Монарх

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Монарх

Впервые с 1939 года нигде больше не воюют за Францию и во имя Франции. Но в самой Франции не затухают ожесточенные распри. Вспоминают о Вандее времен контрреволюционного восстания и о ярости шуанов. Речь идет, естественно, об ОАС. В Алжире она пытается оставить арабам «выжженную землю» и вызывает у европейцев последние отчаянные конвульсии. Сотни тысяч французов в панике уезжают во Францию и оседают в южных департаментах. Эти озлобленные люди создают благотворную почву для деятельности ОАС и «Национального совета сопротивления» во главе с Жоржем Бидо. Предпринимаются новые попытки покушений на де Голля. Шуаны не успокаиваются. В листовках «ультра» говорится: «Сегодня или завтра вопреки всему предатель де Голль будет уничтожен как бешеная собака». Генерал хладнокровно относился к подобным угрозам и не очень охотно уступал требованиям службы безопасности: «Я делаю свою работу, а вы извольте заниматься вашей». Тем не менее в Коломбэ он теперь летает на вертолете, а его маршрут до аэродрома постоянно меняется.

Но в Елисейском дворце имеется осведомитель, который по телефону информирует 34-летнего полковника Бастьен-Тери о всех передвижениях президента. Этот фашист, считавший себя выразителем национальной воли, руководил по поручению «Старого штаба» неудачным покушением у Поисюр-Сен. Летом 1962 года в контакте с ОАС он готовит нападение на президента боевой: группы, вооруженной автоматическим оружием. Среди его соучастников весьма характерная публика: бывший сотрудник французской разведки, один лейтенант, участвовавший в военном путче в Алжире, парашютист-неудачник, бывший владелец крупной фермы в Алжире, Трое венгров, бежавших с родины в 1956 году. 22 августа они сидят в машинах с автоматами в руках у перекрестна в пригороде Парижа Пти-Кламар. В 8 часов вечера Появляется президентский эскорт. В переднем «Ситроене» на заднем сиденье генерал и мадам де Голль, рядом с шофером их зять полковник де Буасье. Огонь открывают сразу из нескольких автоматов. Одна пуля пробивает заднее стекло, другая — кузов машины, и куски обивки сыплются на голову президента. В машину де Голля попали шесть пуль из 150, выпущенных бандитами. Шофер (тот самый, что вел машину у Пон-сюр-Сен) жмет на газ, и два «Ситроена» на полной скорости уходят. Нападающие сначала их преследуют, но потом разъезжаются в разные стороны. В лагере Виллакубле генерал вылез из машины и, стряхивая с пиджака осколки стекла, сказал: «Эти господа совсем не умеют стрелять». Потом он говорит своему зятю: «Я не прощу этим наглецам, что они стреляли в женщину».

Покушение в Пти-Кламаре. Пробитая пулями машина генерала

Бастьен-Тери окажется одним из немногих фашистов-террористов, который получит по заслугам: его расстреляют. Вообще же генерал де Голль боролся против ОАС без особого ожесточения. Он, кстати, никогда не был мстительным. Так, все четыре генерала, возглавившие путч в апреле 1961 года и оказавшиеся на скамье подсудимых, отделались тюремным заключением. Де Голль хотел спустить на тормозах все движение «ультра», чтобы решить свои главные задачи с наименьшим количеством помех.

Покушение в Пти-Кламаре послужило сигналом к началу нового этапа в деятельности генерала де Голля. Как раз в 1962 году стало совершенно ясно, что с момента прихода к власти в 1958 году де Голль имел жесткую программу по преобразованию Франции в духе своих взглядов. Он никогда не излагал ее детально, ограничиваясь общей формулой: возродить государство и величие Франции. Конкретные пункты этой программы он проводил в жизнь в соответствии с обстоятельствами, а не в заранее установленной по времени последовательности. Но эта программа у него была, и первый пункт — мир в Алжире — де Голль выполнил. Теперь он целеустремленно пойдет дальше.

Эдгар Фор, один из крупнейших политических деятелей послевоенной Франции и из немногих, пользовавшихся уважением де Голля, писал: «Непредвиденный случай положил начало движению: покушение в Пти-Кламаре. Мы видим здесь пример взаимодействия двух элементов: запланированного и неожиданного… Генерал де Голль хотел, учитывая возможность своего исчезновения, не оставить незаконченным то, что он рассматривал в качестве своей фундаментальной задачи: создание структуры государства».

Но разве де Голль уже не создал государство на основе конституции 1958 года? Нет, это было лишь началом государственной постройки, которую он хотел соорудить для себя, а следовательно, и для Франции. То был временный компромисс, который генерал терпел, пока шла алжирская война. Конституция 1958 года, как ни ограничивала она права парламента, не давала де Голлю независимости от традиционных политических партий, и они все чаще путали его карты, выступая «самозванными». по его мнению, посредниками между ним и Францией. А он стремился отстранить их от этого диалога. Отсюда проведение референдумов, казавшихся со стороны подчас совершенно неоправданными практическими потребностями. Например, вопрос о самоопределении Алжира дважды выносился на референдум. Де Голль использовал их, для того чтобы партии не вмешивались в его отношения с избирателями. Чрезвычайные полномочия после «недели баррикад», введение в действие статьи 16 конституции в связи с генеральским мятежом — все Это тоже этапы упорного движения де Голля к его идеалу государственного строя, при котором президент выполнял бы функции абсолютного монарха. Генерал хотел создать особый, небывалый в истории Франции тип государства, в котором своеобразно сочетались бы элементы республики с безусловно монархической основой.

Сразу после референдума, утвердившего Эвианские соглашения, де Голль меняет премьер-министра. Дебрэ был полезен, пока его присутствие служило средством сдерживания недовольства сторонников «французского Алжира». Теперь все это уходило в историю. Но зато «неудобства» Дебрэ оставались. Преданный голлист, он не всегда понимал генерала и пытался безрезультатно оказывать на него влияние, превращаясь в досадную помеху. Де Голль не видел необходимости и дальше сохранять такое положение.

В апреле 1962 года президент выдвинул на пост премьера Жоржа Помпиду, который в критический период становления Пятой республики полгода служил начальником кабинета де Голля. Затем Помпиду вернулся к своим обязанностям генерального директора банка Ротшильда, не порывая, однако, личных связей с генералом. Почти никого президент не удостаивал, например, такой чести, как посещение в 1960 году вместе с мадам де Голль квартиры Помпиду в качестве частного гостя! Именно ему де Голль доверил установление секретных контактов с ФЛН. И вот теперь бывший преподаватель-филолог, ныне финансовый деятель в частном банке, не связанный формально ни с какой политической партией, вообще мало известный общественности, был выдвинут на второй по значению государственный пост Республики.

В Национальном собрании правительственную декларацию Помпиду одобрили 259 депутатов. Между тем 8 января 1959 года за Дебрэ было подано 453 голоса. Такая разница объяснялась не столько личностью нового премьера, сколько изменением внутриполитического положения. Война в Алжире, которая сдерживала рост оппозиционных настроений, закончилась. Многие направления внутренней и внешней политики де Голля давно уже вызывали недовольство. Личная власть де Голля, с его пренебрежением к собственной конституции, порождала тревогу. А речь шла как раз о новом, коренном усилении этой власти. Сразу после прекращения войны Де Голль заговорил о необходимости изменения порядка выборов президента так, чтобы за него голосовали не 80 тысяч выборщиков, а все избиратели. Замена косвенных выборов прямыми, носившая внешне демократический оттенок, в действительности означала дальнейшую персонализацию режима. Сразу выяснилось, что эти планы столкнутся с сопротивлением политических партий. Поэтому де Голль колебался, и только покушение в Пти-Кламаре побудило его начать действовать.

Грохот выстрелов заглушил предостерегающие голоса противников конституционной реформы. Де Голль решил, что теперь политическая обстановка облегчает ее проведение. Новый референдум будет выражением возмущения народа попыткой убийства президента. Поскольку существует столь явная опасность исчезновения де Голля, то своевременно решить вопрос о выборе его преемника. Все это придаст референдуму драматический характер, когда главную роль сыграют чувства, в том числе еще не остывшая признательность де Голлю за прекращение войны. Генерал знал, что все партии, кроме ЮНР, восстанут против его намерений. Однако ожидать более благоприятных условий трудно и надо использовать эмоциональный шок, вызванный стрельбой в Пти-Кламаре.

Конечно, любой другой из французских политиков попытался бы оттянуть неизбежную схватку с партиями, попробовать укрепить свои позиции и постараться вообще избежать ее. Не таков был де Голль. Умея долго и терпеливо выжидать, он часто предпочитал первым наносить удары. Вспомним его тактику времен борьбы за профессиональную армию. Он предлагал не отсиживаться за «линией Мажино», а нанести превентивный молниеносный удар бронетанковыми соединениями. В области политики он действовал теперь в таком же решительно наступательном духе.

«После алжирского дела, — говорил де Голль, — партии хотят меня прикончить… Ну что же, я первый перейду в наступление!» Намереваясь изменить метод избрания президента, генерал выбивал оружие из рук противника. Ведь подавляющее большинство из 80 тысяч выборщиков представляли все более враждебные ему политические партии. Были здесь и другие соображения, связанные, например, с тем, что среди выборщиков числилось только два процента женщин, тогда как среди избирателей — 57 процентов. А опыт показал, что именно женщины гораздо охотнее, чем мужчины, голосовали за де Голля как за олицетворение «порядка», «стабильности» и к тому же в их представлении безупречного католика.

Президент, избранный всеобщим голосованием, сразу возвысился бы над парламентом. Ведь каждый депутат представляет лишь небольшой избирательный округ, а он один будет представлять всю страну и окажется воплощением народного суверенитета. Де Голль говорил, что уже почти век республиканская Франция является «телом без головы». Такой головой и должен стать президент. В частных беседах, в отличие от официальных речей, он не скрывал монархическую сущность своих замыслов. «Роль президента, — говорил де Голль, — должна носить монархический характер». По его словам, «Франция нуждается в монархии, но не в наследственной, исходящей из божественного права, а в монархии избирательной. Я выполняю функции монарха во имя Франции». Генерал оказался в конце концов достойным сыном своего отца Анри де Голля, называвшего себя «тоскующим монархистом». Сын решил стать «торжествующим монархистом». Он действовал вопреки всем французским республиканским традициям, вопреки духу радикализма, критики, отрицания, пронизывающего французскую культуру. Он поступал в соответствии с иной традицией, отражавшей реакционный аспект этой культуры, вдохновляясь модернизированными идеями таких реакционеров, как Жозеф де Местр или Шарль Моррас. Он пытался навязать Франции середины XX века государственное устройство, осужденное жизнью еще в XVIII веке. Профессор права Морис Дюверже писал, что выборы президента всеобщим голосованием — «это то же самое, что коронование в Реймсе при старой монархии».

Через несколько дней после покушения в Пти-Кламаре де Голль сообщил о своем решении правительству, повергнув министров в тягостное состояние недоумения, растерянности и страха за судьбу Пятой республики. Хотя лишь один из министров потребовал отставки, почти все они пытались отговорить президента от опасной затеи. Премьер-министр Помпиду, его предшественник Дебрэ, Конституционный совет и его председатель Ноэль, министры, председатели обеих палат парламента, сотрудники канцелярии Елисейского дворца — все они с разной степенью настойчивости и твердости хотели удержать де Голля от фатального движения по наклонной плоскости. Нечего и говорить о политических партиях, которые встретили план президента небывало дружными криками негодования: «Плебисцит! Государственный переворот! Абсолютная монархия!» Буржуазные традиционные политические партии образовали так называемый «картель сторонников „нет“». Правда, эта картина «республиканского гнева» скрывала за собой отнюдь не преданность принципам демократии. Бывший президент Ренэ Коти, также осудивший де Голля, раскрыл смысл оппозиции буржуазных партий. Он указал, что возникает опасность создания коалиции всех республиканских сил, включая коммунистов. Снова все тот же неистребимый страх перед призраком Народного фронта.

И все же члены правительства далеко не единодушно благоприятно отнеслись к его проекту. Почти все они надеялись, что период стабильности и разрядки последует за потрясениями, вызванными войной в Алжире. Надежды эти оказались тщетными, ибо генерал де Голль был человеком, которого постоянно «терзали неукротимые демоны действия».

Видимо, эти «демоны» и принудили генерала, гордо утверждавшего в январе 1960 года, что он уже «двадцать лет воплощает законность», без всякого колебания нарушить конституцию. Вопреки основному закону, требующему обязательного утверждения пересмотра конституции Национальным собранием и Сенатом, де Голль поставил проект реформы сразу на референдум. В ответ на негодующие протесты он заявлял, что интересы Франции и государства важнее любого закона. Он презрительно обвинял защитников конституции в «юридическом фетишизме». Такая бесцеремонная позиция производила особенно шокирующее впечатление во Франции, которую не зря называют самой «юридической» страной в мире. Типично французское сознание пропитано духом законности, идущим от глубоко укоренившихся норм римского права и гражданского кодекса Наполеона. Основные законодательные нормы обычно рассматриваются французами как некие извечные ценности. А де Голль презрительно говорил: «Мы знаем, чего стоят все эти конституции! У нас их было семнадцать за 150 лет, и природа вещей оказалась сильнее конституционных текстов».

3 октября Национальное собрание начинает обсуждать проект реформы. Наступление против нее возглавил Поль Рейно, тот самый, который когда-то поддерживал полковника де Голля в борьбе за танки, а теперь представлял правую партию «независимых». Лидеры всех других партий, за исключением ЮНР, осудили реформу и внесли резолюцию порицания. После давно не виданных по своему ожесточению дебатов на рассвете 5 октября резолюцию порицания одобрили 280 депутатов из 480. Впервые в истории Пятой республики правительство было свергнуто. На другой день Помпиду вручил де Голлю заявление об отставке кабинета, и президент решил распустить Национальное собрание. 28 октября предстояли референдум, а затем новые выборы.

Началась борьба за голоса. Де Голль несколько раз выступает по радио и телевидению. Его противники развертывают контрнаступление. У них немало убедительных аргументов и возможностей для борьбы. Из 12 парижских ежедневных политических газет только одна безоговорочно поддерживала де Голля, две были нейтральны, две другие высказывали оговорки, а семь остальных категорически выступали против реформы.

Перед голосованием де Голль говорил в своем ближайшем окружении, что если его поддержат меньше половины французов, то он уйдет в отставку: «Я не смог бы оставаться во главе государства, не смог бы принимать важнейшие решения». Он мечтал получить 70 процентов голосов. Но ответили «да» 62 процента участвовавших в голосовании, что составляло только 46 процентов избирателей. Референдум показал резкое ослабление влияния де Голля, хотя и принес ему формальный успех. «Мы столкнулись с более мощными силами, чем мы думали», — мрачно констатировал генерал. «Французы— бараны… — снова повторяет он слова, всегда сопровождавшие его политические неудачи. — Эта страна не способна подчиняться дисциплине». Однако, поразмыслив, он не ушел, хотя и был уязвлен до глубины души «неблагодарностью» французов.

Теперь его надежды связаны с выборами в новое Национальное собрание, намеченными на 18–25 ноября. Надо было упорно бороться в условиях, резко отличавшихся от тех, что были четыре года назад, когда его имя служило общим знаменателем для разных буржуазных политических течений. Теперь он оказался в положении, напоминавшем его роль во главе РПФ. Де Голль сам подчеркнул это, впервые официально выступив в поддержку кандидатов партии ЮНР против всех остальных партий. 7 ноября он решительно осудил их, объявив представителями «частных интересов», противостоявших интересам нации. Он призвал избирателей голосовать за сторонников положительного ответа на недавнем референдуме, то есть за кандидатов ЮНР, открыто превращавшихся в официальных кандидатов правительства.

Итоги выборов оказались реваншем за референдум, показавший явный упадок его влияния. Голлистская партия ЮНР укрепила свои позиции в парламенте. Впервые в парламентской истории Франции возникло прочное однородное большинство. ЮНР вместо 165 мест получила 233. Кроме того, к этому большинству примкнули 35 «независимых». Все остальные партии имели только 197 мандатов. Но за этими цифрами скрывались и некоторые другие более существенные показатели. Дело в том, что ЮНР собрала только 40,5 процента голосов, а другие партии 44,7 процента. Если бы действовала справедливая пропорциональная система выборов, ЮНР имела бы всего 148 мандатов, а не 233. Успех голлистской партии был достигнут за счет перехода голосов от правой консервативной партии «независимых» и МРП, потерявших свыше 100 депутатских мест. Главное же заключалось в том, что ради победы ЮНР де Голлю пришлось принести в жертву немалую часть своего авторитета. После того как он открыто высказался в поддержку кандидатов ЮНР, ему гораздо труднее стало претендовать на роль выразителя общенациональной воли. Из арбитра он превратился в лидера одной из политических партий, к тому же партии правой и консервативной, ибо за ЮНР голосовали избиратели, обычно отдававшие свои голоса правым. Конечно, де Голль получил послушное большинство, какого никто не имел во Франции с времен «бесподобной палаты» Людовика XVIII. Но сама Франция, ее народ отходили от него. Он сумел выйти победителем из развязанного им самим кризиса, но было ясно, что это лишь отсрочка, полученная благодаря разброду в лагере оппозиции.

Выборы оказались для важнейших сил этой оппозиции явным движением вперед. Коммунистическая партия собрала свыше четырех миллионов голосов и превысила свои показатели 1958 года. Число ее депутатов увеличилось с 10 до 41. Улучшили свои позиции и социалисты. Особенно знаменательным явлением оказалось частичное единство действий социалистов и коммунистов во время второго тура выборов. А этот факт открывал весьма тревожные перспективы для голлистской монархо-республики.

Во всяком случае, генерал был удовлетворен итогами 1962 года и в новогоднем обращении к французам подчеркнул два важнейших достижения: мир в Алжире и укрепление государственных институтов. Правда, он все еще не считал их идеальными и продолжал добиваться усиления своей личной власти. Французские юристы утверждают, что Пятая республика имела фактически не одну, а три конституции: компромисс 1958 года, конституция 1962 года, о появлении которой только что рассказано, наконец, конституция, которая получила практическое воплощение после выступления де Голля 31 января 1964 года. Если в первых двух случаях проводился референдум, то в третьем генерал счел достаточным просто изложить свои взгляды на государство, отвечая на вопрос в ходе пресс-конференции. Де Голль говорил, что «конституция — это дух, институты, практика». А затем, как бы возлагая сам на себя корону абсолютного монарха, сказал: «Нужно признать, и это верно, что неделимая государственная власть полностью передана избранному народом президенту, и нет никакой иной власти, министерской, гражданской, военной, судебной, которая может быть делегирована или осуществлена помимо его воли».

Ограничение власти, роли и значения всех без исключения республиканских государственных учреждений де Голль оправдывал так: «Наши новые институты отвечают требованиям эпохи, природе французского народа и тому, чего он в действительности хочет».

А как же он узнавал о желаниях и стремлениях народа? Требования политических партий или профсоюзов он всегда отвергал с презрением. Они, по его мнению, не имели права претендовать на представительство каких-либо слоев населения. Еще меньше он считался с газетами. «На протяжении 25 лет, — говорил он, — большинство французских и иностранных газет непрерывно отказывало мне в поддержке». А раз так, то они не имели в его глазах никакого авторитета.

Всем обычным средствам связи с народом генерал предпочитал непосредственные контакты с толпой. Разумеется, «глас толпы» заслуживал его внимания, когда он был восторженным и одобрительным. Генерал де Голль регулярно совершал поездки в провинцию. За 10 лет после возвращения к власти он сделал 38 таких турне, побывав почти во всех французских департаментах, появляясь не только в крупных центрах, но и в маленьких деревнях. Он говорил, что это «единственное средство общения с живыми силами страны». Осенью 1965 года де Голль сказал, что за 6 лет он фактически виделся лицом к лицу с 15 миллионами французов, посетил 25 000 коммун, ответил на приветствия 400 муниципальных советников и 100 тысяч выборных лиц, произнес перед толпами 600 речей и «пожал бесчисленное количество рук». Вернувшись после одной из таких поездок в Елисейский дворец, он говорил: «Великолепно такое обновление в гуще жизни. Действительность — это именно крестьяне и крестьянки. Всегда забывают, что на десять французов приходится восемь провинциалов. Восемь французов из десяти живут спокойно, думая о своем труде и о своих простых радостях. Если один француз из десяти бегает как сумасшедший в метро и суетится весь день, это еще не основание, чтобы самому сходить с ума».

Как же проходило на практике это, по выражению де Голля, «омовение в толпе»? Какой характер имели его связи с народом, что конкретно получал от этого президент и что он давал своим согражданам? Презирая все предупреждения службы безопасности, опасавшейся убийц из ОАС, де Голль всюду выходил из машины и шел прямо в гущу толпы. Он протягивал всем руки, обнимал людей, позволял экзальтированным особам вешаться ему на шею. Множество фотографий запечатлели подобные сцены. «Пропустите ко мне детей, — говорил он. — Ведь позже они смогут говорить: „Я видел генерала де Голля!“» Все это несколько напоминало средневековый обычай прикосновения короля к больным и калекам для их чудесного исцеления. Поистине, добрый король встречался со своим добрым народом! Он охотно говорил с простыми людьми и слушал их сам. И эти беседы поразительны по уровню их банального смысла, по обилию гиперболизированных трюизмов.

Вот типичные отрывки из подобных разговоров де Голля, приводившиеся в газетах. В Дордони: «Я был здесь до 1914 года. Тогда здесь были мулы, козы, быки. Сегодня у вас автомобили, тракторы, коровы. Это значит, что мы на верном пути». На заводах Крезо он спросил рабочего, стоявшего у гигантского агрегата: «Это вы командуете всем этим?» И добавил: «Никогда я еще не видел ничего подобного». Приехав в город, известный производством кружев, он восклицал: «Да здравствует Кодри! Да здравствует Республика! Да здравствуют кружева!» В Фекане: «Я приветствую Фекан, морской порт, который хочет им остаться и останется». В Лионе: «Лион ныне более лионский, чем когда бы то ни было». В Анжере: «Ну как ваш скот? — Ничего, мой генерал, но дела идут не очень. — Очень хорошо, очень хорошо. А дороги? — Они очень плохи, мой генерал, деревня совсем изолирована. — Но вы на верном пути. Я вижу, что в вашей деревне много хороших детей». А вот еще один из подобных диалогов, опубликованных в журнале «Экспресс»: «Да, движение очень сильное. Я это учитываю. А вода? Все ваши деревни имеют воду? Прекрасно. У вас есть источники? Я хочу сказать, хорошие источники? Хорошо. Это важно. Да. А электричество? У вас оно есть? Как с этим делом? Прекрасно… Вы используете электромоторы? Все больше и больше… Очень важно. А ваши профсоюзы? Хорошо… У вас их несколько? А не спорят ли они немного между собой? А… А ваши школы? Вы хотите их сохранить? Я это учту. Чтобы молодежь не уходила… Я знаю это. Вы сельские жители и у вас сельские заботы. У вас дети, много детей, чудесных детей, и вы хотели бы знать, кем они станут…»

Эти евангельские примитивы, этот обмен упрощенными до предела фразами принадлежат отнюдь не к анекдотам о де Голле, распространявшимся в несметном количестве. Он был сознательно убежден, что с народом следует говорить именно так. Однажды де Голль поучал одного своего министра: «Вы понимаете, надо говорить специальным языком. Таким, каким говорите с детьми: Франция будет Францией, Европа будет Европой». Он указывал на необходимость «ясных фраз, легко воспринимаемых толпой, собравшейся на площади». Своему министру внутренних дел де Голль сказал как-то: «Наверное, вам надоедает слышать от меня повторение одних и тех же фраз. Но что вы хотите? Люди ждут этого. Если бы я говорил другим языком, они были бы совершенно разочарованы».

Конечно, с точки зрения чистой дидактики в рассуждениях де Голля есть доля истины. Вопрос в другом, насколько это ему помогало чувствовать стремление народа, понимать социальные и политические тенденции? Ясно, что в «демократии рукопожатий» было что-то карикатурное, хотя было бы неверно подозревать генерала в мелком шарлатанстве и сознательном комедиантстве. Его поступки, слова диктовались искренним убеждением, что именно так он служит Франции, олицетворяет ее, выражает волю народа. Самоослепление, предопределенное социальной, кастовой ограниченностью, может быть замечено только с определенной дистанции. Сам он не мог понять, что «омовение в толпе» дает лишь фикцию близости к народу. А со стороны было ясно, как он далек от народа, что инстинктивно, врожденно он считает его толпой неразумных детей, не способных разобраться, в чем их интересы. Не зря ему приписывали фразу: «Когда я хочу знать, что думает Франция, я спрашиваю самого себя!»

Правда, в официальных выступлениях де Голль с возмущением опровергал подозрения в том, что единственный голос, к которому он прислушивается, это его собственный внутренний голос. На пресс-конференции 9 сентября 1965 года генерал утверждал: «Явно ошибаются, когда говорят, что президент изолирован от всего и от всех и что, принимая решения, он прислушивается только к самому себе». И далее де Голль нарисовал живописную картину своей деятельности: «Глава государства созывал 302 раза Совет министров, 420 раз проводил межминистерские совещания в узком составе, 605 раз он принимал в своем кабинете премьер-министра, 78 раз — председателей палат парламента, около 2000 раз — членов правительства, более 100 раз — председателей или докладчиков парламентских комиссий или председателей групп, около 1500 раз — видных чиновников, экспертов, лидеров профсоюзов и все это кроме чтения писем, заметок, докладов, которые направляли ему те или иные ответственные лица, кроме изучения разных досье».

К этому надо прибавить множество обязанностей в области внешней политики, к которой де Голль относился особенно ревниво, бесконечные приемы послов, переговоры, частые поездки за границу, встречи высоких иностранных гостей и многое другое. За этот же срок, то есть до сентября 1965 года, де Голль 30 раз выступил по радио и телевидению, провел 12 пресс-конференций, произнес 31 речь. Конечно, любой государственный деятель в нашу эпоху выдерживает огромную физическую и нервную нагрузку. Но поскольку де Голль создал необычайно централизованную систему, при которой все сходилось к его личности, когда решал все только он, то нельзя не поражаться этой фантастической работоспособности человека, которому шел восьмой десяток и здоровье которого отнюдь не было железным. В дополнение к ухудшающемуся зрению он страдал и от других типично старческих болезней. В 1964 году ему сделали операцию предстательной железы. Уже через две недели он приступил к работе в обычном, хотя и размеренном, но все же напряженном ритме. Но было ли это разумно? Огромная государственная пирамида стояла вверх ногами, опираясь на вершину! Мог ли один человек объять необъятное и в нашу усложненную эпоху воспринять и переработать столь гигантскую массу информации? Это было немыслимо, и поэтому де Голль приобретал все более деформированное, фрагментарное представление об окружающей жизни. Свою старую, давно затвердевшую систему взглядов и представлений он просто накладывал на бурно менявшуюся действительность, важные стороны которой нередко ускользали от его взора. Судьба, в которую генерал так верил, принесла ему закономерные, но для него неожиданные и крайне неприятные сюрпризы. Именно так в 1965 году произошел давно назревший разрыв его «контракта с Францией», который он окончательно и отчетливо осознает лишь через четыре года, незадолго до смерти-Года за два до предстоящих в конце 1965 года президентских выборов в политических кругах, на страницах печати началось обсуждение их перспектив. Выдвинет ли де Голль свою кандидатуру на второй семилетний срок? Накануне референдума 1962 года он давал понять, что не собирается этого делать. Но разве можно заранее предвидеть поступки генерала? Уже в начале 1964 года социалист Гастон Деффер выдвигает свою кандидатуру и начинает предвыборную кампанию. Вскоре сенатор-радикал Андрэ Корню тоже объявляет о своих притязаниях на пост президента. Печать сообщала, что премьер-министр Жорж Помпиду имел аналогичные планы на случай, если генерал решит уйти. В это время появляется книга М. Бромберже «Секретная судьба Жоржа Помпиду», рисующая его в образе «дофина».

Генерал де Голль хранит молчание, а в кругу близких часто жалуется на усталость. Передают слова мадам де Голль: «Настоящие друзья генерала должны посоветовать ему не выставлять своей кандидатуры». Но в последний момент де Голль принял решение. Помпиду говорил, что он сам узнал о намерении генерала лишь за несколько часов до его официального заявления о выдвижении кандидатуры. Генерал не считал свою миссию выполненной: ведь он только начал проводить внешнюю политику большого размаха и намерен многое сделать для укрепления авторитета, независимости и величия Франции.

Хотя кандидатуры Деффера и Корню отпали еще раньше, у генерала оказалось пять соперников. Это мелкий фабрикант Марсель Барбю с неопределенной программой «борца с бюрократизмом»; вполне буржуазный кандидат Пьер Марсиласи, отличавшийся главным образом своим ростом (201 см, на 9 см выше де Голля); Тиксье-Виньянкур, близкий по духу людям из бывшей ОАС. Более серьезное значение имела кандидатура Жана Леканюэ, председателя МРП, выступавшего за верность Атлантическому союзу и против независимой внешней политики де Голля. Он пользовался поддержкой влиятельных кругов буржуазии. Однако самым серьезным соперником оказался кандидат социалистов, коммунистов и других левых группировок Франсуа Миттеран. Он выступал с прогрессивной программой замены «личной власти республикой граждан».

Сначала де Голль не предвидел особенно ожесточенной борьбы на выборах. Начиная кампанию своим выступлением по радио 4 ноября, он даже не использовал полагавшегося ему как кандидату времени. Но его речь звучала достаточно категорически: «Пусть же искреннее и массовое голосование граждан побудит меня остаться на моем посту, и тогда будущее новой республики, несомненно, обеспечено. В противном случае — и никто в этом не может сомневаться — оно сразу же рухнет, и Франция окажется ввергнутой — на этот раз без возможности спастись — в государственный хаос, еще более катастрофический, чем тот, который она испытывала раньше».

Еще до первого тура выборов генерал почувствовал, насколько опасным противником является Миттеран, и усилил свою активность. Он решил снова выступить по радио и телевидению. Но только после 5 декабря, после голосования в первом туре, избирательная кампания приобрела весь драматизм. Впервые де Голль не собрал большинства! За него было подано лишь 43,7 процента голосов. По сравнению с референдумом 1962 года он потерял 2,5 миллиона!

А Франсуа Миттеран собрал 32,2 процента. Объединение левых обнаружило поразительную эффективность. В 24 департаментах Миттеран шел впереди де Голля.

«Волна грусти охватила меня», — вспоминал генерал. Да, кажется, скоро он снова останется один против всех. Буржуазия опять не хочет идти за ним. Жан Шарло, знаток голлизма, отмечал: «В декабре 1965 года большинство французских деловых людей предпочитали де Голлю Пинэ или Леканюэ». А левые? Казалось, компартия надежно изолирована, а ее раскол с социалистами непреодолим. И вдруг выдвижение общей кандидатуры левых и массовое голосование за Миттерана! Народ, трудящиеся уходят от де Голля — вот самый главный, пока еще удивительный для него и для многих факт. А ведь до сих пор сохраняется чувство благодарности к де Голлю за ликвидацию алжирского кризиса, широкое одобрение встречает его независимая внешняя политика. Даже в этих условиях левые избиратели, раньше голосовавшие за де Голля, а их число доходило до трех миллионов, отвернулись от него. Несомненно, это начало конца.

Два дня размышлений потребовалось де Голлю, прежде чем он объявил, что остается кандидатом и во втором туре. Он уединяется и никого не принимает. Жан Турну так описывает эти дни: «В Елисейском дворце те, у кого есть уши, слышат шаги человека, меряющего вдоль и поперек свой кабинет или свои апартаменты. Президент Республики ходит. Уходит и возвращается, проделывает сотни шагов. Только его мрачные думы служат ему спутниками. Внешне дворец имеет самый спокойный облик. А внутри молчание для некоторых становится зловещим. По своей комнате ходит человек, испытывающий кризис. Терзаясь внутренней драмой, де Голль стоит перед наиболее грозным с момента окончания войны в Алжире вопросом: был ли он прав или ошибся, добиваясь избрания на второй семилетний срок? Он уже сожалеет о своем решении. Но затем изменяет мнение: битва будет продолжаться до конца!»

Объявляется «всеобщая мобилизация» голлистов. Помпиду собирает депутатов правительственного большинства, инструктирует их, и они мчатся в свои избирательные округа. Им предписано: не булавочные уколы, а «тактика бульдозера». В бой брошены все резервы: даже писательница Франсуаза Саган агитирует за де Голля. Но возглавляет кампанию сам генерал, пуская в ход свое неизменное оружие: слово. Создается впечатление, что неудача в первом туре оживила, даже омолодила президента. От тактики хладнокровных угроз он начинает переходить к уговорам. «Республика, — говорит он накануне голосования, — имеет своего президента. Это я. Я не говорю, что я превосходен и что у меня нет моего возраста. Я вижу лучше всех необходимость иметь преемников и возможность их выбора для проведения той же линии». И он напоминает об успехах, которые были достигнуты им вместе с французским народом. «Вместе с вами я могу завтра дать новый импульс нашим делам. Поэтому я готов снова выполнять самые высшие обязанности в стране».

19 декабря во втором туре выборов выступают только два кандидата. Де Голль избран президентом большинством в 54,5 процента голосов. Для любого другого кандидата это было бы выдающимся достижением. Но не для де Голля, всегда претендовавшего на ясное, твердое большинство, на общенациональное доверие. Конечно, в США президентами становятся и с меньшим перевесом, но это не может служить утешением, ибо политические условия двух стран несопоставимы. Де Голль, всегда убежденный, что во Франции у него вообще не может быть соперников, поражен успехом своего главного конкурента: кандидат левых сил Миттеран получил 44,8 процента голосов.

Де Голль с болезненной остротой ощутил полупоражение, которое он потерпел на президентских выборах. Когда 21 февраля 1966 года он проводил свою первую после выборов пресс-конференцию, у журналистов, собравшихся в парадном зале Елисейского дворца, создалось общее для всех впечатление: «Это уже не тот де Голль, каким он был в 1958 году». Торжественная, помпезная обстановка проведения пресс-конференции осталась такой же, как и прежде. Де Голль, подгримированный и потому странно моложавый, появился под ослепительным светом прожекторов телевидения и фотовспышек на эстраде, сел в кресло за небольшой стол с микрофонами и окинул суровым взглядом огромный, сверкающий позолотой и хрусталем люстр зал, с трудом вместивший около тысячи журналистов. По правую руку от него, но не на эстраде, а, как полагалось, значительно ниже, расселись все члены «королевского дома» во главе с премьер-министром. Как всегда, это была, по определению обозревателя «Монд» Вьянсон-Понтэ, «торжественная месса режима, величественная церемония, окруженная всей помпой праздничного дня с колокольным звоном!».

Но общий тон всего происходящего как-то изменился. Корреспондент «Юманите» Луи Люк писал на другой день: «Де Голль в отступлении; он менее надменный, значительно менее уверенный в себе, производящий впечатление усталости». Генерал подвел итог выборов, подчеркнув свой успех любопытным сравнением: он отметил, что полученные им в первом туре 45 процентов голосов — это больше, чем его сторонники собирали на парламентских выборах в 1951, 1956, 1958 и в 1962 годах. Но такое сравнение лишь подчеркивало упадок его влияния. Поэтому де Голль и не сделал более правомерного сравнения с голосованием 1958 года на референдуме, когда он получил 80 процентов. Кроме того, президент снова признавал себя не воплощением общенационального единства, а лишь лидером одной, правда крупной, правой партии. Невозможно было превратить поражение в победу даже с его исключительным мастерством тщательно рассчитанных и эффектных выступлений.

Во втором томе «Мемуаров надежды», для которого де Голль успел написать только две главы, он рассказал, как после 1962 года, «благословенного года расцвета, обновления Франции», он столкнулся с непониманием и враждой. «Но как я не понимал, — с горечью пишет де Голль, — что все спасительное для нации не может не встретить порицания общественности и не привести к потерям на выборах». А в своих последних частных беседах в конце 1969 и в начале 1970 года де Голль будет с грустью говорить о том, как во время выборов 1965 года он почувствовал «разрыв его контакта с Францией». Как всегда, он сказал «с Францией», а не с французами, и это симптоматично, ибо приближает к пониманию смысла его политических неудач.

В данном случае главной причиной оказалась его реакционная, консервативная экономическая и социальная политика, из-за которой де Голль все более ясно выступал перед французами не в качестве вождя нации, объединяющего ее и воплощающего ее высшие интересы, к чему он субъективно как будто стремился, а как представитель господствующего класса, как выразитель диктатуры крупного капитала. Генерал де Голль презирал низменные аморальные побуждения буржуазии, вечную погоню за прибылью, примитивный меркантилизм, ее духовную ограниченность. На решающих этапах своей карьеры он закономерно оказывался одиноким, изолированным от родственного ему социального класса, не способного разделять идеи, побуждавшие его действовать во имя «вечных» интересов Франции. Но он все равно оставался человеком этого класса, хотя служил ему, действуя часто против его желаний и стремлений. Франсуа Мориак, находивший для де Голля место «среди героев и святых», создававших Францию, совершенно серьезно сближавший его роль с библейским образом Мессии, тем не менее сделал в своей книге о де Голле любопытные замечания о характере отношений генерала с буржуазией. «Этот человек, — писал Мориак, — безразличный к деньгам и презирающий деньги, приспособился к капиталистической системе, не испытывая никакого отвращения к тем, кто ее воплощает, он использовал их и заставлял служить себе».

В действительности капиталистическая система также использовала де Голля и заставляла его служить ей. Этот, по определению Франсуа Мориака, «генерал мор-расистской формации» вслед за Шарлем Моррасом всегда отдавал предпочтение политике перед экономикой, имевшей для него подчиненное, второстепенное значение. Правда, он пришел к власти в 1958 году с твердым намерением покончить с инфляцией, дефицитом платежного баланса, с использованием иностранной финансовой помощи, поскольку все это подрывало национальную независимость Франции, обрекая ее вместо величия на унижение. Конечно, подобно командиру полка, который следит, чтобы солдат хорошо кормили, ибо от этого зависит боеспособность полка, он отнюдь не был против повышения жизненного уровня французов и их материального процветания. Но для него это дело второстепенное и не может идти ни в какое сравнение с необходимостью обеспечить мощь государства. Только этим могут быть оправданы любые жертвы. Поэтому, когда он видел из автомобиля на дорогах Франции многочисленные лозунги, вроде «Гони монету, Шарль!», выражавшие требования городских и сельских тружеников, он не обращал на них внимания.

На пресс-конференции 21 февраля 1966 года генерал де Голль сказал: «Экономическая, финансовая и социальная ориентация французской политики никогда не изменялась с 1958 года». Так оно и было. С самого начала де Голль, оставив за собой «заповедные» или «зарезервированные области»: внешнюю политику, Алжир, колонии и вооруженные силы, передал другие сферы государственного управления в ведение своих министров. Рассказывают, что однажды Дебрэ, будучи премьером, ворчливо сказал генералу: «Алжир — это вы. Цена на молоко — это я». Генерал выслушал его, а затем, не сказав ни слова, приказал повысить цену на молоко. Но это был исключительный случай. Обычно происходило иначе. «Интендантством» занимались «способные люди». Естественно, что в экономике самые «способные» это те, смысл жизни которых состоит в выколачивании прибыли. Не удивительно, что экономикой и финансами занимались люди из мира больших денег, промышленники и банкиры — Пинэ, Баумгартнер и другие им подобные. Вообще при де Голле небывало упростился доступ прямых представителей финансовой олигархии к власти. Раньше надо было добиваться депутатского мандата, затем проходить испытание парламентских дебатов, где левые депутаты не жаловали промышленников и банкиров. Новая государственная система устранила эти препятствия.

«Политика, проводимая с 1958 года и особенно с 1962 года, — писал бывший премьер Мендес-Франс, — заключалась в передаче рычагов управления, находившихся в руках государства и являющихся необходимыми рычагами планирования, в особенности основного — финансирования, в руки частных предпринимателей».

Все началось еще в сентябре 1958 года, когда де Голль создал для разработки своей экономической политики комитет специалистов во главе с Ж. Рюэффом, бывшим финансовым советником Пуанкарэ и Лаваля. В комитет вошли исключительно представители банков и трестов. Они подготовили серию правительственных указов, изданных в декабре 1958 года. Эти указы были направлены в соответствии с планами де Голля на укрепление экономической независимости Франции, ее позиций в конкурентной борьбе на мировых рынках. Появился новый, «тяжелый» франк, равный 100 старым франкам. Девальвация, то есть уменьшение стоимости франка по отношению к иностранной валюте, облегчила рост французского экспорта. Сокращался внешнеторговый дефицит, росли золотые запасы, которых в 1958 году практически вообще не было. В 1963 году они составили 4,5 миллиарда долларов. Франк стал одной из самых прочных валют. Промышленный подъем способствовал укреплению экономических позиций Франции. Промышленники получили множество привилегий, их доходы резко возросли. К моменту президентских выборов в декабре 1965 года производство увеличилось на 43 процента, экспорт — на 88 процентов.

Но какой ценой, за счет кого это было достигнуто? Отменили субсидии, которые сдерживали рост цен на предметы широкого потребления, повысили тарифы на газ, электричество, транспорт, почтовые услуги и т. п. Сокращались социальные пособия, пенсии. Отменялась система поддержания цен на продукты, поставляемые крестьянами. Повышались налоги. Словом, экономическая политика Пятой республики сводилась к тому, что за все платили бедные. Разрыв между высокими и самыми низкими доходами возрастал. Если в Швеции первые превышали вторые в 17 раз, то во Франции — в 74 раза. По росту цен Франция обгоняла США, ФРГ, Англию, Бельгию. Только Италия оставалась впереди. За десять лет Пятой республики цены увеличились на 40 процентов.

Особенно скандальное положение создалось в жилищном строительстве. При 15 миллионах остро нуждавшихся в жилье в год строилось не более 370 тысяч жилищ. Правда, только в Париже постоянно пустовало около 10 тысяч прекрасных квартир. Но они предназначались для богатых и стоили несметных денег. А чтобы получить дешевую муниципальную квартиру, надо было много лет ожидать очереди. Франция оставалась страной с самой высокой в Западной Европе стоимостью жизни. Ничего не делалось для борьбы со спекуляцией и злоупотреблениями буржуазии. Роскошь и нищета сосуществовали рядом во все более вопиющем контрасте. При этом промышленное производство росло, повышалась производительность труда, а значит, и эксплуатация, в то время как увеличение зарплаты с трудом компенсировало рост цен и инфляцию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.