Глава третья
Глава третья
В конце июля тысяча восемьсот тридцать пятого года по одной из улиц Карлсбада шла пожилая чета. Смуглый мужчина, седой, но худощавый и еще стройный, вел женщину небольшого роста, в шелковой мантилье. Кружевной лионский шарф покрывал ее рыжеватые волосы. Изредка она с беспокойством взглядывала на своего спутника.
Это были родители Шопена, расставшиеся с ним пять лет тому назад.
– Как ты думаешь, не разминемся ли мы с ним? – спрашивала пани Юстына, – не лучше ли было бы подождать дома?
– Ты сама сказала, что лучше выйти навстречу, чтобы время шло быстрей. – Пан Миколай улыбнулся. – У нас все делается, чтобы обмануть здравый смысл!
– Ведь он не предупредил нас, захотел сделать сюрприз! Несколько ночей не спал в дороге, чтобы нас поскорее увидеть!
– Хороший сын обязан поступать так!
Но пан Миколай и сам волновался. Он всматривался вдаль, щурился, оглядывался по сторонам. Пани Юстына сказала:
– Завадский предупредил, что они пойдут пешком. Но, может быть, в последнюю минуту возьмут карету?
– Нельзя было условиться как следует! – проворчал пан Миколай. Он уже чувствовал боль в ноге, из-за которой приехал сюда, – это был предлог для свидания с сыном. Его волнение усиливалось. Мысль о злобном духе, который из мести хочет отнять у него сына, все время не оставляла его. И теперь он вспоминал зловещую испанскую пословицу: «Между устами и чашей всегда найдется место для несчастья!» Сколько раз так бывало: люди долго не видятся, тоскуют, мечтают о встрече, вот она близка. И в самую последнюю минуту что-то случается!
– Напрасно мы не взяли Генрыся с собой. Вот обрадовался бы Фрицек!
Пани Юстына уже беспокоилась о внуке, оставленном в гостинице, на попечение дежурной горничной.
– Очень нужно будить ребенка! Успеет насмотреться!
Минуты ожидания были томительны.
– Завтра начнешь принимать ванны, – сказала пани Юстына, – не стоит пропускать!
– Да, да! – сказал он, обрадовавшись возможности отвлечься, – доктор говорил, нельзя медлить… А эти особняки очень красивы. Посмотри-ка, венецианское стекло!
– Немножко напоминает Бельведер…
– Отчего ты так спешишь? Время есть. – Разве я спешу?
– Ты просто мчишься. Я с моей ногой не могу поспеть за тобой. Так, ты говоришь, напоминает Бельведер? Ну, нет, далеко до Бельведера! Колонны не те… А этот домик точь-в-точь как у Войцеховских. Жаль, что нет здесь Тита!
– Да, – сказала пани Юстына, устремляясь вперед.
– И девочки не могли приехать… Все семья, заботы… Однако, милая, не Завадский ли вон там, напротив, на том углу? Довольно далеко, но я вижу… Конечно, Завадский… и с ним…
– Да, это они, – сказала пани Юстына и пошла медленнее.
Через несколько дней Шопен писал сестрам:
«Наша радость неописуема! Обнимаемся и целуемся-и что еще можно сказать? Жаль только, что мы не все вместе! Как, однако, бог милостив к нам!
…Ни о чем другом не думать! Наслаждаться счастьем, до которого дожил! Мы вместе выходим на прогулку, ведем мамочку под руку, говорим о вас… Родители те же, все те же, только немножко постарели! Все те же привычки, среди которых я вырос, та же рука, которую я давно не целовал… От радости я задушу вас вместе с зятьями, самые мои дорогие существа на этом свете!»
…Все те же, те же родители! Но он замечает, что отец сильно похудел. И заметно волочит ногу, чего прежде не было! В его умных, проницательных глазах сохранился насмешливый огонек, но белки глаз пожелтели и в них появилось много красных жилок.
– Ты переменила прическу, мама? У тебя волосы лежали иначе!
– Нет, милый, просто они поредели и не вьются больше. А у Людвики они по-прежнему пышные.
И длинный, радостный разговор о Людвике.
– Каласанти – удивительный человек, необыкновенный! Таких людей просто теперь не найдешь! Кроме тебя, конечно!
– Да, он чудесный парень! – говорит пан Миколай (неизвестно, о ком из двоих) и старается незаметно прикоснуться к руке или плечу Фридерика. – А знаешь, сын, ты совсем не переменился! Ну, совершенно такой, каким был в Варшаве. Разве только похорошел!
Но пани Юстына видит, что он совсем не такой, как прежде. Глаза не такие. Они все еще искрятся, плавятся, отливают золотом в минуты веселья. Но когда он задумывается, глаза темнеют и что-то жесткое появляется в них. Нет, не жесткое, а скорее Настороженное, точно он боится привычной боли. Значит, он страдал. Его юность только началась, когда пришла разлука. И не узнать, как проходили эти годы, не узнать, как бы он ни был откровенен! А теперь юность прошла! Пять лет украдено!
– Расскажите мне про Изабеллу. Говорят, она изменилась, похудела…
– Кто говорит?
– Да вот Ясь рассказывал.
– Ему показалось. Она, правда, немного скучает оттого, что у них нет детей.
– Очень скучает, – вставил пан Миколай.
– Скажите мне правду: что у них, неладно с Антеком?
– Да нет же, Фрицек, просто ей трудно позабыть свои счастливые девичьи годы, а она, ты знаешь, такая чувствительная! Очень уж было хорошо, когда ты жил с нами. Но они с Антеком живут дружно. Только замкнуто.
– Ах, кто у нас теперь не живет замкнуто! Как иначе проживешь в этом каземате?
Пан Миколай говорит о Варшаве с ожесточением.
– Видит бог, я ничего не желаю, кроме того, чтобы ты был с нами! Но я говорю тебе, Фрицек, это было бы безумием! Если бы ты знал, какое это жалкое зрелище – польский музыкант в Варшаве…
– Я знаю, Орловский рассказывал мне!
– Счастье его, что он вырвался оттуда! Ведь это ужас, друг мой! Не говоря уже о том, что прав нет никаких, средств к жизни тоже, нет для тебя возможности развиваться, укреплять свой талант! Концертов почти не бывает, а то, что дают в опере, – это, по-моему, балаган! Культура попросту гибнет. Мне уже все равно, мне недолго осталось, но тебе после Парижа, после того, что ты здесь узнал, тебе все покажется невыносимым! Нет, лучше уж разлука, чем подобное умирание!
– А по-моему, нет ничего хуже разлуки! Я сплю, и мне снится Варшава, Воля, река… Мне кажется, я вспоминаю вещи, которые видел в два года. Хоть бы на время приехать, побыть с вами!
– В том-то и дело, что на время приехать нельзя! Тебе не позволят мотаться туда и обратно. А приехать совсем!.. Друг мой, представляешь ли ты себе человека в цвете лет, которому совершенно нечего делать?
Пан Миколай говорит это с болью оттого, что и ему, жившему когда-то полной жизнью, собиравшему в своем доме выдающихся людей, самому теперь нечего делать. Преподавание каллиграфии и французского языка не может заполнить жизнь. Еще хорошо, что в тюрьму не посадили за дружбу с Бродзиньским и Мохнацким! – Благодарите бога, что ваш сын уехал, – сказал ему граф де Мориоль. – Нет, уж ты послушайся меня! Можно жить, когда борешься! Но когда и это отнято, жизни нет!
– …Как же чувствует себя Живный, папа?
– Превосходно! Это особенный человек. Он довольствуется малым. Приходит и говорит нам: – С добрым утром! Не правда ли, это особый подарок судьбы мне, что я в моем возрасте могу еще пожелать вам доброго утра? Значит, предстоит еще один хороший день. Взгляните, какая погода! Сколько может произойти хорошего! Во-первых, может прийти письмо от нашего парижанина; во-вторых, к обеду явятся дети – то есть твои сестры: ты же их тоже так называешь!.. – Ну, словом, он найдет тысячу предлогов для того, чтобы быть довольным…
– Редкий человек! – подтвердила пани Юстына…Фридерик играет родителям все, что написано за эти пять лет. Пан Миколай утирает слезы.
– Вот, голубчик, еще одно подтверждение моих слов. Там ты не мог бы все это создать. Твой дух был бы угнетен. Одно дело – погибнуть на баррикадах, другое-проводить свои дни в тюрьме!
Ничто так не радовало пана Миколая, как рассказы Фридерика о его парижской жизни.
– Ты не все рассказываешь, я хотел бы знать подробнее.
Фридерик действительно не все рассказывал: о тягостной стороне преподавания он умолчал.
– Стало быть, даже Керубини и тот тебя полюбил! А говорят, он свирепый старик! И это правда, что они все часто у тебя бывают?
– Что ж ты думаешь, Миклош, что он неправду говорит? Кажется, это не в его привычках!
– Да нет! Да нет! Просто я удивляюсь, как к такому зеленому юнцу приходят в дом знаменитые люди и посвящают ему свои вещи! Согласись, что это уже говорит о чем-то!
– Ах, это мне еще ничего не говорит! Должно быть, у них так принято – посвящать друг другу свои сочинения. Это долг вежливости, не правда ли, дорогой? – Шопен, смеясь, кивает.
И если бы он жил так, совершенно непризнанный, и знаменитые музыканты обходили бы его, разве это умалило бы его гениальность? Разве истинно лишь то, что получило признание?
И пани Юстына прижимала к себе голову сына, который сидел у ее ног на низенькой скамеечке, как бывало в Варшаве.
– Ну, что ни говори, все-таки приятно! Нескончаемые разговоры, а порой и молчание, еще более красноречивое. Но и более опасное, потому что думаешь о том, чего нельзя высказать, и в то же время знаешь, что другой читает твои мысли, как это бывает с очень близкими людьми. И чаще всего закрадывается страх перед разлукой, а она уже близится.
II все же радость безмерна. Ее зримое воплощение-маленький племянник Фридерика, на которого он не может наглядеться. Генрик здоров, румян, у него большой, крутой лобик, ямка на подбородке, немного выдвинутом вперед. Он похож на своего отца, но в выражении глаз, в изгибе губ много «шопеновского», – по крайней мере так уверяет пан Миколай. Ребенок очень жизнерадостен, умеет занять себя сам, целые часы играет, разговаривая сам с собою. Это Людвика приучила его к самостоятельности.
– К музыке он, к сожалению, равнодушен. – Но что такое два с половиной года? – Ах, не скажи: ты, Фрицек, именно в этом возрасте уже умел слушать музыку. Ты просто обо всем забывал, когда мама начинала играть… Нет, этот хлопец проявит себя иначе!
– Прежде всего он прекрасен как бог!
– …А что ж вы не рассказываете мне про жену Тита? Какая она? Красивая?
– Так себе, – сказал пан Миколай. – И зачем ему красавица жена? Он сам красивый.
Пани Юстына с неудовольствием взглянула на мужа.
– Не слушай, Фрицек. Она очень мила. Как цветок! И такая прилежная, хозяйственная!
– Значит, это не та, которую он любил!
– Глупости какие! – сказала пани Юстына. – Мало ли что померещится в юные годы! Не всякий сон сбывается!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.