»

Три отряда по сорок человек отправлены из Бавикаи в разные стороны, чтобы посмотреть, куда ведут местные торные тропинки. Первый отряд вскоре запутался в трущобах по берегу реки Нгайю, встретил туземцев бавикаи, временно укрывшихся в лесной чаще, и должен был посчитаться с ними. Второй отряд пошел к северо-востоку и наткнулся на скопище туземцев, собравшихся с трех деревень, при этом одного из наших ранили в голову отравленной стрелой. Третий отряд попал в целый лабиринт тропинок, перепробовал многие из них, но все они упирались или в банановые плантации, или в жидкие кусты, и повсюду встречались в полном вооружении туземцы с отравленными стрелами наготове.

Поэтому мы снова переправились на южный берег реки и решили попытать счастья еще выше, чтобы все-таки избежать неудобства прорубать себе путь через лесную трущобу.

10 октября экспедиция пришла к Раздолью гиппопотамов. В тот день мы видели тучу бабочек, летевших по течению реки; туча эта от самого уровня воды возвышалась сплошной массой на высоту примерно 50 м до вершин лесных деревьев и была так густа, что, покуда она не перегнала нас, мы думали, что это стоит лиловый туман или, что еще невероятнее, падает бледно окрашенный снег. Бабочки летели со скоростью шести километров в час. В спокойном воздухе тихого утра полет их был очень ровен, но малейшая струя берегового ветра заставляла их клубиться и путаться наподобие снеговых пушинок в ветреную погоду. По временам навстречу им попадались другие рои бабочек, летевших вниз по течению, и лучи солнца, играя и переливаясь в их прозрачных крылышках, сверкали, как огненные искры.

Берега в этой местности покрыты зеленым дерном, коротко объеденным бегемотами, которые облюбовали здешние заводи. Множество масличных пальм, пальм рафия, аронника, фринии, амомы, кусты перечника показывают, что тут издавна образовались человеческие поселения.

Моя палатка приютилась под тенью небольшой, но развесистой смоковницы, которая защищала ее от палящего экваториального солнца; этот зной предвещал грозу, которая и разразилась к вечеру, с молнией, громовыми ударами и сильнейшим дождем.

У порогов Бафиадо нам попалась туземная женщина, которая сообщила, что племя медзэ обитает по ту сторону реки Нгайю, а племя бабанди – на левом ее берегу.

Близ Авейябу туземец, прятавшийся за лианами, свесившимися с громадного дерева, внезапно выскочил на тропинку, схватил маленькую маньемскую девочку, пронзил ее грудь насквозь своим обоюдоострым кинжалом и, потрясая этим оружием над головой, произнес какое-то свирепое проклятие, вероятно, что-нибудь вроде: «Смерть пришельцам».

На следующей стоянке у пристани Авембери наш мальчик Сауди, бывший прислужник майора, скончался на руках носильщиков, пока его переносили мимо порогов к челнокам, ждавшим выше. С тех пор как мы покинули остров Бунгангету, бедняжку Сауди постоянно носили на руках, ухаживали за ним, но в последнее время, вследствие постоянного пребывания в челноке то под палящим солнцем, то под проливным дождем, у него сделалось расстройство желудка. От природы он был здоров и крепок и с замечательной твердостью переносил свои страдания; но так как запасная аптека наша очутилась в Бангале, мы ничего не могли для него сделать.

18 октября пришли к порогам Амири, и у нас заболел оспой второй занзибарец. До тех пор мы замечательно счастливо избегали этой болезни, несмотря на то, что в лагере, с тех пор как мы побывали в селении Батунду, постоянно бывало от десяти до двадцати больных ею. Из 620 занзибарцев, которым оспа была привита, было несколько человек, которым не помогла и прививка, но в общем смело можно сказать, что в нашей экспедиции проявилось и блистательным образом было доказано, какое благодеяние оказано человечеству открытием противооспенной прививки. Эпидемия делала страшные опустошения в среде маньемов, мади и нескольких наших туземцев, и многие жертвы были уже брошены в реку с привязанными к ним камнями. К этой странной необходимости мы были вынуждены тем обстоятельством, что туземцы, издали следившие за караваном, вырывали наших мертвецов из земли и пожирали их.

Один из занзибарских старшин, исполняя обязанность лоцмана на челноке, был так искусан осами, что счел себя умирающим и непременно пожелал составить свое завещание, в силу которого единственным по себе наследником признавал своего брата, бывшего с ним в отряде. Я исполнил его желание и записал его последнюю волю с соблюдением всех канцелярских формальностей, чем необыкновенно его утешил, но в то же время сделал ему подкожное вспрыскивание десятигранной дозы углекислого аммония и сказал, что он непременно дойдет до Занзибара, невзирая на то, что осы его так отделали. На другой день он ходил совсем здоровый и заявлял, что снадобья белых людей разве только от смерти не вылечивают.

Когда мы прошли за пороги Амири, с нами случился ряд неудач. Несколько безголовых людей из колонны арьергарда, не ведавшей дисциплины, побежали в банановую плантацию без вожака и даже без позволения, и вели себя там, как малые ребята. Туземцы их окружили и наказали, поранив троих. Еще двое из арьергарда – один, страдавший сердцебиением, другой совсем хилый юноша – отбились от колонны, чтобы избавиться от надзора.

До сих пор, с 1 сентября, у нас убито девять занзибарцев, один самоубийца, один умер от нарывов, двое пропали без вести. Из маньемов пятнадцать убито и умерло от оспы, а из числа мади от тех же причин погибло восемнадцать человек. Итого: сорок шесть смертей в сорок девять дней.

От порогов Амири до Аватико семь дней шли пустынными, разоренными местами, безлюдным и бесплодным лесом. По ту сторону Аватико, идя той новой дорогой, которой я намеревался следовать, могло случиться, что дня два мы вовсе не встретили бы никакого провианта. Рассчитывая таким образом, я мог бы вполне благополучно совершить этот переход с занзибарцами моего авангарда, которые привыкли к скитанию по лесам. Если в Аватико не нашлось бы провианта, тогда наше положение было бы скверно.

На один день пути за Аватико мы еще могли на челноках перевезти запасную провизию. Двадцатидневный запас муки на каждого человека еще можно бы захватить, но для этого необходимо, чтобы караван был в полном повиновении у своего предводителя. В таком случае каждое слово начальника должно быть запоминаемо подчиненными, нужно, чтобы они прислушивались к его советам и, по мере возможности, исполняли все его приказания.

На заре 20 октября я выслал 160 вооруженных людей к плантациям, расположенным внутри леса за 8 км от порогов Амири. Людям сказано, за сколько дней пути находится Аватико, и даны одни сутки на сбор, очистку, нарезку и просушку бананов на месте, т. е. на плантации, с тем, чтобы каждый из них принес от 25 до 30 кг муки. Таким образом, можно будет раздать людям на руки по 10 кг провианта, достаточного на десять дней. Опыт показал мне, что некоторые натащат столько добра, что им и на пятнадцать дней хватит; другие же, несмотря на то, что им угрожала голодная смерть, принесут не больше того, что может прокормить их дня четыре.

Вечером 21 октября я с удовольствием увидел, что наши фуражиры действовали весьма успешно. Сколько именно людей последовало моим советам – трудно было проверить. От каждого котла выслана была половина людей на заготовку провианта, и каждый человек обязан был отделить по две горсти для офицеров и больных. Оставалось рекомендовать кашеварам, чтобы они поэкономнее обращались с провизией, и тогда можно было надеяться, что мы благополучно пройдем через эти зловещие пустыри.

23 октября экспедиция пришла в прежнюю ставку Угарруэ и ночевала в ее опустевших жилищах. На дворе большого дома, принадлежавшего хозяину, вырос рис, но все зерна были выклеваны птицами. В обширных коридорах этого здания с удобством проживало более ста человек, и, будь хоть какая-нибудь возможность вблизи отсюда достать съестные припасы, мы с удовольствием остановились бы тут на недельку отдохнуть. Но не следовало увлекаться удобствами помещения и понапрасну растрачивать запасы, заготовленные для длинного перехода по совершенно разоренным местам; из опасения погибнуть голодною смертью нам надлежало теперь изо всех сил стремиться вперед.

На другой день пошли в Бунду. Речная колонна обратила на себя внимание бывших данников Угарруэ, и они пустили в нее рой стрел. Маньемы, бывшие в переднем челноке, попрыгали со страху в воду, но шедшие за ними занзибарцы прыгнули на берег, зашли во фланг неприятелю и тем помогли нам спасти растерявшихся маньемов.

Река Итури была в полном разливе, ежедневно питаясь обильными тропическими ливнями. Притоки и ручьи, впадающие в нее с правого берега, были теперь очень глубоки, что немало затрудняло и утомляло сухопутный отряд. Только что они переберутся через ручей, по пояс бредя в воде, как через несколько минут опять через дорогу приток, иногда и поглубже первого. Они только и делали, что выжимали свои одежды и проклинали эти досадные задержки.

Когда притоки были совсем глубокие, мы выстраивали поперек их устья челноки, и пеший отряд переходил через них, как по плавучему мосту, но при этом каждый человек служил мишенью для насмешек и острот со стороны товарищей, потешавшихся над их общипанными и мокрыми фигурами. Передовые непременно оставляли на краях лодок следы своих ног, облепленных жидкой грязью или мягким илом; с других струилась вода, а беспрестанные падения доказывали, что по импровизированному мосту идти было очень скользко; но эти падения возбуждали только общий смех и шутки. В тот день пешая колонна переправилась через тридцать два потока.

25-го стали лагерем напротив впадения реки Ленды.

Мы подвигались довольно быстро, но в своем дневнике я нашел следующую страницу, написанную в этот вечер (после мы увидим, что такие радостные чувства могли быть лишь последствием сознания, что недалек тот день, когда настанет конец наиболее тяжким подвигам):

«От всего сердца радуюсь, что наш трудный поход по лесам приходит к концу. Сегодня мы только в 250 км от луговой равнины, но я надеюсь, что и это расстояние довольно скоро сократим. Пока живу надеждами. Знаю, что после дождей на полях созреет богатая жатва, и потому не ропщу на вечные ливни. Мы перестали даже ворчать на грязь и тину здешних сырых мест, хотя только вчера перешли через тридцать два ручья, глинистые берега и отмели которых немало испытывали наше терпение. Впереди у нас много мелких радостей; так, например, мы избавимся от красных муравьев и будем вполне обеспечены против их нападений и днем, и ночью.

В тот день, как подошвы наших сапог окончательно высохнут, а с голенищ мы счистим всю лесную плесень, хоть одна мечта нашей жизни осуществится. Когда нас жалят здешние мелкие, злые пчелы, когда мы вздрагиваем от укусов муравьев, корчимся от укола слепня, стонем от нападения свирепых ос, отгоняем надоедливых бабочек, стряхиваем с себя зловредную полосатую улитку или с нервной поспешностью топаем на ползущую зеленоватую стоножку, мы каждый раз говорим себе, что теперь уж недолго осталось переносить все это. Еще немного потерпим, и настанут лучшие времена.

С 17 августа у нас перебывало в руках не больше четырех коз и никакого другого мяса; мы питались исключительно печеными бананами, только по их милости держалась еще душа в теле; мы и за это благодарны, хотя не можем похвастать своими силами. Зато с каким наслаждением мы помышляем о предстоящих в будущем мясных кушаньях, о говядине, телятине, баранине, гарнированных бобами, бататами, а там еще молочные каши, пудинги и на приправу кунжутное масло.

Немалое удовольствие будет и в том, что мы избавимся от этой вечной подозрительности, зависящей, вероятно, от животного инстинкта самосохранения, от этой постоянной мысли, что где-нибудь поблизости притаился дикарь и вот сейчас пустит в ход свои отравленные стрелы. Пройдет же и это напряженное беспокойство, эта тревога о продовольствии людей, о личной сохранности каждого из них, о предохранении их от последствий собственного легкомыслия. И как я буду рад, когда снова смогу думать о человечестве в лучших условиях, чем теперь в лесу, где все мои понятия о мироздании как-то извратились и о людях создалось плохое мнение».

26-го мы нашли свой лагерь в Умени, но бананов оказалось только две кисти, да и те мелкие. Опять налетел ураган, ветер выл по лесу, как легион демонов, крутил громадные деревья и вырывал их с корнями, а темные воды Итури совсем побелели от вздымавшейся пены.

На другой день прошли на веслах до подножья Больших водопадов, выгрузили весь багаж, запрятали челноки по кустам, взвалили вьюки на плечи, и после получасового привала весь караван пошел сухим путем и прошел 8 км. Так мы окончательно простились с плаванием по Итури.

28-го числа после трехчасового перехода вступили в банановые рощи Аватико. И пора было! Как раз к этому времени большинство людей дошло до крайней степени истощения. Они рассыпались по всей плантации с жадностью голодных волков. Мы стояли тут два дня, собирая и заготовляя впрок провиант.

Только что мы расположились в Аватико, как мне привели пару пленных пигмеев. Приходились ли они друг другу сродни, неизвестно. Мужчина был молодой, вероятно, двадцати одного года.

Это был первый взрослый мужчина-пигмей, увиденный нами. Цвет его кожи был медно-желтый, а по всему телу росли волосы длиною около сантиметра и такие густые, что производили впечатление меха. На голове у него была шапочка наподобие пасторской, украшенная пучком перьев попугая. Широкая тесьма, сплетенная из мочала, прикрывала его наготу. Руки его, очень изящной формы, поразили нас своим загрязненным видом. Он, очевидно, только что занимался шелушением бананов.

Когда громадные мади, высокие суданцы и еще более крупные занзибарцы обступили маленького человека, я с живейшим интересом наблюдал его лицо, отражавшее каждую мелькнувшую в нем мысль, каждое мимолетное чувство. Сначала его физиономия выражала только удивление и любопытство, потом страх перед ожидавшей его участью, потом на нем быстро отразились то сомнения, то надежды, по мере того как он подмечал на наших лицах выражение добродушного юмора, потом опять беспокойство и соображение: откуда взялись эти чудовища и что именно они с ним сделают? Убьют, что ли, и как? Испекут живьем или просто положат в котел с кипятком и, невзирая на его крики, сварят из него суп? Ах, батюшки, надеюсь, что нет!.. Голова его слегка тряслась, губы побелели, и все лицо нервно передернулось, изобличая терзавшие душу чувства.

Мы посадили его рядом с собою, гладили по спине, дали ему несколько печеных бананов, чтобы ублажить его просторное брюшко, отросшее не хуже, чем у лондонского ольдермена, и маленький человек благодарно улыбнулся. Как он был хитер и смышлен! Как быстро схватывал все! Он так красноречиво объяснялся жестами, что все решительно понимали его сразу.

– Далеко ли отсюда до ближайшего селения, где можно достать съестного?

Он положил правую руку ребром поперек левого кулака: это означало, что больше двух дней ходу.

– В какую сторону?

Показал на восток.

– Далеко ли отсюда до Ихури?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.