Алексей Пьянов Волшебные камешки Владимира Солоухина

Алексей Пьянов Волшебные камешки Владимира Солоухина

«Бодро, хорошо идти по земле ранним утром. Воздух, еще не ставший знойным, приятно освежает гортань и грудь. Солнце, еще не вошедшее в силу, греет бережно и ласково. Под косыми лучами утреннего света все кажется рельефнее, выпуклее, ярче: и мостик через канаву, и деревья, подножия которых еще затоплены тенью, а верхушки поблескивают, румяные и яркие».

Кто из нас, пройдя вослед за этими строчками утренними «Владимирскими проселками», не был очарован красотой родной земли! Кого не пьянили такие знакомые, но словно впервые почувствованные запахи ее деревьев, цветов и трав! В чьих душах не остался навсегда серебряный лучик, отраженный бриллиантовой «Каплей росы» на кусте кипрея!..

Автор этих знаменитых лирических повестей Владимир Солоухин сразу по их появлении навсегда завоевал нашу благодарную любовь. А ведь потом были еще и нашумевшие «Письма из Русского музея», руганые-переруганые «Черные доски», услада грибников и всех, как теперь бы сказали, «зеленых», – «Третья охота» и «Трава»… И до сих пор не выветрился со страниц его книг запах «Каравая заварного хлеба» и «Моченых яблок».

Все это и еще многое другое, вышедшее из-под пера Солоухина, явило нам писателя национального, продолжающего лучшие традиции русской поэтической прозы в уникальном сплаве с яростной публицистикой, когда «теленок бодается с дубом»…

Я познакомился с Владимиром Алексеевичем в ту пору, когда были читаны-перечитаны все его книги. Случилось это на тверской земле, куда знаменитый писатель проторил надежную, не зарастающую тропу. А именно – в достославное Карачарово, что на Волге у Конакова, в бывшее имение известного русского живописца и рисовальщика Григория Григорьевича Гагарина.

Места эти давным-давно облюбовал другой известный русский писатель, завзятый путешественник и землепроходец, мудрец и сказочник Иван Сергеевич Соколов-Микитов. Он крепко дружил с Твардовским, и Александр Трифонович наезжал сюда на денек-другой погостить, порыбачить, побеседовать, отдохнуть от московской суеты и журнальных инквизиций.

Солоухину в Карачарове работалось хорошо и споро. Здесь и «Травы» его росли быстрее, чем в городе, и «Третья охота» была удачнее, ибо грибы – вот они, за окошком. Правда, порой докучали поклонники, прослышавшие о его приезде на Волгу, зазывали в Калинин – выступать в библиотеке, встретиться с учителями…

Один из таких авторских его вечеров довелось вести мне, поскольку других желающих не нашлось: местное начальство косо смотрело на «опального» писателя, который прочно слыл явным монархистом и скрытым антисоветчиком.

В память об этом вечере, затянувшемся до поздней ночи, осталась у меня солоухинская книжка стихов «Имеющий в руках цветы» с его дарственной надписью.

Знакомство продолжилось в Москве, когда я уже работал в «Крокодиле». Встретились как-то в писательском клубе, вспомнили Тверь и то, как откликнулась она в одной из поздних его книжек – «Камешки на ладони». Я сказал Владимиру Алексеевичу, что многие из этих камешков до сих пор считают булыжниками те, в кого они попали. Он улыбнулся и заметил: «Там конкретных адресатов не было. Разве что совпадение…» Я не стал спорить, ибо хорошо знал некоторых героев вызвавшего острую реакцию сочинения. Это было что-то вроде астафьевских «Затесей». Интересно, что некоторое время спустя и Солоухин, и Астафьев напечатали свои миниатюры в «Крокодиле». А Виктор Петрович даже получил премию журнала.

Правда, сотрудничество это потребовало немалых трудов, прежде чем классики российской литературы появились на наших страницах.

С Астафьевым было проще. Я напомнил ему, как много лет назад мы с Андреем Дементьевым, который в ту пору возглавлял журнал «Юность», а я был его заместителем, спровоцировали Виктора Петровича на рассказ для не очень любимого сибирскими писателями издания. Дело прошлое, но истины ради надо сказать, что причины для этого у иных из них были. Так из-за дурацких, в общем-то, амбиций «Юность» навсегда лишилась возможности печатать Василия Шукшина. Хотя и принес он сюда один из первых своих рассказов. Редакции (скорее, кому-то из сотрудников редакции) не понравился заголовок шукшинский. Попросили изменить. Он отказался. В журнале уперлись. Он забрал рассказ, и больше ноги его здесь не было. Я в ту пору еще жил далеко от Москвы и историю эту слышал из уст своих коллег, когда уже занял ответсекретарский кабинет в знаменитом доме на площади Маяковского. А вот гранки рассказа с авторской правкой Шукшина видел своими глазами: у кого-то хватило ума сохранить эту реликвию для истории журнала.

У Астафьева личных обид на «Юность» не было. К нам же с Андреем, не зная нас близко, относился хорошо, судя по тому, что рассказ прислал.

Прочитав эти несколько страничек, мы поняли, что попали в капкан, который поставили совсем на другого «зверя». Сюжет астафьевского сочинения был полон таких откровенных подробностей приехавших на рыбалку (в Прибалтику) мужичков с легкомысленной гражданкой, кажется, медсестрой, что печатать это было совершенно невозможно, если иметь в виду, что до знаменитой перестройки оставалось еще несколько лет.

Мы написали Астафьеву письмо, в котором с самым возвышенным пиететом, переходящим в лесть и славословие, предложили необходимые поправки. И что же? Он позвонил и сказал: «Ладно, давайте. Но вообще-то, ребята, зря вы боитесь. У меня жизнь описана. А жизни бояться не надо».

Солоухина пришлось уговаривать долго. «Да я смешного ничего никогда не писал, – отвечал он на все мои уговоры. – И веселого у меня мало». Однако я все же доконал его и однажды услышал в трубке: «Сам зайти не смогу, пришлите кого-нибудь…»

Так началась наша теперь уже творческая дружба. И как-то при встрече Владимир Алексеевич сказал:

– Соблазнили вы меня. Я вот папку специальную завел – зеленую. Собираю в нее анекдоты, истории разные, байки. Как наполню – отдам.

Я приехал за этой папкой к нему на Красноармейскую. Он был один дома. Угостил чаем. Потом показал свою коллекцию «черных досок». Она поражала! В маленькой комнате висели на стене иконы, не похожие на другие. Какие-то слишком бытовые, и письмо слишком светское.

– Эти иконы, – пояснил мне хозяин, – московские купцы заказывали для благословения своих детей при женитьбе или замужестве. Так что тут сказывались вкусы заказчиков, а мошна определяла уровень исполнителя.

Прощаясь, Владимир Алексеевич передал мне ту самую зеленую папку, которая и была обещана, сказав при этом:

– Извините, не успел перепечатать, плохо себя чувствую.

Я взял исписанные летящим почерком странички, не зная, что больше уже никогда не увижу написавшего их человека.

Доведись Владимиру Солоухину завершить «сбор урожая» на этой ниве, он был бы богатым.

Увы, не довелось. Нам остались лишь несколько зерен, собранных его рукой.