ГЛАВА ВОСЬМАЯ МОНАРХ ИЛИ ПРЕЗИДЕНТ?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

МОНАРХ ИЛИ ПРЕЗИДЕНТ?

Я сравнивал величественную славу Рима во дни республики с плачевным ее уделом под правлением императоров.

П. Пестель

1

Аничкова моста сани свернули на набережную Фонтанки и остановились у небольшого коричневого дома. Из саней вышел офицер в шинели с бобровым воротником и направился к парадному.

Никита Михайлович Муравьев уже ждал гостя. Как только доложили, что приехал подполковник Пестель, он приказал звать его в кабинет и сам вышел навстречу.

— Давно, давно жду вас, Павел Иванович, — сказал Муравьев, когда они поздоровались. — В прошлый раз своими обещаниями рассказать много важного вы только разожгли мое любопытство.

— Что поделать — дела, — ответил Пестель, усаживаясь. — Но сегодня мы непременно должны с вами поговорить обо всем и обо всем договориться. Скажу прямо: мне нужна ваша помощь.

— Чем же могу служить? — спросил Муравьев.

— Своим просвещенным умом, — Пестель улыбнулся и продолжал: — Господин Тургенев, вы и я, кажется, уже договорились, что необходимо собрать петербургских членов и решить, будем ли мы действовать или будем продолжать говорить.

— Разумеется, решили, — подтвердил Муравьев.

— Ну, так прежде всего надо условиться, где мы соберемся, а потом будем обсуждать остальное. Сам я ничем помочь не могу — вы знаете, я остановился у брата в Кавалергардских казармах, а там не та обстановка, которая нужна.

— Понимаю, — ответил Муравьев. — Я уже думал об этом. Конечно, проще всего было бы собраться у меня, но вы знаете, как гостеприимна матушка, и наш дом всегда полон родственниками, близкими и дальними, приехавшими бог весть откуда и бог весть зачем. Поэтому в интересах дела я должен сказать, что и наш дом не подходит. Нам будут мешать. Так что, перебрав всех, я остановился на квартире Федора Николаевича Глинки. Он холост, живет один, а главное — под его квартирой находится петербургская контора адресов. Там всегда толчется масса народу и сколько бы человек ни съехалось к Глинке, это не привлечет ничьего внимания.

— А вы уже говорили с Глинкой? — спросил Пестель.

— Нет, но он непременно согласится, я уверен в этом, — ответил Муравьев.

— Вот и отлично, — оживился Пестель. — Теперь давайте договоримся о самом важном.

— Я догадываюсь, — ответил Муравьев, — что самое важное нам с вами договориться о том, чтобы на заседании действовать совместно.

— Это так, но это еще не все, — заметил Пестель. — Главное то, с чем мы должны выступить вместе. Мы должны не только убедить всех остальных, что союзу пора действовать, но и в каком направлении действовать. — Пестель протянул руку и положил ее на ручку кресла Муравьева. — Я вам скажу прямо, не знаю только, как вы к этому отнесетесь, Никита Михайлович: я стал республиканцем и республиканцем убежденным. — Муравьев улыбнулся и хотел что-то сказать. — Нет, нет, погодите, дайте я вам все объясню. Это не только плод раздумий кабинетного человека, было время, когда я оспаривал Новикова, отвергал его республиканскую конституцию. Ужасы французской революции затмевали у меня все. Но потом я стал припоминать его суждения и соглашаться с ними. И трудно не согласиться, если смотреть на историю без предубеждения. В Европе это понимают многие…

— Павел Иванович, дорогой, — перебил его Муравьев, — вам не к чему мне все это объяснять. Я радуюсь, слушая вас, и все отлично понимаю. Что касается республики, то я также за нее. Вы правильно сказали, что к иному выводу нельзя прийти, если смотреть на историю непредубежденно. Республика и анархия вещи разные, и анархию можно и должно избежать. И мы ее избежим.

Пестель встал и взволнованно прошелся по кабинету.

— А вы знаете, Никита Михайлович, — сказал он, — ведь не только мы двое думаем с вами так. Скажу без ложной скромности: есть и моя заслуга в том, что сейчас так думает большинство наших в Тульчине. Боже мой, если бы вы могли слышать наши беседы! Когда мы представляли себе живую картину всего счастья, каким Россия будет пользоваться при республике, мы приходили, прямо сказать, в восторг и готовы были жертвовать для этого всем.

— Зато посмотрели бы вы, — рассмеялся Муравьев, — в какой ужас приходит наш любезный Карамзин, когда я начинаю проповедовать ему подобные вещи. Слава богу, что он не слышит нас, а там, наверху в кабинете у себя, сидит сейчас, наверно, и пишет свою историю.

Давно все утихло в доме Муравьевых, Погас огонь в кабинете Карамзина, снимавшего квартиру в их доме, заснула хлопотливая Екатерина Федоровна Муравьева, далекая от подозрений, с каким опасным гостем беседует ее сын, а Муравьев и Пестель все еще обсуждали детали будущего совместного выступления на заседании Коренной управы. Познакомившись с докладом Пестеля, Муравьев стал уверенно доказывать, что склонить членов управы к принятию предложений Пестеля будет нетрудно. Республиканские настроения, говорил он, буквально носятся в воздухе, все члены жаждут деятельности. Муравьев отвечал за то, что Лунина, Семенова, Николая Тургенева убеждать не придется. Тургенев совсем недавно говорил: «Мы теряемся в мечтаниях, во фразах. Надо действовать и этим завоевать право рассуждать. Словам верить не должно, должно верить делам». Из всех только Илья Долгоруков, может быть, проявит излишнюю осторожность, но и его можно будет убедить.

Но главное, о чем договорились Пестель и Муравьев, это о необходимости поставить вопрос о государственном перевороте. Муравьев, не колеблясь, поддержал Пестеля, когда тот заговорил о цареубийстве, и сам вызвался выступить с этим предложением.

Уже занимался поздний зимний рассвет, когда Пестель покинул дом Муравьевых. Он уходил с сознанием, что первый шаг сделан и сделан удачно.

2

Никита Муравьев не обманул ожиданий Пестеля: он заручился согласием Глинки на то, чтобы совещание происходило у того на квартире, он убедил членов Коренной управы согласиться поставить на обсуждение доклад Пестеля.

В условленный день к дому на Театральной площади, где жил Глинка, стали съезжаться члены Коренной управы. Пестель и Никита Муравьев приехали одними из первых. У Глинки они застали одного блюстителя управы князя Илью Долгорукова, жившего здесь же неподалеку. Вслед за ними приехал старый приятель Пестеля Иван Шипов, потом Лунин, братья Муравьевы-Апостолы, Бригген, Колошин, Семенов. Приехал граф Федор Толстой, который должен был председательствовать на этом заседании. Последним в гостиную, где собрались члены управы, явился Николай Тургенев, приветливо раскланялся со всеми, прихрамывая, подошел к столу и, оглядев собравшихся, сказал:

— Ну что ж, господа, начнем, пожалуй. Кажется, все в сборе.

— Да, да, прошу всех, — подхватил Глинка. — Прошу, Федор Петрович, на почетное место, вы у нас сегодня главный.

Толстой уселся в конце длинного стола на председательское место, рядом с ним блюститель управы князь Долгоруков. Пестеля усадили посредине, чтобы всем удобнее было слушать его доклад.

Когда все разместились за столом, поднялся со своего места Долгоруков и произнес официальным тоном:

— Вы все, господа, знаете, надеюсь, причину нашего сегодняшнего собрания. Я от лица управы прошу господина Пестеля изложить все выгоды и все невыгоды монархического и республиканского правления, после чего каждый присутствующий выскажет свое суждение по этому поводу.

Пестель встал, расправил лежащие перед ним. листы бумаги и начал доклад:

— Зло, сопутствующее неограниченной монархии, очевидно. Если в государстве один человек обличен всей полнотой власти, особенно если власть его наследственна, то он не может не быть деспотом.

Пестель говорил медленно, спокойно, излагая свои доводы в ясных, четких фразах. Разобрав всю несостоятельность неограниченной власти, он перешел к разбору конституционной монархии.

— В монархиях конституционных народ угнетается едва ли не так же, как в монархиях неограниченных. Французская и английская конституции суть одни только покрывала, не воспрещающие министерству в Англии и королю во Франции делать все, что они пожелают. В этом смысле я отдаю предпочтение самодержавию перед конституционной монархией — порочность власти при самодержавии видна всем, тогда как в конституционных монархиях действует та же неограниченность, только медленнее и не столь откровенно. Что касается обеих палат, то они существуют тоже только для одного покрывала.

Мне кажется, что главное стремление нынешнего века состоит в борьбе между массами народными и аристократией всякого рода, будь то аристократия богатства или аристократия наследственная. Прямо скажу, что такая аристократия сделалась в европейских странах сильнее любого монарха, и она является важнейшим препоном государственному благоденствию. С другой стороны, монархи нигде никогда не принимали конституцию добровольно, она им навязывалась, и они отказывались от нее при первом удобном случае и потом жестоко мстили народам за свои прежние уступки. Отсюда вывод — конституции в странах монархических непрочны и служат одной лишь аристократии. Устранить же власть аристократии может только республиканское правление.

Пестеля слушали внимательно. Никита Муравьев с удовольствием наблюдал, какое впечатление производит эта речь: не спускает с Пестеля восторженных глаз Матвей Муравьев, благосклонно улыбается Тургенев, Глинка то и дело шепчет что-то сидящему рядом Толстому, а тот одобрительно кивает головой.

Когда Пестель заговорил о республике, голос его зазвенел. Теперь он уже не доказывал, он горячо убеждал:

— Республика! Что может быть благодетельнее ее? Вспомните блаженные времена Греции, когда она состояла из республик, и жалостное ее положение потом. Пример Великого Новгорода для нас, русских, лучшее доказательство благости республики. Нельзя не видеть высшего блаженства России именно в правлении республиканском!

Пестель говорил долго, его не перебивали, но когда он кончил, все заговорили разом. Речь его произвела большое впечатление.

— Послушай вас царь, вы и его убедили бы, что для блага республики ему необходимо отправиться на эшафот, — сказал он, смеясь.

— Дай бог, — ответил Пестель. — Однако пусть Долгоруков открывает прения.

Первым в прениях выступил Глинка. Он сказал, что речь Пестеля очень убедительна, но не со всеми ее положениями он может согласиться.

— Для простого русского человека, — сказал Глинка, — вся Русь воплощается в ее православном государе, и сразу перевоспитать русских в духе республиканском нельзя. Надобно допустить на первое время конституционную монархию. Но нынешнему государю царствовать не должно, я предлагаю императрицу Елизавету Алексеевну.

Набожная, тихая, не отличавшаяся ни способностями, ни честолюбием, жена Александра I, Елизавета Алексеевна, никогда ничьего внимания не привлекала.

— Однако почему же Елизавету Алексеевну? — спросил, недоумевая, Никита Муравьев.

— Она кротостью своей привлечет сердца россиян, — смутившись наступившей вдруг тишиной, ответил Глинка.

— Федор Николаевич привык судить больше с поэтической, чем с политической точки зрения, — холодно отрезал Тургенев.

Но предложение Глинки неожиданно поддержал Толстой. Поднялся спор. Глинка, почувствовав, что он не один, сначала горячо отстаивал свою точку зрения, но не смог справиться с вескими аргументами, выставленными Пестелем, Муравьевым, Тургеневым в защиту республики. В конце концов он уступил.

Приступили к голосованию. Голосовали поименно, каждый мотивировал свою точку зрения. Произносили пространные речи, но все они были выдержаны в одном духе — все были за республику.

Тургенев, слушая ораторов, нетерпеливо постукивал пальцами по столу. Во время одного особенно продолжительного выступления он обратился к сидевшему рядом Сергею Муравьеву и сказал вполголоса:

— К чему так много говорить, и так все ясно.

Когда Долгоруков предложил ему высказаться, он бросил коротко:

— Le pr?sident, sans phrases! [7]

— Вот самое убедительное заявление, которое я слышал! — подхватил Пестель.

— Президента — и больше не о чем говорить!

Все четырнадцать присутствующих согласились с предложением Пестеля. Было постановлено: сообщить всем управам решение Коренной управы — в России должна быть республика.

Теперь предстояло решить не менее важный вопрос: каким путем установить в России республиканское правление, на каких основах должна существовать российская республика? Надо было решить, как действовать.

На следующий день члены Коренной управы собрались на скромной холостой квартире Ивана Шипова в Преображенских казармах.

Съехались, правда, не все: не было Глинки, Толстого, Колошина и Тургенева, поэтому собрание не могло считаться официальным.

Первым на заседании выступил Никита Муравьев. Доказывая необходимость установления республики путем государственного переворота, он говорил;

— Республика сама собой не явится — ее надо добиваться, и единственным средством ввести в России народное правление может быть только цареубийство.

Муравьев сам не ожидал такого эффекта своих слов: Долгоруков побледнел и замахал руками, не находя слов.

— Это сумасшествие! — произнес он наконец. — Если вы доведете подобное мнение до всех членов союза, то общество развалится. Благоденствие через цареубийство — это безумие!..

— Это необходимость, — перебил его Муравьев. — А безумие — оставить в живых монарха, лишенного самодержавной власти. В стране очень много людей, в которых он найдет поддержку; отсюда родится междоусобие.

Долгоруков встал и прерывающимся от волнения голосом произнес:

— Поймите же, если для вас спасение России только в революции, то, убьете ли вы его или нет, в стране все равно вспыхнет анархия.

— Нет, не вспыхнет, — вмешался Пестель. — Надо создать временное правление, обличенное полной властью, подобно якобинскому Комитету общественного спасения, и надо, чтобы оно твердой рукой пресекало всякую попытку реставрации.

— Уж не вы ли метите в Робеспьеры? — зло спросил Долгоруков. — Нет уж, господа, увольте. Я не пойму, где нахожусь, — это какой-то якобинский клуб времен террора.

Слова «якобинский», «Робеспьер», «террор» смутили членов управы. Пестелю и Муравьеву единодушно стали возражать; все находили, что цареубийство приведет к анархии и гибели России. Доспорились до того, что стали переходить на личности. С заседания расходились, так и не договорившись.

Но Никита Муравьев и Пестель не успокоились; через несколько дней они снова собрали совещание на квартире у Шипова. Присутствовала только половина членов Коренной управы: кроме тех, кто не был на первом совещании у Шипова, не явился и Долгоруков. Здесь совместными усилиями они сумели все-таки убедить членов в необходимости цареубийства. Вопрос об этом был поставлен на голосование и принят. Но убедить членов управы в необходимости создания временного правления с диктаторскими полномочиями они так и не смогли. Страшна была смута, но еще страшнее якобинский террор.

Но и то, что удалось сделать, было очень важно. Пусть официально было принято только решение о республиканской форме правления, но то, что половина членов Коренной думы согласилась с необходимостью цареубийства, было несомненным успехом.

3

Теперь Пестель усиленно работает над проектом республиканской конституции. Вдохновленный успехом январского совещания, понимая, что для завершения начатого необходимо наметить ясную цель и твердую программу действий, он создает законоположение будущей Российской республики.

В проекте недвусмысленно говорилось об уничтожении самодержавия и крепостничества. По этому проекту все совершеннолетние граждане мужского пола должны участвовать в выборах в верховный представительный орган. Выборы устанавливались двухстепенные, и для того, чтобы быть избранным, надо было обладать известным состоянием. Тысяча депутатов от всей страны составляет Народное вече. Народное вече является законодательным органом. Исполнительной властью наделяется «император», как в проекте, в целях конспирации именовался президент. Народное вече избирает Сенат, имеющий «надзирательную» власть, то есть он должен быть верховным контрольным органом.

И депутаты Народного веча и сенаторы получают жалованье; кроме того, Сенат владеет большими поместьями, доходы с которых равномерно распределяются между всеми сенаторами. Тем самым сглаживается различие между бедными и богатыми сенаторами и обеспечивается их независимое от правительства положение.

Крестьяне с освобождением получают половину помещичьей земли, но с условием, что они некоторое время должны будут выплачивать бывшим владельцам прежний оброк.

Пестель работал над проектом всю весну и лето 1820 года. Казалось, само время заставляло торопиться. Павел Иванович был еще в Петербурге, когда туда 24 марта пришло известие об испанской революции. Риэго и его сподвижники заставили короля подписать манифест о созыве парламента и присягнуть конституции. Восторгу русских либералов не было предела: на Испанию показывали как на пример для России.

Спустя три месяца после известия об испанской революции пришло новое ошеломляющее сообщение: вспыхнула революция в Неаполе. Восставший народ под предводительством генерала Гульельмо Пепе потребовал от короля конституции по образцу испанской. Король вынужден был согласиться.

Европа приходила в движение. Может быть, недалек тот день, когда революционный пожар перекинется в Россию. А в стране неспокойно: волнуются уральские рабочие, бунтуют крепостные на Дону, с Дона восстание перекинулось на Украину, пушками приходилось правительству наводить порядок на юге России.

Известие о неаполитанской революции Пестель получил уже в Тульчине. Он приехал к месту службы в конце мая 1820 года, проведя почти всю весну, время своего отпуска, у родителей в Васильеве.

В августе 1820 года Никита Муравьев и Лунин по дороге в Крым заехали в Тульчин. Пестель познакомил их со своим проектом конституции, копию с которой дал им с собой. В свою очередь, Муравьев дал Пестелю прочесть рукопись своего сочинения, озаглавленного «Любопытный разговор». Это был род катехизиса, где в вопросах и ответах, рассчитанных на простого читателя, доказывалось, что свобода есть неотъемлемое право каждого человека, отказываться от которой подло. «Кто установил государей самовластных?» — задавался вопрос. «Никто, — отвечал Муравьев. — Царь не признает власти рассудка, законов божьих и человеческих, сам от себя, то есть без причины, по прихоти своей, властвует». «Для того, чтобы избежать самовластия, — доказывал Муравьев, — надлежит утвердить постоянные правила и законы, как бывало в старину на Руси».

Пестель оценил агитационное значение «Любопытного разговора» и задумал сам создать нечто подобное.

Так родился «Социально-политический трактат». В нем Пестель обрушивается на привилегированные сословия, выставляя их виновниками всех зол: «Необходимо уничтожить все дворянские отличия и произвести совершенное слияние трех сословий: дворянства, третьего сословия и крестьян». По мысли Пестеля, граждане могут различаться только по образованию или богатству, но все должны быть равны перед законом. Вопрос же социального неравенства решается столь же прямо, но несколько утопично: Пестель предлагает всех граждан России наделить землей, и таким образом крестьян превратить в помещиков.

За время пребывания в Тульчине Муравьев познакомился почти со всеми членами Тульчинской управы. Организация ее работ была им одобрена.

После своего возвращения на юг Пестель организовал регулярные собрания членов управы. На одном из первых собраний он ознакомил тульчинцев с решением январского совещания Коренной управы. Это решение встретило оппозицию Бурцова. Бурцову поддержал Михаил Фонвизин, генерал-майор, член Союза благоденствия, прибывший незадолго перед тем в Тульчин.

Фонвизин, как и Бурцов, был умеренным, стоял за конституционную монархию. Между ним и Пестелем были частые споры по поводу принятой на петербургском совещании программы. Но Пестель чувствовал себя еще увереннее, чем осенью 1819 года, — он не только сумел наладить работу Тульчинской управы, но и сколотил вокруг себя крепкое ядро сторонников республики. В него входили как старые члены — Юшневский, Аврамов, Ивашев, так и вновь принятые — Басаргин, братья Крюковы, князь Барятинский. Особенно активны были Николай Крюков и Александр Барятинский.

Горячий, увлекающийся Барятинский, всецело доверяя Пестелю в вопросах политики, не скрывал, что во всем беспрекословно повинуется ему. Один раз уверовав, что для благоденствия России необходима республика, такая, какую предлагал Пестель, он уже не сворачивал со взятого курса, оставаясь преданным Пестелю до конца.

Николай Крюков был нередко предметом шуток товарищей-офицеров. Серьезный и вместе с тем немножко наивный книжник, он искренне возмущался, когда замечал, что его товарищи предпочитают вечеринки с танцами чтению глубокомысленных философских сочинений. Их шутки над его рассуждениями о политике и науке выводили его из себя. Легкомыслие принималось им за обскурантизм, а к обскурантам он был нетерпим. «Попробуйте заговорить в нашем обществе о политике или философии и вы увидите, как все эти молодые люди начнут насмехаться над вами, — пишет он в своей записной книжке. — Привычка обращать в смех все, что не согласуется с принятыми обычаями, причиняет великий вред народам, лицемеры и сильные… находят собственную выгоду в настоящем положении вещей, следовательно, сильно вооружаются против всякой новости…»

Записная книжка Крюкова была полна выписок из «Истории Государства Российского» Карамзина. Усиленно занимался он физикой, экономикой, статистикой и законодательством.

Крюков хорошо знал Пестеля еще до своего вступления в общество и глубоко уважал его. И для Пестеля не были тайной вольнолюбивые взгляды образованного офицера. Поэтому, когда Барятинский запросил управу о разрешении принять Крюкова, Пестель охотно дал свое согласие.

4

Киселев, как и раньше, симпатизировал Пестелю. Слухи об их теплых отношениях по-прежнему очень волновали Закревского. Но Киселев не внимал предостережениям, которые его друг расточал в своих письмах. Ни Пестель, ни его товарищи не находили нужным особенно скрывать свою принадлежность к тайному обществу, и Киселев, зная о существовании Союза благоденствия, молчал. Более того, Пестель давал ему читать свой, конституционный проект.

Александр Петрович Барятинский.

Киселев с большим вниманием прочел этот труд и заметил только, что, пожалуй, своему «императору» Пестель дает слишком много власти.

Но все это не мешало Киселеву после июля 1820 года нажать на «фрунтовую службу» в армии.

В июле был царский смотр 2-й армии. Киселев ждал себе генерал-адъютантских аксельбантов, но Александр остался недоволен выправкой и учебным шагом солдат и обошел Киселева наградой. Киселев решил во что бы то ни стало сделать 2-ю армию образцовой в отношении «фрунта» и стал заводить учебные батальоны и экзерциргаузы. Муштровали солдат основательно, хотя от палок Киселев рекомендовал офицерам воздерживаться.

Пестель понимал Киселева — оба они заботливо относились к своей карьере — и сам пытался усвоить все премудрости «фрунта», для чего брал уроки у такого мастера муштры, каким был генерал Желтухин.

Пестель привык все делать по-настоящему и считал, что если пришлось стать «фрунтовиком», то надо быть образцовым «фрунтовиком».

Такое взаимопонимание еще более сближало Киселева и Пестеля.

5

Якушкин, который приехал в Тульчин в конце 1820 года, нашел, что здесь самые благоприятные условия для деятельности тайного общества: тульчинские члены почти ежедневно свободно собирались, уверенные в своей безопасности.

Приезд Якушкина в Тульчин объяснялся тем, что Коренная управа решила 1 января 1821 года созвать в Москве съезд, на который должны были собраться делегаты от всех управ. Последние события требовали радикальной перестройки самой структуры Союза благоденствия.

В октябре 1820 года в Петербурге вспыхнуло волнение в Семеновском полку, которым командовал полковник Шварц.

Командир полка был одним из тех аракчеевцев, с помощью которых Александр I собирался «подтянуть» армию, считая, что она недопустимо распущена. Зверское обращение Шварца с солдатами вызвало возмущение первой, «государевой», роты полка; ее поддержал весь первый батальон.

Солдаты вели себя мирно — до оружия дело не дошло; волнение кончилось раскассированием полка и суровым наказанием «зачинщиков». Но царь и петербургское начальство были сильно встревожены семеновской историей. Флигель-адъютант царя Бутурлин не без основания полагал, что стоило кому-нибудь из офицеров стать во главе мятежных солдат и призвать их к оружию, как «все пошло бы к черту!». Но такого офицера не нашлось, хотя одной из возмутившихся рот командовал Сергей Муравьев-Апостол.

Некоторые члены тайного общества как будто бы понимали важность момента, которого не следовало бы упускать. Федор Глинка в день возмущения был уверен, что в России начинается революция. Николай Тургенев в этот же день спрашивал у И. И. Пущина: «Что же вы не в рядах восстания Семеновского полка? Вам бы там надлежало быть». Но тем не менее члены Союза благоденствия остались в стороне от восстания. В этом ясно сказалась неподготовленность членов тайного общества к активным выступлениям. Снова во всей остроте встал вопрос об активизации общества.

У Якушкина были рекомендательные письма от его давнего приятеля Михаила Фонвизина, который к тому времени уехал из Тульчина в Москву. Письма адресовались Бурцову, к нему и явился Якушкин, как только прибыл в Тульчин. В тот же день Якушкин побывал у Пестеля и Юшневского.

Сам Якушкин старался быть осторожным, но тульчинские члены, не привыкшие к строгой конспирации, не стеснялись посещать его, и скоро он перезнакомился со всеми.

Якушкин удивлялся тому, как «свободно и почти ежедневно сообщались между собой» тульчинские члены. Такой тесной связью он объяснял большую активность Южного общества. Особенно отличал он роль Пестеля, которого, казалось ему, и одного было достаточно, «чтобы беспрестанно одушевлять всех тульчинских членов».

Здесь, у Бурцова, и на своей квартире Пестель подолгу беседовал с Якушкиным, читал ему отрывки из своего конституционного проекта, в частности об устройстве волостей и селений. Пестель объяснял Якушкину, что не видит в своем проекте обязательную конституцию Российской республики.

— Я этим приготовляюсь, — говорил он, — правильно действовать в земской думе и знать, когда придется о чем говорить.

Обсуждали они и вопросы будущего съезда.

Сам Пестель очень желал попасть в Москву, но Бурцов на этот раз решил сделать все возможное, чтобы не допустить Пестеля на съезд. Он убеждал Якушкина не приглашать Пестеля.

— Если Пестель поедет в Москву, — доказывал Бурцов, — то своими резкими мнениями и своим упорством испортит там все дело.

Бурцов, а еще раньше Фонвизин, сумел настроить Якушкина настороженно по отношению к Пестелю, пугая его крайностями пестелевских взглядов.

На квартире у Пестеля было созвано совещание Тульчинской управы. Там Якушкин предложил собравшимся послать на съезд доверенных, которые должны будут с другими делегатами определить необходимые изменения в уставе Союза благоденствия и обсудить вопрос переустройства самого общества.

Под влиянием Якушкина было решено, что на съезд поедут Бурцов и Комаров как наиболее удобные в отношении конспирации: Бурцов к тому времени подготовил себе служебную командировку в Москву, а Комаров собирался в отпуск по семейным обстоятельствам, так что их пребывание в Москве не должно было возбудить ничьих подозрений.

Пестеля, который тоже выразил желание отправиться на съезд, убедили, что, так как есть уже два кандидата, его пребывание на съезде не необходимо.

А поездка в Москву, где все знают, что у него нет ни родных, ни особых дел, может привлечь нежелательное внимание московской полиции. Скрепя сердце Пестель согласился с доводами товарищей.

Спустя несколько дней Якушкин уехал в Кишинев, где должен был встретиться с Михаилом Орловым, командовавшим там дивизией. Орлов был принят в общество Пестелем, Бурцовым и Фонвизиным летом 1820 года. Общество дорожило им как одним из способнейших членов и командиров крупной воинской части, использовать которую в целях общества было очень выгодно. Якушкину было поручено пригласить Орлова на съезд.

6

В Москве, в доме Фонвизиных на Рождественском бульваре, в первых числах января 1821 года состоялось первое совещание Московского съезда. На нем присутствовали Орлов, Охотников, Николай Тургенев, Федор Глинка, Фонвизины, Граббе, Бурцов и Якушкин. Комарова на съезд не допустили.

Еще в Тульчине Якушкин высказал Бурцову сомнение в честности его товарища.

Что-то странное было в поведении Комарова, этого умеренного из умеренных, которому, казалось, давно пора было выйти из союза, но который не только не уходил, но усиленно интересовался всеми деталями его работы, явно желая быть в курсе всех дел. Это было тем. тревожнее, что еще в 1817 году некоторые члены общества связывали арест Александра Муравьева с неосторожными словами Комарова, осведомленного о деятельности Союза спасения.

Не имея прямых доказательств неблагонадежности Комарова, Якушкин не сумел убедить Бурцова отвести его кандидатуру и решил поднять этот вопрос в Москве.

Коренные члены, выслушав Якушкина, нашли, что рисковать не стоит, и Комарова на съезд не допустили, объяснив это тем, что он не принадлежал к коренным членам союза. Комаров возмутился и стал доказывать, что он должен присутствовать на съезде как депутат от Тульчинской управы. Разыгралась бурная сцена. Но когда несдержавшийся Якушкин прямо заявил Комарову: «Я на лице твоем вижу, что ты изменяешь обществу!» — Комаров спокойно проглотил эту фразу и больше не настаивал на своем присутствии на съезде.

Объяснение с Комаровым было как бы дурным предзнаменованием для съезда: за этим последовал целый ряд неприятностей. Первой из них был выход Орлова из союза.

Орлов на съезде предложил обширную программу действий, имевших своей целью в ближайшее время начать подготовку к вооруженному восстанию. Одним из пунктов его предложений была организация тайной типографии, в которой можно было бы печатать агитационную литературу и фальшивые ассигнации «для доставления обществу потребных сумм». Орлов говорил, что ручается за свою дивизию, и требовал полномочий действовать по своему усмотрению.

На съезде не было ни Пестеля, ни Сергея Муравьева-Апостола, ни Никиты Муравьева — некому было серьезно подойти к предложениям Орлова, оценив их смелость, трезво прокорректировать. Умеренные, вроде Якушкина, Федора Глинки, Фонвизиных, были обескуражены его предложениями. Когда Орлов кончил свой доклад, Якушкин спросил, не шутит ли он, предлагая такие неистовые меры. Неуместный вопрос рассердил Орлова. Он заявил, что, раз его предложения не принимаются, он покидает общество. Его попытались переубедить, но Орлов не был человеком, который идет на компромиссы. Он не пожелал больше разговаривать с людьми, которые, по его мнению, не хотят по-настоящему активизировать общество, и покинул заседание.

Едва закрылась дверь за Орловым, как поднялся полковник Граббе и сказал:

— Господа, разрешите мне сообщить вам одно важное известие, касающееся нашего общества. Недавно мой начальник генерал Васильчиков спросил у меня, не слышал ли я что-нибудь об офицерском обществе, имеющем множество членов. Я, конечно, ответил, что ничего подобного не слышал. Тогда он рассказал мне, что недавно, беседуя с Краснокутским, выразил сожаление, что между офицерами нет дружеских обществ. И Краснокутский будто бы ответил ему, что такое общество есть и что оно очень большое и имеет значительных членов. Для меня стало ясно, почему Васильчиков интересуется обществом. Я не удивлюсь, если слова Краснокутского он передаст своему брату — начальнику гвардейского корпуса, а тот передаст их выше.

Долгое молчание было ответом на сообщение Граббе. Никогда еще общество не находилось под такой угрозой. Надо было срочно искать выхода из создавшегося положения.

Первым прервал молчание Бурцов:

— Неосторожность нашего товарища может обойтись нам очень дорого. Выход может быть только один: официально объявить о роспуске общества.

— Правильно! — подхватил Тургенев. — Этим мы удалим из общества ненадежных членов и приостановим возможные меры правительства по розыску общества.

Действительно, только таким путем можно было сохранить общество. За предложение Бурцова и Тургенева проголосовали все. Тут же было составлено обращение ко всем управам, в котором сообщалось, «что так как в теперешних обстоятельствах малейшею неосторожностью можно возбудить подозрение правительства, то Союз благоденствия прекращает свои действия навсегда».

На второе заседание были приглашены все члены Союза благоденствия, находившиеся в Москве, в том числе был приглашен, и Комаров. Это было сделано с расчетом на то, что если Комаров осведомитель, то он непременно сообщит правительству решение Коренной управы. На заседании Тургенев, объяснив причины уничтожения тайного общества, объявил о роспуске Союза благоденствия.

На следующем заседании присутствовали только те члены, которые были на первом заседании съезда. Обсуждался вопрос о программе и уставе нового тайного общества, которое образовалось под прикрытием постановления о ликвидации Союза благоденствия.

Прежде всего было признано необходимым изменить устав Союза благоденствия, устройство и самый состав общества. В новом уставе цель и средства для ее достижения должны были определиться с большей точностью, чем они были определены в уставе Союза благоденствия.

Затем приступили к сочинению устава.

В первой части устава, предназначавшейся для вступающих, говорилось то же, что и в «Зеленой книге». Ее редактировал Бурцов.

Вторую часть устава — для «высших членов» — написал Николай Тургенев. В этой части уже прямо было сказано, что цель общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России, «а чтобы приобресть для этого средства, признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всякий случай».

Таким образом, устав нового общества отличался от решений петербургского совещания 1820 года: о республике не было сказано ни слова, говорилось только об ограничении самодержавия, то есть конституционной монархии.

Но в то же время новая программа имела свои положительные качества: она свидетельствовала о более последовательном понимании декабристами роли революционного насилия. Решение действовать посредством войск было несомненным шагом вперед по сравнению с прежними тактическими решениями.

Было намечено завести четыре отделения нового общества — в Петербурге, Москве, Тульчине и в Смоленске, куда направлялся Якушкин.

Договорились и о подборе новых членов. По предложению Бурцова, было решено избавиться не только от неустойчивых членов, но и от слишком радикальных, вроде Пестеля. Бурцову было поручено рассказать тульчинцам о роспуске Союза благоденствия, «вслед за тем известить всех членов, кроме приверженцев Пестеля, о существовании нового устава». Таким образом Бурцов думал «привести в порядок» Тульчинскую управу, надеясь, что все к нему присоединятся под его руководством.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.