О книге В. Солоухина «Смех за левым плечом»
О книге В. Солоухина «Смех за левым плечом»
Как удивительно сочетаются в этом авторе – Владимире Алексеевиче Солоухине – как бы два восприятия мира: тончайший лиризм и философски-исследовательский взгляд… Или одно без другого не бывает?
В этой книге писатель предлагает задуматься над главным вопросом человеческого бытия – что есть человек? Что есть прогресс? По каким линиям идет развитие человечества: «первая – развитие мышц (физических способностей); вторая – развитие интеллекта; третья – духовная жизнь». Третий путь – путь человека к Богу!
Так что же все-таки это за связь человека с Богом? И всех явлений на свете, связанных между собой?
Помните, русскую народную сказку «Гуси-лебеди» и как Аленушка уговаривает братца «не пить», козленочком станешь (так оно и стало сейчас!)? И как просит Аленушка печку спрятать ее и в ответ: «Съешь моего пирожка, тогда спрячу». И такая же просьба к яблоньке, закрыть ветвями: «Съешь моего яблочка, тогда спрячу». То есть все-все в мире взаимосвязано.
Человек – образ Божий, но со своей волей. Вот эта-то свободная воля и доставляет человеку много хлопот. Каждый раз надо совершать выбор между Добром и Злом. Но где Добро и где Зло в первозданном хаосе современной жизни?
Псевдодеятели от культуры, свиночеловеки, как образно названы они в журнале «Русский дом» Н. С. Леоновым, стараются так в телеящике и СМИ перемешать эти понятия, что человек, особенно молодой, глотает эту мешанину, не подозревая, что принимает яд.
«Вы не пробовали взглянуть на свою жизнь с этой точки зрения? Она ведь вся… проходит между Добром и Злом, между Богом и Дьяволом… что в жизни было движением к свету, а что движением к тьме», – спрашивает нас писатель.
«На доске жизни мы очень плохие, можно сказать даже бездарные, шахматисты. Мы не только не видим игры вперед, но не понимаем смысла и последствий ходов, уже сделанных нами. В сущности, мы играем вслепую, связь явлений, связь причин и следствия нам практически недоступна. Как же я буду оценивать свою жизнь и свои поступки? Почем я знаю, к добру или ко злу приведет движение моей руки?
Я ударю человека, и его отвезут в больницу. Это – зло. Но если бы человек не оказался в больнице, он попал бы под грузовик и его убило бы насмерть, мое зло оборачивается добром. Но если бы человека не убило грузовиком, от него родился бы сын, который сделался бы бандитом и зарезал бы четырех человек, в том числе беременную женщину. А ребенок, погибший во чреве зарезанной женщины, стал бы Моцартом или Блоком…»
Так своим философским подходом Солоухин учит вглядываться в жизнь попристальнее, помогает возрастать, как сейчас говорят, «раскованному» мышлению. Но докуда «раскованному»? От догм марксизма-ленинизма – да. А от Божьих заповедей? Так «раскуешься» – что получится? Догадались? То-то же! Служение Дьяволу!
Писатель констатирует (это при его-то сверхчувствительности и интуиции!), что «человечество оказалось в ловушке у дьявола и движется по дьявольскому пути». «Да, если бы все зло мира могло воплотиться в живое существо, мохнатое и с рогами, то это существо хохотало бы и потирало руки, глядя, как мы, попав в его хитрую ловушку, лезем в нее все дальше и дальше. Особенно оно хохочет, когда мы это все более глубокое залезание в ловушку называем прогрессом. Да, оно хохочет, и надобно быть совершенно глухим (духовно), чтобы не слышать этого жуткого сатанинского хохота».
Далее писатель делает попытку духовной автобиографии: «Из ничто я появился в теплую июньскую ночь, ближе к утру». А ведь мог и не быть! «Только бы не промахнулась душа», – воздыхаем в месте с писателем и радуемся, что вот он, горластый рыжий мальчик, родился и первым оглушительным криком возвестил о себе: «Люди! Я пришел! Привет вам!»
Помнится, в Италии я наблюдала сцену, как бабушка учила внука-итальянца говорить одно из первых, а, может быть, самое важное слово на свете: «Чао, люди».
– Скажи «чао», – наставляла она, – ребенок серьезно присматривался к ее губам и думал, что от него хотят, вслушивался в смысл этого слова, а потом произнес:
– Чао! – И двухлетний человечек приветливо помахал нам, окружавшим его людям. – Привет, люди! Я иду к вам…
Родился Володя, как и написал он во всех анкетах, 14 июня 1924 года, в субботу. Но по семейным точным сведениям Солоухин родился в Духов день, а он всегда бывает в понедельник. Выходит, родился писатель в ночь с воскресенья на понедельник, под утро.
– А как же вам теперь быть? – спрашивает писателя Людмила Анатольевна Гребенщикова, тонкий лирик.
– Действительно. – Вдруг меня осенило, – пишет Солоухин. – Знаете, что? Теперь буду отмечать свой день рождения по скользящему графику…
– То есть?
– Ну как же… Троица переходит с числа на число, и Духов день тоже. В этом году, например… дайте сообразить… Пасха была 30 апреля… плюс семь недель… Троица будет 18 июня, а Духов день 19 июня. Значит, в этом году я буду отмечать свой день рождения 19 июня. А на будущий год, скажем, – 11 июня… Великолепно. Но всегда Духов день, понимаете?
Так Господь благословил своего избранника – дал Духов день в день рождения, что и отразилось на судьбе писателя. Всю жизнь он и стремился к Духу, в горний мир.
Здесь надо заметить, что в дореволюционной России имена давали при крещении и только по святкам. Известно даже, что Петра Первого долго не крестили, дожидаясь дня Петра и Павла, чтобы они были небесными покровителями младенца.
Ангелом-хранителем Солоухина, скорее всего, стал равноапостольный Владимир, Креститель Руси. Не промыслительно ли это? Скажем, Петр или Миша Солоухин, – совсем не звучит для нашего уха, – а имя «Владимир» – напротив, как тут и было. Как будто он с ним и родился. Такое ощущение подлинности и настоящести. Так по воле Божией, по святкам, люди подарили это имя писателю.
«В моем положении новорожденного я не мог ничего ни видеть, ни знать, но если бы я, попав на землю, сразу же, сейчас же мог бы осмотреться, подобно космонавту, прилетевшему на другую планету, то я должен был бы с первых же минут заключить, что нахожусь в раю. Если же я мог бы в то же самое время постичь мысленным взором все, что на этой планете происходит, то, ужаснувшись, я тотчас понял бы, что меня забросило в ад.
Когда бы созвали самых вдохновенных художников и сказали бы им, что существует во вселенной голый камень и нужно украсить его разнообразно и одухотворенно, с тем чтобы красота облагораживала, будила добрые чувства, делала лучше и чище и чтобы она никогда не могла надоесть, и художники, засучив рукава, принялись бы за работу, что же, разве они могли бы придумать что-нибудь прекраснее земного неба? С луной и солнцем, в звездах и облаках, с радугами и зорями, во всех оттенках закатов и восходов?
Разве могли бы они придумать что-нибудь прекраснее земных морей, гор, рек, озер, водопадов, деревьев, цветов, наконец?
Когда бы созвали самых изощренных инквизиторов и сказали бы, что вот оборудуется некая лаборатория, некоторое заведение для мучений и пыток людей, что же, разве они могли бы придумать столь же изощренные и разнообразные пытки, набор которых преследует нас всю жизнь?
Что и говорить, обе крайности были тут же, одновременно и рядом, но чтобы постичь их обе, то есть великую красоту земли и великое зло, царившее на ней, и нужна как раз целая жизнь. Для постижения того и другого она и была мне дана».
Самокритично ниже писатель замечает:
«К счастью, прежде чем пуститься мне в многолетнее плаванье через земную юдоль, был дан мне компас, на который я, к несчастью, взглядывал с годами все реже и реже, а были годы, когда не взглядывал совсем, как если бы его не было». Что же это за компас?
Как тут не вспомнить пушкинское:
«В начале жизни школу помню я
…но я внимал ее советам мало…»
Компас в житейском море – это и есть Вера в Бога, которой учила Володю мать. Вдумайтесь, одна мать Мария Бланк научила сына Владимира ненавидеть эту невозможную страну Россию, а другая мать, русская крестьянка Степанида Ивановна, научила своего сына Владимира любить свое село, свой дом, свою землю, свою Россию.
Два начала в человеке – доброе и злое, Ангел и Лукавый будут, говорила мать, «всю жизнь тянуть тебя в разные стороны. Один будет губить, а другой будет спасать».
По описанию дома, сада, жасминового куста чувствуется, как дорог Владимиру Алексеевичу отчий дом. Понятна и грусть поэта:
«Когда я в последующие годы заходил в наш сад… (как и вообще когда вхожу теперь в любой среднерусский пейзаж и ландшафт), мне кажется, что я захожу в дом, в котором никто не живет, в храм, в котором перестали служить. Мне кажется, я вижу русло реки, по которому больше не течет вода, дно пруда, который весь пересох. Вино без крепости, еда без соли, лес без птиц, весна без цветов, человек без души, природа без одухотворенности…»
Даже описывая простое – писатель делает это вдохновенно. Страницы про липовую кадку! Поэма!
Рассказ о мирном созидательном труде сквозь дымку детства и составляет последующие страницы повествования. Пока… Пока писатель не упоминает, что дед его имел два «завода».
«Ну и ахнула вся аудитория, ну и гул пошел по рядам! А из общего гула… прорезались не сочувствующие, нет, восторженно-визгливые реплики: “А я вам что говорил?!”, “А я вам что говорила!“, “Цацкались, нянчились”. Николая Второго на палец надел – простили. Церкви стал защищать – простили. Икон у себя дома по всем стенам навешал – простили. Действительность нашу, счастливую, светлую действительность нашу, в рассказах, повестях и очерках критиковал – простили. Стихотворение „Волки“ написал, казалось бы, теперь-то можно было понять – все простили. Думали, случайные ошибки, временные заблуждения, а вот оно и открылось!»
Эта, можно сказать, зарисовка с натуры – с партийного собрания московских писателей – яркое свидетельство, какой стаи люди окружали писателя. Как жив-то остался, поднимая свой голос в защиту русского человека!
Мышление большевистское было таково:
«Происходишь из крестьян-бедняков – хорошо. Из безлошадников (их было, наверное, по всей крестьянской России не более одного процента) – прекрасно. Из бескоровников – превосходно».
Помнится, моя собственная мама Федосья Ивановна рассказала мне (родилась 13 мая 1913 года), что была последней в большой (десять человек) крестьянской семье, у них была лошадь, две коровы, кирпичный дом, овцы, гуси, утки, куры… Земля своя… А когда землю отобрали, у дедушки моего Ивана Степановича сердце не выдержало… Разорвалось. Так что раскулачивать некого было. Отчищение крестьянских русских понятий от проказы большевизма – ведет писатель спокойно и твердо. Рассказ о другой жизни в России могли бы, наверное, подтвердить миллионы русских семей.
Послушайте, как исконная чуткость крестьян к слову обернулась для родственника Солоухина застенком. На вопрос брата: «Что-то мазь, Григорий, какая-то не та стала…», Григорий ответил:
– Какова власть, такова и мазь.
За эту фразу и погорел: взяли, домой не вернулся.
Как описать духовный и бездуховный дом? Длина, ширина, высота, – все габариты те же, что и были при дедушке… а чего не хватает? После ремонта дедовско-отцовского дома Солоухин пишет, что остановился на пороге и понял, что перед ним – «пустое трехмерное пространство», при котором «ничего прежнего уже нет, а ничего нового еще нет».
«Не соглашайся и протестуй душа!» – восклицает писатель, как бы подчеркивая, что все описанное им в родительском доме было, было реальностью, а не только игрой воображения. Верх и низ дома, как листья, цветы и плоды. Низ – как бы ствол дерева, «держащегося за землю корнями».
Взаимоотношения человека с миром, человека с Богом, связь всего небесного и земного, – так можно определить последующие страницы оригинальной автобиографической повести о своих первых ранних годах.
На 79-й странице Солоухин приводит слова матери:
– Ты думаешь Бог-то где? Только на небе? А он, оказывается, везде, – внушала мне моя мать Степанида Ивановна. – Он прикинется нищим, Мишкой Зельниковским, попросит у тебя милостыню, ты дашь ему кусочек хлебца. Ты будешь думать, что Мишке Зельниковскому хлебца дал, а, оказывается, это был сам Иисус Христос. На Страшном суде он тебя сразу узнает, улыбнется тебе. «Этого мальчика, – скажет он, – я знаю. Когда я голоден был, он мне хлебца кусочек дал…» А то он прикинется беспомощной старушкой, которую озорные мальчишки обижают, насмехаются над ней. Ну, а ты за нее заступишься. Ты будешь думать, что за старушку заступился, а это был сам Иисус Христос. Голодного накормить, жаждущего напоить, страдающего утешить, слабому помочь, падающего поддержать, работающему подсобить, зябнущего обогреть. Это все равно, что самому Иисусу Христу служить… А как ты предстанешь перед Страшным-то судом, как будут тебя за разные плохие дела судить…
– А я не буду плохих дел делать…
– Не зарекайся. Жизнь длинная. И Лукавый соблазнитель всегда ведь рядом с тобой, постоянно будет тебе на ухо дурные советы нашептывать.
Так оно и вышло в жизни писателя. Было много радостного, светлого, но и такое, такое было, как написал поэт, что «не хочется вспоминать».
Образ матери – один из поэтичнейших у писателя. Это чувствуется между строк. Сыновняя нежность и благодарность. И горькое сожаление, что в некоторые моменты своей жизни он мало взглядывал в материнский компас – Веру…
«Никаких сомнений в достоверности всего происходившего на библейской земле в библейские времена и всего происходившего с Иисусом Христом у меня не было, не только сомнений, но и тени сомнений».
Резать овцу, поросенка… Как же без этого крестьянскому мальчику? И эту работу приходилось выполнять ему.
А мне запомнилось, как мой отец – фронтовик, снайпер, вернувшись с войны, не мог зарубить курицу или петуха. Мама тоже не умела. Но решилась: ради детей – пять человек надо кормить. Отрубила петуху голову, он вырвался, взлетел на крышу (дело было за сараем) и, крутя шеей, поливал кровью доски, траву, нас, стоящих в остолбенении, а потом с криком разбежавшихся кто куда. Мне было лет девять, а перед глазами до сих пор стоит эта сцена. Но она не сделала нас, детей, жестокими…
В реальной памяти мальчика-Солоухина осталось прикосновение кисточкой с теплым маслицем ко лбу (миропомазание) да тепленький, сладенький винный вкус причастия из маленькой серебряной ложечки. Святое! Оно остается где-то в глубине детского сердца. Пусть ребенок не сразу может понять, почему горит лампадка перед образом Богоматери, но в душе и сердце отложится – это святое! Оно есть в сердце даже самого закоренелого разбойника.
Свидетельство писателя как его мальчишкой тянуло в церковь многого стоит. Действительно, должно быть страшно там остаться мальчику одному, а его тянула, как бы приглашала неведомая сила.
Неведомые «почему», необъяснимые эпизоды есть в жизни каждого человека. Мне, например, запомнилась передача итальянского телевидения под названием «Ангелы», где был показан семилетний мальчик, который болел, сердце уже остановилось, но у постели больного молилась мать и священник и… тук-тук… было показано на компьютере, сердце снова ожило. Когда мальчик поправился, его спросили, что он чувствовал, и он рассказал, что к нему там, в другом мире, подошел человек и спросил:
– А ты хочешь играть со мной в мячик на зеленой траве?
– Да, очень, – ответил мальчик…
И сердце его «запрыгало» на экране компьютера.
Так молитва матери и священника была услышана, а ребенок в семь лет, конечно, сказал правду.
Необъяснимо-спасительные случаи в жизни писателя и приводит Солоухин. Это рассказ об аварии на дороге, а он, замыкающий, остался цел! И второй рассказ – о двух мешках муки из Полтавы. Промысел! В них было спасение семьи Солоухиных. «А ты говоришь – Бога нет…» – и мать подняла глаза к небу.
Читаю про отца Солоухина Алексея Алексеевича, и как он любил дорогу, и как ездил на своей лошади Голубчике, а перед внутренним взором мой дедушка Иван Степанович, и как он любил дорогу (по рассказам мамы), и как его (порой и выпившего после удачной торговли) привозил его верный конь Чалый.
А каков абзац об убийстве мальчишками котеночка, беленького, с розовым носиком? И вывод страдающего от этой сцены писателя: «Господи, зачем ты это мне показал?»
Борьба четырехлетнего ребенка с уполномоченным по коллективизации любого «зацепит», и вывод писателя: «…однажды, зажатый в углу, вдруг набросился на Егорова (уполномоченного то есть. – Л. Ф.) и, колотя его своими четырехлетними (или меньше?) кулачонками, вопил и кричал: “Убью, все равно убью!” Потеха для всех, наверное, была великая. А я теперь с грустью думаю, не были ли эти секунды в моей жизни теми секундами, когда я единственный раз был искренен полностью и до конца? А потом потянулись годы и десятилетия соглашательства, лояльности…»
Спас от выселения семью Солоухиных Лосев, – опять промысл! – но, как пишет писатель, поблагодарить его по-русски, своим приездом, Владимир Алексеевич не успел (обыкновенное наше русское свинство), горько замечает писатель, не сделанного вовремя – не сделаешь!
Описание возвращения «раскулаченной» коровы я отношу к лучшим страницам прозы Солоухина. Вот оно:
«…от косогора до косогора, от лесочка до лесочка по едва заметным тропинкам. Помню… уже сорили березки золотистыми листиками на зеленую травку, помню, что отдыхали под елью, стоящей одиноко на косогоре, помню умиротворенность в мире и в душе. Ведь шли не отдавать, не продавать свою корову, а возвращать. Домой вели корову на веревке и шли еще тише. Когда отдыхали, пускали корову пастись, и она щипала травку, не уходя далеко, и на путешествие это ушел у нас целый день. Тихий, теплый, умиротворенный осенний денек еще и тем драгоценен, что, вероятно, и ни до этого дня, ни после ни разу уже в жизни не выпадало больше такого случая, чтобы целый день – с матерью наедине. Все больше общаться приходилось урывками: там даст поесть, там уложит спать, там заставит помолиться, там покричит домой, если забегаешься на улице, там посидит около заболевшего. Все это между домашних хлопот, забот. А тут целый день – вдвоем. Неторопливое путешествие. Тихий теплый денек, свою корову ведем обратно к себе домой. Может быть, счастливее дня уж и не было в моей жизни».
…Финал повести пессимистичен и рассказывает о том, как в 1931 году с колоколен по всей стране сброшены колокола (и в Алепино тоже!). Как вместо исконных названий деревень: Прокошиха, Брод, Останиха, Курьяниха, Венки, Пуговицыно, Вишенки, Лутано, Кривец, Зельники, Рождествено, Ратмирово, Спасское, Снегирево, Ратислово – …пошли другие названия: «Красный комавангард», «Показатель», «Вперед», «Красный профинтерн», «Борец», «Роза Люксембург», «Красное знамя», «Первомайский», «Путь к социализму»! Колхоз в Алепино был – «Культурник», «40 лет Октября», «Имени Хрущева», «Имени Ленина».
…И пошло «замусоривание» мозгов в школе, пошла обработка детских душ в нужном большевистско-безбожном русле. И «…движимый почти религиозным по силе и яркости чувством, я дома начал устраивать Уголок, – (ясно, что безбожника, хотя писатель это слово не написал еще и в 1975 году. – Л. Ф.), наклеивая на стену множество фотографий, вырезок из газет, никто из домашних уже не препятствовал мне».
Отец и дед уже умерли, подзатыльник дать некому. Мать Степанида Ивановна жива, но темная неграмотная женщина, правда, знающая наизусть Некрасова, Кольцова, Сурикова, – но что она понимает! Бога-то нет!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.