Глава 8. Через петлю к свободе

Глава 8. Через петлю к свободе

Некоторое время я стоял, смотрел на примятую траву и след босой человеческой ноги. Шагов десять отпечатки были отчетливо видны на мокрой земле, но дальше начиналась другая лужа, а позади нее черный лес. Бежать за вором и убить его бесполезно. Он уже выиграл время и расстояние, погоня окажется безрезультатной, тем более трудно будет найти след на другой стороне воды и затем не потерять его в лесу. Да и что бы это дало? Принудить Долговязого идти со мной нет возможности, он уйдет в любое время. Он — не товарищ по несчастью, раз так — значит хорошо, что его нет. Тем лучше. Все сразу выяснилось.

Теперь надо думать дальше. Спичек нет. Без огня спать в лесу нельзя. Ночью нападут звери, и все будет кончено.

Кормиться в лесу без оружия тоже нельзя. Что же делать? До фактории далеко, много дней пути. Нужно перейти заболоченную низину, переправиться через кишащую крокодилами реку, войти в многоярусную гилею и там найти дорогу. Это сделать одному человеку нельзя. Значит…

Значит остается умереть.

Чего еще думать… Ну, чего? Как ни верти, ответ будет тем же, ясным, коротким и неумолимым — смерть. Причем покончить с жизнью лучше всего поскорее, чтобы не выносить мучений, не обманывать самого себя, не ждать ночи и смерти в когтях зверей. Умереть нужно сейчас.

С лихорадочной поспешностью я начинал обдумывать варианты своего конца! Ночь, звериное рычание, вопль отчаяния, жалкая оборона или бегство, вид собственного тела, разрываемого на части, будет еще работать сознание.

Другой вариант. Тот же конец.

Третий. Тот же.

От нервного напряжения заболела голова. Вошел в воду и побрел вперед, думая о другом. Четвертый… Пятый… Все бесполезно.

Смерть.

Смерть.

Смерть.

Наклонился, зачерпнул воду и намочил голову. Что-то толкнуло в лоб. Резко вздрогнул и откачнулся. Петля!

Это была петля из тонкой зеленой лианы, одна из тысяч петель. Ничего особенного — обычная петля, ее завязал грозовой вчерашний шквал, сегодняшний развяжет. Я остановился и минуту смотрел на нее. Мысли неслись таким вихрем, что трудно было сосредоточиться, осознав необходимое и обязательное. С особой ясностью представил нападение зверей и весь беспредельный ужас последней минуты! Я решился…

Неподалеку из воды косо торчал невысокий сломанный ствол поваленного грозой дерева. Прямо над ним лениво покачивалась тонкая гибкая лиана, свесившаяся с ветви раскидистого дерева. Хлюпая по воде, я решительно подошел, скользя коваными сапогами по мокрой коре, взобрался на пень, став на цыпочки, завязал петлю над своей головой. Потянул. Лиана выпрямилась как струна, петля опустилась настолько, что ее можно было надеть на шею и, спрыгнув с пня, повеситься по всем правилам проверенной веками техники.

Готово.

Я вздохнул, просунул голову в петлю, оттягивая ее книзу двумя руками.

Упоительно выглядит мир, если смотреть на него из петли! Было часов пять — в гилее лучшее время дня. Над головой — голубое и безоблачное небо, вокруг — блистающий красотой лес, украшенный разноцветными пятнами цветов, ярких листьев и пестрых птиц, внизу — синее зеркало лагуны, в которой отражаются все живописные подробности этой прелестной картины. Вот поднялось легкое облако бабочек, закружило над водой, в синей глади задрожали желтые отражения, как второе чудесное облако, летящее снизу навстречу первому. У меня колени дрожали мелкой противной дрожью. Стайка ярких попугайчиков спустилась на нижнюю ветку.

— Ха-ха! — крикнул один мне прямо в ухо. Я с трудом поднял голову. Птица с любопытством наклонила голову, черный глаз насмешливо заглянул прямо в мои глаза.

— Ха? — спросил попугай.

— Нет. Не боюсь! — ответил я. — Дрожу не я, а мои колени. Равнодушно умирает животное, я — человек, и моя воля сумеет превозмочь тело. Петля — только необходимость, понимаешь? Я не побежден и не сдаюсь! Ты увидишь лишь уничтожение. Но жизнь прекрасна. Да здравствует жизнь!

И сейчас же всем нутром я понял, что дело не решается самоубийством. Именно в лесу я ощутил, как во мне растет что-то новое, большое и очень важное — мысли, которые становятся уже мировоззрением. Они требуют действия. Труда. Борьбы. То есть радости жизни, вот тогда я найду себя и буду нужен. Раз так, то умирать нельзя, надо жить. Я должен жить, чтобы бороться за великое дело свободы на земле.

— Ха-ха-ха! — подавился от смеха попугай.

Я задрожал от ярости. Жизнь так значительна, так много нужно узнать и должно свершить! Все же сегодня ночью это здоровое и сильное тело будут рвать голодные звери, и мой предсмертный крик сольется с их торжествующим воем. У меня нет выхода.

Смерть!

Смерть!

Смерть!

— Не хочу умирать, но нужно! Я не боюсь, слышишь? — крикнул я пестрой птице. — Ну, смотри!

Я сжал зубы. Поправил петлю на шее. Удобнее стал на пне, чтобы при прыжке резче рвануть петлю вниз и тем сократить свои мучения. Заложил руки за спину. И… И увидел на берегу лагуны Долговязого. Он сидел на траве. Перед ним лежали сумка и мешок, которые он смастерил из моего тряпья. Они были наполнены яйцами. Долговязый их ел и с любопытством наблюдал за мной.

От волнения меня бросило в жар, и капля пота повисла на носу. Безумная радость, сумасшедший восторг потряс с головы до ног: жизнь! жизнь!! Я едва не пустился в пляс тут же, на пне, с петлей на шее.

Жить — значит выполнять необходимое. Я снял петлю, подтянулся несколько раз на руках с видом опытного гимнаста и небрежно качнул от себя проклятую лиану. Посвистывая, посмотрел на смеющееся небо и только потом энергично зашагал по воде к моим новым мыслям, к Долговязому и, черт побери, к свежим яйцам!

Долговязый знал три французских слова — moi, toi, lui, местное слово бвама и франко-негритянское выражение и-я-бон (хорошо). Почему он запомнил именно их — не знаю. Три слова — очень немного, но оказалось, что и такого небольшого словаря достаточно, чтобы в течение нескольких дней разговаривать с утра до вечера. Долговязый был от природы жизнерадостен и болтлив, а я чувствовал: в этих условиях надо говорить, чтобы не сойти с ума. Вначале разговор не ладился, не хватало жестов и мимики. Однако дело быстро пошло на лад, у нас развилась богатая техника условных гримас, и возникло множество условных движений и интонаций. Мы уже через день строили друг другу рожи, вертели руками, без умолку трещали, смеялись, ссорились, рассказывали, спрашивали и отвечали. Разговор пошел как по маслу, когда и я перешел на эти три слова. Все вместе выходило неплохо.

— И-я-бон! — заржал я, указывая пальцем на яйца, изображая одобрение и радость.

Долговязый, широко улыбаясь, кивал головой и продолжал пить яйцо за яйцом, бросая скорлупу за спину.

— Муа? — спросил я деланно равнодушным тоном и протянул руку за мешком.

— Муа! — возразил Долговязый, поближе придвинув к себе сумку с мешком.

Я оторопел. Как, он будет лопать яйца, а я смотреть?!

Я опять протянул руку. Долговязый спокойно отвел ее. Потом выгреб добычу на траву и стал делить. Яйца были разные и по цвету, и по величине. Долговязый сложил две кучи — большую и маленькую. Само собой разумеется, я потянулся к большой, он в третий раз отвел мою руку, проговорив: «Туа», — и подвинул мне маленькую кучу, а себе взял большую, при этом вызывающе гаркнув: «Муа».

Я в горькой обиде стал глотать яйца. Потом мы блаженно напились из лужи невдалеке от того места, где лежал мертвый носильщик. Там из синего зеркала воды торчало черное худое колено, около которого уже вился рой мух.

Я прилег было отдохнуть после столь сильных переживаний, но Долговязый вынул из сумки то, что я на радостях не заметил: надерганный из спелых плодовых коробочек пух с семенами, сухую щепку и палочку. Полчаса он ловко крутил между ладонями палочку, конец которой приставил к щепке. Потом подложил туда пуха и из тлеющего дымка раздул огонь.

— Туа! — кивнул он головой на сухой валежник.

Я принес хворост, и у нас загорелся костер.

— Туа! — выразительными движениями Долговязый показал, что я должен поддерживать огонь, а сам лег на спину, закрыл глаза, сказав на прощание «и-я-бон!», и мгновенно уснул.

Я сидел, смотрел на сладко спящего негра и думал. Во-первых, многое мне теперь стало ясным. Долговязый был самым диким из носильщиков, еще не потерявшим навыков лесного жителя. В Мбоне он не зря так охотно первым вышел из рядов: путешествие в лес было для него возвращением домой, на лоно природы. Там неловкий, тупой и медлительный, здесь он расправил крылья. Зеленые листья рвали все, но только он разбирался в растениях и рвал не наудачу, а по выбору. Вероятно, он потихоньку находил и яйца. Как? Когда? Я не видел. Надо думать. При таком множестве птиц набрать пару десятков яиц — дело недолгое. Незаметно выскользнул, поел и незаметно вернулся. Вот отсюда у него и силы. Так почему же Долговязый не убежал? С разнузданными дезертирами, вооруженными ружьями, ему не по пути. Он среди них самый слабый. Он их видел, знал и понимал: эти люди выживут, если сразу же наткнутся на деревню и начнут там грабить. Однако наши места были нехоженые и явно необжитые, дезертиры должны быстро погибнуть. Они — обреченные, и связывать свою судьбу с ними было бы глупо. А теперь? А теперь он идет со мной, хорошо понимая, что я направляюсь за чем-то хорошим. Я знаю куда идти, и он верит во всезнание и всемогущество белых. Теперь вспомнилось: Долговязый один из всех носильщиков наблюдал за определением нашего местоположения по небу, и стоило поднять висящий у меня на шее компас, он всегда подходил ближе и смотрел внимательно и серьезно. Негры носят на шее свои талисманы. Долговязый считает, вероятно, что компас — это мой талисман, и верит в его силу… Да что там гадать, он не ушел и теперь не уйдет, в этом нужно быть уверенным.

А вот дележка яиц — ну это уж свинство: большей части мне не нужно, мы — товарищи. Нужно все делить поровну! Но получать меньшую — несправедливо. Не хочу подбирать чужие объедки, черт побери! Он взял большую кучу, даже не спрашивая меня. Гм… что же делать? Трижды отвел мою руку… Подлец!

Кстати, он ни разу не сказал слово «бвама». Это многозначительно. Я перестал быть для него господином.

Я дежурил, а он спал. Поздно ночью мне показалось, что я засыпаю. Это было опасно. Я растолкал Долговязого.

— Муа? — спросил он, зевая и потягиваясь.

— Туа!

И, не ожидая ответа, я упал на бок и заснул.

Перемена в нашем положении обозначилась сразу, но оформлялась постепенно. Жизнь, то есть условия существования, с железной последовательностью выдвигали Долговязого вперед, на место руководителя, а меня задвигали назад, на должность его верной собаки.

В первую же ночь мы открыли странное свойство граммофонной пружины отпугивать зверей. Мы заночевали в очень влажной местности, и наш костер еле горел. Едва я начал клевать носом, как следившее за нами зверье пододвинулось ближе и плотным кольцом расположилось за кустами. Сквозь дрему я видел хищное и злое свечение больших и малых глаз, они ждали: добыча близка, сейчас догорит последняя головешка, и они ринутся рвать нас в клочья. Я несколько раз кричал, вставал и размахивал горящей веткой. Хищники отступят на шаг, потом придвинутся на два. Когда мы сменились, я упал на землю и заснул, во сне стал укладываться поудобнее, в тиши ночи пружина и колесо звякнули, зеленые огоньки за кустами вдруг исчезли — звери пустились наутек. Долговязый это увидел и запомнил. Перед рассветом наши враги опять стали наседать, зубы щелкали совсем уже близко, и он меня разбудил. Я готов поклясться, это были уже другие хищники, новопришедшие. В один миг оценив опасность и поняв жесты Долговязого, я снял с шеи стальную пружину и резко провел по зубцам колеса. Эффект превзошел ожидание: зверье ринулось бежать, да так, что кругом все только трещало! Я объяснил это тем, что все привычные физиологические звуки воспринимались хищниками как понятные и нестрашные. Если учесть наш рост и сложение, мы выглядели двумя слабосильными обезьянами, и от нападения их сдерживал только огонь. Треск металла оказался совершенно непонятным и необычайно страшным — звери бежали. Долговязый понял дело иначе, он убедился в могуществе моего талисмана, имевшего какую-то связь с маленьким человечком, жившим в ящике и потом утонувшим. Он принес несчастье отряду. Теперь наше благополучие и жизнь явно зависели от талисмана, оставленного мне маленьким человечком! Утром Долговязый принес свежую лиану, тщательно укрепил пружину и колесо на новом обруче и надел мне его на шею, выпучив глаза от благоговейного почтения. Все следующие дни я шел впереди, нес в сумках запас продовольствия, время от времени пуская в ход свою трещотку. Теперь на марше и на привале от зверей мы защищены, единственными врагами остались пресмыкающиеся.

Оставалось решить проблему с пищей. Долговязый на ходу рвал листы и плоды, я укладывал их в сумки. Кроме того, он ловко высасывал из ракушек улиток и время от времени палкой откапывал съедобные корни. Не ища и не выбирая — просто подходил, копал и вынимал нужные клубни. Теперь мы продвигались гораздо быстрее и не так уставали. Шли от зари до зари. На полянах Долговязый начинал охоту за яйцами. Меня поражало: он никогда не поднимал головы и не вглядывался в густые кроны деревьев. В таких дебрях это было бы бесполезно. Напротив, он смотрел в землю и как ищущая след собака бегал взад и вперед. Потом подойдет к дереву, лезет вверх и неизменно возвращается с яйцами или птенцами. Последних мы с аппетитом пожирали в слегка запеченном виде. С каждым днем Долговязый становился грубее, и я с ужасом предвидел день, когда он в сердцах даст мне пинок или ударит палкой.

Я тащил поклажу, изо всех сил шумел трещоткой и горько думал о французском романе, который читал по дороге в Сахару, о человеке и собаке. Думал ли я, что настанет время, и мне самому придется испытать ужас и унижение своего превращения в пса? Пес в Канаде все-таки имел культурного хозяина, а пес в Конго — дикаря, от которого можно было ожидать любой выходки. «Вот поэтому мне нужно спешить и поскорее выпутываться из беды», — повторял я себе на все лады. По мере того как Долговязый наглел, во мне росло сознание острой необходимости немедленно начать борьбу за свое освобождение. Или я должен поставить себя в равное положение, или неизбежно погибну… Вот на данный момент, главная задача!

Я стал внимательно наблюдать за своим спутником. Из даваемых мне Долговязым запасов сделал коллекцию съедобных листьев, плодов и клубней, заучил их вид, запомнил внешние особенности трав, кустов и деревьев, на которых они растут. На третий день я издали уже узнавал полезное растение, незаметно, по своим образцам, проверял его листья и сравнивал вкус. Одновременно внимательно наблюдал за методами поисков дерева, где могли быть гнезда. Каким чудом, не глядя, он их угадывал? Чудо оказалось белыми каплями помета на траве, коре и листьях. По голому стволу лезть наверх невозможно, но здесь голые стволы попадаются крайне редко: они обычно густо опутаны лианами и снизу доверху утыканы пучками зелени эпифитов и паразитов. Поэтому в гилее можно влезть почти на любое дерево, и хотя в пышной листве и густой сети лиан гнезд не видно, но белые брызги помета безошибочно выдают их присутствие.

В тот торжественный день я с утра начал на ходу рвать листья и фрукты и совать их в сумку. Долговязый, предостерегающе крикнул и полез рукой в сумку, он хотел выбросить мои листья. Вынул, посмотрел и изумился.

— Туа?

— Муа!

— И-я-бон!

Я сдал первый экзамен.

Мы стали делать заготовки вдвоем, нужно было видеть выражение лица Долговязого, когда я вдруг сворачивал, шел к отдаленному кусту и уверенно начинал копать клубни, обрывать листья или плоды.

К полудню я дал знак остановиться.

— В чем дело? — знаком спросил Долговязый и показал на солнце: еще рано, надо спешить до начала дождя.

Я хорошо выбрал дерево: оно было раскидистым и невысоким, лохматым от лиан и эпифизов. Точки и запятые помета тут и там явственно виднелись. Я молча вынул инструменты, с пустой сумкой полез на дерево и вернулся с дюжиной яиц!

— Туа? — удивился житель лесов.

— Муа! — гордо подтвердил парижский шалопай.

Я разделил добычу поровну и объявил:

— Туа-муа!

Урок был весьма наглядным.

Незаметно для самого себя я стал открывать многочисленные тайны жизни гилеи и к ней приспосабливаться. Я твердо решил прочитать эту зеленую книгу, смело открыл ее и по складам начал произносить первые нехитрые, но мудрые слова.

В непроходимых черных дебрях многочисленные поляны и перелески являются местами коллективной кормежки лесных обитателей. Высокая трава, кусты и раскидистые невысокие деревья хорошо защищают крупных птиц от пернатых хищников. Удалось счастливо перелететь из леса под кусты и зарыться в траву поляны — значит спокойная и обильная кормежка обеспечена. На полянах солнечно и сухо, а тонкие ветви кустов буквально ломятся от зрелых плодов и семян — ешь досыта, только не прозевай времени отлета, иначе ночью сам попадешь кому-нибудь на ужин. Сколько бы раз в день мы ни пересекали такие поляны, всегда в кустах кудахтали жирные птицы, а из травы торчали их головы. Вот здесь-то я и решил дать Долговязому генеральное сражение! Вечером я незаметно заготовил три длинных и тонких лианы и сделал скользящие петли. Несколько дней набирал семена и дождался времени, когда Долговязый знаками объяснил, что идет за яйцами. Вот он, желанный момент! Я нашел стадо птиц, в центре трех петель насыпал три кучки семян и улегся за кустом, держа в руках концы лиан. Проклятое стадо медленно продвигалось вперед, слишком много кругом пищи. Я боялся, что Долговязый вернется преждевременно и эффект будет снижен. Наконец-то первая индюшка увидела мои кучки и издала призывной крик. Сейчас же появились и остальные прожорливые птицы, они жадно бросились на приманку, в один миг разбросав мои кучки. Я дернул все три лианы и не поймал ни одной птицы. Петли оказались слишком большими, а кучки семян слишком близко расположены друг к другу. Птицы все вместе толклись, мешали друг другу и не дали правильно рассчитать мне рывок. От волнения, обливаясь потом, я осторожно выполз из засады и вновь расставил петли, но с учетом первой неудачи. На этот раз они были поменьше, легко скользили и были положены на видном месте. Глупые птицы стояли поодаль и смотрели на меня. Едва я отошел, как они бросились к зерну. Я дернул все три лианы и поймал одну большую и толстую птицу, она не стала биться, а легла на землю и, лежа на брюхе, продолжала клевать зерна. Я схватил ее как раз перед приходом Долговязого. Его спесь уже была немного сбита, он отдавал мне добычу не с таким гордым видом, как раньше. Когда я обоими руками поднял за ноги свою индюшку, он сразу обмяк, притих и был уничтожен.

С тех пор Собака — Долговязый исчезли, появились два равноправных товарища — Ламбо и я.

Пища делилась поровну, мы в равной мере трудились, добывая ее. Он был более ловким и лучше меня знал лес, но я был умнее и физически сильнее. В общем получилась неплохая пара — дружная, способная вести борьбу за существование. Проблема «он и я» была решена. Обретя внутреннюю уверенность в своих силах и в благополучном исходе нашего перехода, я принялся за решение второй проблемы, более глубокой и сложной — «природа и я».

Я увидел экваториальный лес еще с пироги, поднимаясь вверх по реке. Он издали заинтересовал меня своим романтическим великолепием, казался мрачным, загадочным и зловещим. Для художника это благодатный материал, я смаковал его, наслаждаясь невиданными дебрями и собой в роли командира африканских пирог, а лес был декорацией.

В Мбоне я на несколько часов вошел в гилею, на самую ее окраину, чтобы посмотреть на организацию лесозаготовительных работ. Мое внимание занимала экономическая, политическая и моральная сторона дела, лес сам по себе не привлек внимания. Наконец, я погрузился в душный зеленый сумрак непроходимых дебрей.

В первый раз я смотрел издали, во второй — коснулся мимоходом, в третий — физически вошел в лесную стихию. И все же это сближение оставалось лишь механическим. Я не слился с этой стихией. Даже продираясь сквозь гущу лиан, по колена в липкой грязи, без воздуха и света, я был внутренне далек от леса, все мои мысли от начала и до конца занимал отряд, его продвижение вперед, вопрос поражения или победы. Вся эта затея, в конце концов, должна была ответить на вопрос Раскольникова — «вошь я или Наполеон?». Разница заключалась в том, что Раскольников, начиная дело, уже нес в себе поражение, а я — нет. Это был честный бой, и гибель отряда отнюдь не означала поражения. Напротив, бывают победы в поражении, которые выше побед с получением орденов и пенсий. Над синей водой в гуще Итурийских лесов повис бы смелый человек, который умер непобежденным. Человека, по существу, победить нельзя, его можно лишь прикончить. Появился Ламбо, и борьба началась снова. Я удачно сбросил его со своих плеч, и в пределах возможного конечный выход из леса был обеспечен. Но не это оказалось главным: дебри перестали быть для меня тюремной камерой или проходным коридором. Мы стояли лицом к лицу, дружески приглядываясь друг к другу.

Мы ловко и быстро продвигаемся дальше и дальше. Ламбо несет на голове сухой трухлявый пенек, в его дупле тлеет огонь. У него в руке сделанный из листьев и обвязанный лианами конверт с сухими волокнами и пухом. Когда и где угодно присели — и костер готов! У меня на груди трещотка и компас, я веду его и себя по нужному пути, в руке мешок с едой. Мы оба молоды, здоровы и сильны, и оба мурлычем свои песни.

Как же изменился для меня лес? Теперь я слышу бесконечно разнообразные звуки и знаю, кто их производит и почему. Вот крякнул тукан: это сигнал самке, чтобы не потеряться в этом сумраке. Теперь они нашли друг друга, ползут по дереву рядом, тррр… отодрали кору! Тук-тук-тук! — дружно работают два носа!

Черные дебри. Неразбериха лиан и корней.

— Стой, Ламбо, дай пройти!

Мы отдыхаем, пока большая змея переползает путь. Зачем волноваться? Змеи кусают только при самообороне, не тронь ее — она не тронет тебя. Змея идет по своим делам, мы — по своим. У каждого свои заботы.

На поляне слышим хруст. Вытягиваем шеи. Среди зелени плывут, покачиваясь, серые морщинистые спины слонов. Вот поднимается хобот, держащий ветку, и раздраженно трясет ею в воздухе: жарко, скоро будет дождь, мухи сейчас особенно назойливы и злы. Сколько шуму вызвала бы раньше такая встреча — крики, беготня, ругательства, выстрелы… Теперь я сижу под деревом и ем фрукты. Я спокоен. Я счастлив. Да, если счастье — это удовлетворение желаний! Мне хочется в тени отдохнуть, съесть фрукты и посмотреть на стадо слонов, судьба удовлетворяет все три желания… Больше мне ничего и не надо, все остальное у меня есть.

Болото среди невысоких гор. Сейчас грянет гроза. Ну и что? И горы, и болота — это разные залы дома, в котором живу я. Я всюду свой и у себя. Выбираю дерево с множеством воздушных корней, устраиваю в безопасности самодельный мешок с продуктами и спокойно жду.

Грозы в Европе откуда-то приходят в виде синей громады облаков, движущихся по ясному небу с горизонта. У нас это так привычно, что стало подсознательно условным признаком приближения грозы, я же прозевал опасность, потеряв восемь человек, именно потому, что подсознательно ждал прихода ливня. На экваторе дождевые облака появляются утром и начинают скапливаться над вашей головой. Гроза и ливень здесь не приходят, они рождаются в полдень прямо над вами: первое легкое облачко в десять часов, громады белых клубящихся туч в одиннадцать, низко нависшее серое небо в двенадцать. Потом первый удар и залпы последующих — не два-три, как у нас, а десятки!

В Европе на молнии напряжением в сто тысяч вольт приходится два процента всех разрядов, а обычное напряжение не превышает десяти тысяч вольт. Здесь напряжение начинается со ста тысяч вольт и достигает трехсот тысяч, причем в течение всей грозы непрерывно происходят разряды такой чудовищной и невероятной силы.

Стоя по колени в воде, я держался за воздушные корни и спокойно смотрел на сверхъестественное и тяжелое нагромождение туч. Сейчас начнется! Быстро темнеет… Уже мрак… Ну… Небо лопается, его осколки с грохотом сыплются на землю опять и опять. Вой ветра. С неба до земли стена воды. На этот раз я вижу новое: масса воды стекает с гор в болото, и уровень его сразу начинает быстро повышаться. По колено. По пояс. По грудь. Где-то начинают работать запасные стоки. Как из переполненной ванны вода стекает на пол, и ее уровень уже не повышается, вода движется от крана к краям — так и здесь вода поднялась до моего подбородка и с исполинской силой двинулась куда-то в темноту. Я повис на лианах и корнях, смотрел на фиолетовые вспышки, сверкающие зигзаги и на тоненькую пальму. В этой дикой буре она извивалась и яростно хлестала небо связкой лиан. Небо пыталось ее переломить, но пальма выстояла, выдержала и все замахивалась на небо, все стегала его связкой лиан, все стегала. Потом нестерпимо где-то рядом сверкнуло, и я увидел, как мощное течение поднесло к моему дереву огромного крокодила. Бронированное чудовище уцепилось за воздушные корни, как и я. Мы оба держались, ливень бичевал наши головы, а мы жмурились от брызг и смотрели друг другу в глаза. Царь джунглей улыбался мне снисходительно и по-приятельски.

Сотни раз на марше я подавал отряду сигнал — «Внимание! Муравьи!» Носильщики начинали снимать тюки с голов, что-то жевали, бесконечно и шумно мочились. Пока проходили муравьи, я советовался с капралом о дальнейших действиях или осматривал веревки тюков. Невидимая стена стояла между мной и природой. Спроси меня потом, что такое муравьи в гилее? Я бы не смог дать вразумительного ответа. Но теперь эта стена рухнула, я — больше не командир отряда, я — животное в лесу, я — живое существо, которое припало к груди Матери-природы. Мне некого ругать и не нужно никого понукать. По правде говоря, я не очень-то и спешу. По правде говоря, я мог бы так идти вперед годы…

Справа какой-то шум… треск… Произвожу несколько резких металлических звуков. Прямо перед нами из кустов выбегает какое-то низенькое животное, с хрюканьем и фырканьем пересекает наш путь. За ним несутся мыши и толстая крыса. Быстро ползут две змеи. Мой сигнал не действует! Вспугнутые тревожным шорохом проносятся птички и бабочки. Да что там такое? Конечно, красные муравьи! Кустики и трава направо стали ржаво-красными, они словно завяли; листочки и веточки повисли книзу. Они покрыты сотнями тысяч красных муравьев. Это солдаты-разведчики, они осматривают путь прохождения муравьиного народа. Основная масса движется по земле тремя струями — посередине широкая, по бокам — узкие. Эта красная река достигает полуметра в ширину и метров пятьдесят-сто в длину. По краям ручейков бегут рослые солдаты. Они останавливаются, ровняют ряды, так что маленькие рабочие идут точно по желаемому направлению и в полнейшем порядке. В середине средней струи на спинах рабочих муравьев движутся личинки, их несут в наибольшей безопасности. Тут же гонят зеленых козявок — коров, они от щекотания муравьиными усиками выделяют каплю пахучего сладкого сока. Разведчики не задерживаются на кустах — проверяют и бегут вниз. Отставать нельзя! Но вот они обнаружили термитник, построенный в пучке лиан. Умеют ли муравьи говорить? Не знаю! Вот несколько солдат случайно наткнулись на твердую, как кирпич, стену термитника, пошевелили усиками, побегали взад и вперед, и уже по лианам им на помощь бегут тысячи солдат, на ходу яростно щелкая челюстями. Они с разбега вгрызаются в звенящую стену и быстро проделывают в ней несколько дыр. Оттуда уже торчат страшные челюсти термитов. Они готовы к обороне. Каждый термит одним движением челюстей перекусывает одного муравья, а то и двух. Но на одного термита нападают сразу по десятку муравьев и мгновенно дырявят их мягкие белые брюшки. Внизу весь народ, он по чьей-то команде останавливается и собирается в охваченную яростью толпу. Муравьи задрали головы и ждут. Сверху на них летят мертвые термиты и мгновенно пожираются. Но солдаты уже расчистили входы и красными потоками устремляются в дыры. Теперь бой кипит внутри термитника. Муравьи врываются в одни дыры, а через другие беспрерывно выбрасывают тела сраженных врагов. Наконец, появляется главное лакомство — личинки. Из-за них-то и началось нападение, теперь личинки дождем летят вниз, прямо в гущу народа, который с явным аппетитом принимается за неистовое пиршество. Покачиваясь на качелях из лиан, я наблюдаю эту сцену, которую не увидел бы раньше, когда зеленая книга лесной жизни была еще запечатана для меня семью печатями.

В то время, когда я был еще прохожим.

Когда был чужим.

Тонкий перламутровый свет, голубой и розовый. Над кустами колышется густой туман, горы близки, оттуда плывет по земле холодный воздух. Я сижу у костра и читаю звуки африканской ночи, как жестокую и фантастическую книгу. Хриплое мяуканье — леопард проснулся, потягивается, зевает. Сейчас начнет охоту — вот предупреждающий низкий рев. Вой — он напал на след, учуял жертву. Торжествующий короткий рык и жалобное блеяние — прыгнул на спину. Ласковое мурлыканье — рвет жертву на части. Тявканье шакалов — они выхватывают у него из-под носа лучшие куски. Злобное ворчание — он их отгоняет. Насмешливый хохот — пока одни отвлекали хищника, другие гиены уже расхватали остатки мяса. Сиплое хрюканье — гиены гложут кости.

Переворачиваю лист зеленой книги.

Шаги и ласковый, вполголоса разговор. Встаю. Вдали в голубом тумане поляну переходит самка гориллы. У нее на спине повис малыш, он обхватил мать руками за шею и спит. Второго детеныша постарше мать ведет за руку и, повернув к нему голову, что-то говорит ему негромко и убедительно.

Тонкий перламутровый свет… голубой и розовый…

Эта ночь так хороша, что несмотря на усталость я медлю, вместо того чтобы разбудить Ламбо и повалиться на груду душистых листьев, сижу на них, прислонившись спиной к дереву, и сладко прикрываю глаза. Еще немного этого очарования, еще немного… И вдруг на фоне светлого перелива нежнейших оттенков голубого и розового вижу резкий силуэт. Гибкий и статный, он бесшумно вкрадывается сбоку и проплывает мимо. С одного взгляда я узнаю черный бархатный камзол и черную шляпу с пером. Это — мессэр Пьетро.

Я встрепенулся и прыгнул к нему.

— A-а, приятель! — крикнул я, хватая красавца за кружевной воротник. — Наконец-то я изловил тебя. Ты не особенно спешил поговорить со мной после моего прибытия сюда, в Конго!

— Я беседовал с тобой, когда кровавая луна повисла над Хоггаром…

— Вот именно!

— И я показал тебе радость земного бытия!

— Да, да. По этому поводу я и хочу сказать тебе несколько слов, любезный. Тогда ты угостил меня неплохой декламацией, а вот теперь послушай-ка меня. И слушай внимательно.

Я задыхался от подъема чувств, похожих на восторг.

— Ты утверждал, что мир населен мертвецами, жаждущими лишь прочных хижин, свиной ноги на чердаке и, превыше всего, крепкого замка на двери, подразумевая под этим «мещанскую ограниченность и трусливое прозябание». Ты звал меня вперед, к Недосягаемому, разъясняя, что это является извечной красотой сего мира. Ты вложил мне в руки цветок и шпагу. Так знай же: ты — обманщик! Слышишь? Ты обманул меня, люди не делятся на мещан и красивых бездельников. Мир не пребывает в состоянии покоя, когда трусы спрятались в своих хижинах, а герои заживо восходят на небеса в объятия Красоты. Это — ложь, и ложь подлая.

Я перевел дух.

— Мир содрогается в яростной борьбе, корчится в страшных муках, его рвет на части непримиримое противоречие между Свободой и Рабством. У каждого человека в душе проведена огненная черта, и каждый человек для самого себя сам должен решить, на какой стороне этой черты его место.

Миллионы людей связаны железными цепями и миллиарды — золотой нитью. Порвать отчетливо видимую цепь легче, чем освободиться от незримой золотой нити. Тяжкие оковы падут, и усталые спины разогнутся — это время уже наступает. Грянет великая и великолепная гроза, уже чувствуются первые порывы ветра, и видны далекие зарницы. Но как заметить тончайшие золотые нити, которыми опутаны наши головы и сердца? Каким нечеловеческим усилием мысли и совести можно понять, что мы не идем, а нас ведут? Тот, кто с цветком и шпагой в руке бесстрашно стремится вперед к Красоте, — лишь жалкий глупец и раб, его ловко тянут туда за продернутую через его нос золотую нить!

Обманщик, это ты увлекал меня к Недосягаемому, дергая за золотую нить, и это я покорно шел за тобою, как бык на веревочке. О, какой страшный смысл имело все это! Теперь я понял: ты увлекал меня в сторону от борьбы. От борьбы не на жизнь, а на смерть, за мое собственное освобождение, которое невозможно без освобождения всеобщего, потому что одна золотая нить не может быть порвана без того, чтобы пали все другие. Да, теперь я знаю: моего одинокого пути нет, как нет и моей Свободы или моего Рабства. Существуют только общее Порабощение и Освобождение, где мое растворяется в нашем. Я как строитель жизни и боец за нее становлюсь в миллионные ряды друзей и братьев. Я — это мы!

Ты дал мне шпагу. Для чего? Как красивую игрушку? Чтобы она медленно ржавела в моей сильной руке? Я отвергаю это, слышишь, я возвращаю тебе твой подарок. Я — боец и в наши дни, мне нужно более опасное оружие. Потенциальный герой невозможен потому, что не смелость и упорство делают человека героем, а та идея, которая движет его на подвиг. Это должна быть великая идея Свободы, а не Красоты. Свободы и Человечности, ибо жестокость и порабощение не могут быть красивыми, так же как и прозябание раба. Мужество, подкрепляющее вредную идею, делает человека не героем, а особо опасным преступником, голым человеком на голой земле, таким как доктор Реминг. Мужество, помноженное на пустоту, дает лишь пустоту, и я сам был ею. Мы оба в равной степени далеки от красоты и в этом похожи один на другого. Только теперь я могу стать человеком и героем. Я обрел цель — жить среди людей и для людей. А цветок я сорву себе сам, когда выйду на праздник нашего окончательного торжества. Оно будет, знай это, я уже одержал первую и самую великую победу, на какую способен человек, — победу над самим собой! Я ненавижу тебя потому, что теперь понял: поработителей горстка, их давным-давно смело бы горячее дыхание поднявшихся на свое освобождение рабов, если бы не сотни и сотни миллионов самоустранившихся, этих злейших врагов Свободы, Человечности и Красоты. Это людская пыль, которая мешает шагам восставших. Это великая инерция, двигающая колесо Давно Привычного. Это немощные союзники Старого. Они своей общей силой обеспечивают упорство его сопротивления. Да, да, это они и только они тормозят поступательное движение истории по пути к неизбежному торжеству радости и красоты жизни. Вот поэтому-то мещанин не только тот, кто заперся в своей хижине и прижал к груди свиную ногу, мещанин также и тот, кто вышел на свой одинокий путь с игрушечной шпагой в руках.

Ты уразумел, наконец? Ты в моей душе — мещанин. Самый обыкновенный, серый мещанин, в какой бы великолепный наряд ты ни рядился. Я отвергаю тебя, красавец, как потешного толстяка в розовых рейтузах: я ковылял к Красоте именно на его ногах, а ты — ты вел меня за продернутую в моем носу золотую нить! Вы — братья! И оба — мои враги!

Я изнемог от волнения. Это были моменты высокого душевного взлета, что-то похожее на экстаз. Закончив речь, я повалился на влажные листья.

Мессэр Пьетро долго молчал, рассматривая меня пристально и без улыбки. Потом поднял прекрасное лицо к звездному африканскому небу.

— Я вижу, что нам не по пути, — проговорил он. — Ты не достоин моих подарков. Смотри же!

Он переломил шпагу о колено и бросил обломки в кусты, за которыми сейчас же шарахнулись в стороны злые зеленые огоньки звериных глаз. Потом поднял руку и небрежно швырнул в воздух роскошную белую розу, пролетающая вонючая собака ловко ее цапнула и мгновенно сожрала, всю, до последнего лепестка.

— Теперь скажу тебе на прощание вот что, — повернулся ко мне мой свергнутый идол. — Напрасно ты воображаешь, что мой брат Бенвенуто и я исчезнем по одному твоему слову: ведь ты же сам сказал: мы связаны золотой нитью. На одном ее конце ты, на другом — мы, ты еще не раз почувствуешь нашу руку, как рыбка на крючке чувствует руку рыбака. Так что не говори мне «прощай», скажи-ка лучше «до свиданья»! И, наконец, последнее: взгляни-ка на своего нового господина. Ты сейчас говорил со мной его словами. Это его слова! Ну и выбор! Ха-ха-ха!

Я повернул голову и вгляделся. Действительно, кто-то молча стоял за моей спиной. Приземистая фигура показалась знакомой. Потянул ветерок, листья зашевелились, и я узнал Жана Дюмулена. Это меня до того поразило, что я отпрянул назад и открыл глаза.

Ламбо клевал носом над костром. Из темноты доносились рев и вой, хохот и возня зверей.

Уронив голову на грудь, я подумал: «Конечно, мессэр Пьетро — не просто красивый шалопай, но и мещанин. Вредный малый, и хорошо, что я с ним поссорился: он мне не пара… Как летающая собака смачно сожрала его розу. Чвак — и розы как не бывало… Но Жан — вот это уж нелепость! В конце концов, это просто глупо! Жан — мой новый господин?! Вот еще вздор! Жан Дюмулен! Ну скажите, пожалуйста, причем здесь Жан Дюмулен? А?»

В сердцах я еще долго ворочаюсь, просыпаясь, и слышу властный внутренний призыв: пора!

Бужу Ламбо, передаю дежурство, блаженно вытягиваюсь и закрываю глаза. Жду, пока желанный голос не произносит вкрадчиво и мягко:

Отрывок шестой

После смерти Ассаи Люонга перешла жить ко мне. Петля затянулась туже. К страстному увлечению, не ослабляя его, добавилась теперь привычка. Медленно потянулись дни, полные горьких размышлений, быстро замелькали ночи, напоенные жарким сладострастием. Ночь с ней была великолепным приключением, а день — страданием, потому что днем любовница и жена превращалась в рабыню и ребенка. Тщетно я раздумывал, как устроить ее будущее. Опроститься и жить с Люонгой, как дикарь живет со своей дикой женой, я не способен. Да это и не позволили бы мне белые господа. Такой пример был бы очень нежелателен для престижа угнетателей. А без опрощения оставаться здесь нельзя, ибо пока я — белый господин, Люонга всегда будет черной рабыней. Я уже явился причиной гибели Ассаи, если останусь здесь дольше, то…

Увезти Люонгу в Европу? Я представлял себе ее в Париже, в жаркий летний день трясущуюся от холода, жалкую в непривычном костюме, больную и презираемую… Нет, нет, только не это…

Начать борьбу с рабством? Но это будет длинная борьба, и судьбу Люонги она не решит. К тому же здесь это чудовище держит только лапы, и вместо одной отрубленной вырастут две новых. Сердце его в Европе, чтобы поразить его насмерть, необходимо бороться там. Значит, уехать отсюда? Одному?

В конце концов дело не в Люонге, а во мне. Я бежал в Африку от себя самого, от сомнений, которые осветили прошлое.

Вещи упакованы. Пять носильщиков сидят на корточках в ожидании. Капрал отдает последние распоряжения.

«Ра!» — подражая ему, мысленно командую я, улыбаюсь и насвистываю марш.

Расставание будет коротким и суровым — так лучше. Я нарочно послал Люонгу к реке стирать белье и в ее отсутствии быстро собрался. Одна неприятная минута, и всему конец!

Вот и Люонга. Она идет медленно, неся на голове тяжелый узел. Завидя меня, издали улыбается. Подходит, бережно, ведь это мое белье, кладет узел на ступени веранды и поднимает ясные, доверчивые глаза.

— Я уезжаю! Видишь, все упаковано? Так нужно, я трясу в воздухе телеграммой. Понимаешь?

Быстро пробежав по упакованным вещам, чистый взгляд поднимается ко мне снова. Она кивает головой.

— Пришло время расстаться. Я уезжаю далеко и навсегда, — я указываю рукой на себя, потом куда-то вдаль.

Неожиданно личико Люонги расплывается в улыбку, она бьет в ладоши, поворачивается и быстро убегает в деревню.

Я ожидал тяжелой сцены с плачем и воплями, но теперь, странно, чувствую глухое раздражение. Как легко она примирилась с моим отъездом! Еще и засмеялась, дрянь… А впрочем, что же — дикарка!

Мне становится досадно, я приготовил целую корзинку подарков, и вдруг такой оборот… Потом делается стыдно своей мелочности. Она — ребенок и дикарка, но я — нет, я — белый господин. Я открываю чемодан и щедро добавляю в корзинку — пусть забавляется!.. Может быть, и вспомнит обо мне…

Но пора. Мне подают лошадь. Сажусь в седло. Вещи взвалены на головы. Капрал поднимает трость. Герой перестал быть героем — иссякли движущие силы. Признание правды оказалось слишком страшным. Желание найти в Африке тишину и правду, мир и неиспорченных людей, которые помогут вновь обрести внутреннее равновесие и силы, потерянные в шумных и развращенных городах Европы, осталось лишь желанием!

Жалкие рабы презренных господ… Страна молчащего бесправия и циничного насилия… Вымирающие племена… Опустошенные деревни… Полумертвая природа и обреченные люди. И если находится здесь приятный уголок, то отношения между людьми и там оказываются безнадежно запутанными. Я не в силах уничтожить рабство, но за него несу полную ответственность, оно уже привело к гибели Ассаи, погубит Люонгу и меня, если… Если — что?

Вопреки себе, вопреки любви, жалости и чести где-то в самых сокровенных тайниках моего «я» начало созревать сознание необходимости бегства. Бежать, бежать! Но куда? Обратно в Европу? В этом ли выход? Может быть, в Америку? Может быть, мое место не среди слабых, а между сильными, и борьба за свое место под солнцем создаст в душе мир. Борьба, которая снова вселит бодрость, веру в себя, желание жить и творить.

Легкие шаги. Я оборачиваюсь — Люонга. На ней простая повязка вокруг бедер. На плече она держит палочку, к которой привязан узелок с ее имуществом. Сквозь ткань я узнаю подаренные мною бутылочки и коробочки.

Едва переводя дыхание, она подбегает, берется ручкой за стремя и улыбкой дает понять, что она готова следовать за мужем в дальний путь.

Пауза.

Слезаю с коня.

— Капрал, корзину!

Люонга радостно хватает корзину, но она тяжела, и девочка смотрит на меня вопросительно. Я указываю на себя и лес вдали, потом на корзину, на нее и деревню.

Тогда Люонга наконец понимает. Золотистое свежее личико делается серым и мертвым. Боже, какое смятение в больших глазах, какой ужас!

Согласно предварительной инструкции, капрал делает шаг вперед. Он знает свою роль. Хриплым казенным лаем он сообщает Люонге, что белый господин все устроил, что для нее оставлены большие деньги, на которые…

— Уйди, капрал, я сам…

Я хочу взять Люонгу за плечи и сказать ей в утешение что-нибудь нежное. Молча она ставит корзину к моим ногам, кланяется, берет палочку и узелочек и скрывается за хижиной.

Ну что же… Может быть, так и лучше… Я сажусь на коня. Носильщики снова взваливают вещи на головы. Вопросительный взгляд капрала.

Нет, не могу.

— Немедленно найти Люонгу, капрал! Послать всех слуг! Живо!

Вечер надвигается. Я один на площади. Стою у коня с сигаретой в зубах.

— Нет Люонги… Нигде нет! — капрал и слуги разводят руками.

У меня дрожат колени.

— Не возвращайтесь без нее! Марш!

Снова один. Чтобы не ждать у хижины, я иду вперед, не думая куда. Да и не все ли равно?

Роскошная нега, влажная, расслабляющая. Я вздрагиваю и останавливаюсь. Круглая поляна, вокруг высокий лес, точно чаша до краев наполненная таинственной синевой. Невидимые цветы струят волнующий и сладостный аромат… Танцовщицы… Здесь… Да, все это было…

Я стою, придавленный воспоминаниями. И слышу где-то близко в траве тихий плач. Делаю шаг и чувствую что-то под ногами. Поднимаю. Палочка. Узелок. Знакомые, ненужные мне бутылочки и коробочки…

Молча возвращаюсь, молча сажусь в седло. Движением руки обрываю робкие объяснения носильщиков.

Караван выстраивается. Капрал командует:

— Ра!

И, уронив голову на грудь, я трогаю коня плетью.

* * *

Заболоченная низина перешла в открытую воду: мы вышли к реке. Это была большая радость. Однако переправиться на другой берег оказалось задачей непростой. Конечно, если бы у нас имелись топоры и если бы сохранился отряд, то люди быстро свалили бы подходящие деревья, обрубили ветви, поднесли лианы и связали плоты. Два человека с оружием отгоняли бы крокодилов. Теперь мы можем использовать только деревья, плывшие по реке и застрявшие в прибрежных зарослях. Но их древесина намокла и потеряла грузоподъемность, а торчащие ветви сильно затрудняли работу. Особенно трудным оказалось высвободить деревья из ила и вывести их на глубину, и это в условиях мутной воды и крокодилов. На пять минут работы приходилось десять минут шума, криков и битья палкой по воде: мы не хотели оставить наши ноги на этом берегу!

Переправились на двух стволах, соединенных лианами в плот. Мы сумели бы удержаться на воде и на одном стволе, но круглый ствол, крутанувшись под нами, мог сбросить нас в воду, а это было бы катастрофой. Кое-как переправились и сразу вошли в высокий лес. Этот берег был крутым, и с середины реки мы видели вдали цепь невысоких гор.

На следующий день к вечеру я подробно рассказал Лам-бо о двурогой вершине, выбрал одиноко стоящее высокое дерево, подвел к нему и, указывая пальцем на вершину, сказал:

— Туа!

Ламбо посмотрел на здоровенное дерево и стал лениво копаться пальцем в носу. Он явно не спешил.

— Муа? — наконец нехотя спросил он и показал пальцем на компас и пружину с колесом, висевшие у меня на шее.

Я выставил вперед подбородок. Минуту мы мерили друг друга глазами.

— Муа! — твердо отрезал я.

— И-я-бон, бвама!

Он покорно полез наверх.

Бвама? Значит «цивилизация» начинается…

Итак, двурогая вершина перед нами. Впереди последний переход. Сегодня мы выйдем на дорогу. Завтра я среди культурных людей. Все кончилось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.