Маргарита Рюрикова Интервью с супругой Владимира Солоухина

Маргарита Рюрикова Интервью с супругой Владимира Солоухина

– Роза Лаврентьевна, вы девочкой четыре года пробыли в немецкой неволе. Отразилось ли это на вашем характере?

– Я не могу сказать, что это перевернуло всю мою жизнь. Но дело в том, что я всегда очень хорошо училась, и сразу в нескольких школах – в музыкальной и балетной. Я всегда была самоуверенной и гордой девочкой и сознавала, что многое успеваю и мне многое удается. Может быть, эти качества заставили меня и в неволе вести дневники, которые неведомым образом попадали в мой родной город Орел и печатались на страничках Совинформбюро. И еще в Германии я узнала, что после моих писем-дневников ни одного эшелона с русскими рабочими немцам не удалось отправить в Германию. Люди убегали с биржи труда, из-под конвоя на вокзале, из товарных вагонов по пути следования в Германию. А я, тринадцатилетняя девчонка, скованная страхом, голодом и беззащитностью, не смогла этого сделать.

После возвращения из Германии я окончила экстерном школу и, поступив во 2-й Ленинградский медицинский институт, ушла в учебу с головой. Осознание того, что я живу на своей земле, придавало мне необыкновенные силы. А то дикое унижение и бесчеловечное отношение к русским, которое я пережила в Германии, заставило меня осознать себя как личность, еще больше полюбить свою Родину, свой народ. После войны житье было нелегкое, мы совершали много ошибок и несправедливостей, но я все равно считала, что это пройдет, все можно исправить.

Когда я окончила институт, попросила распределение в самую трудную точку: никак не могла забыть, что четыре года работала на немцев, и хотелось отработать для своей страны. Сейчас, наверное, это кажется смешным, но рвение было необыкновенное. И меня послали в Заполярье, на остров Колгуев. Но в Архангельске меня начальство туда не пустило, предупредив, что это очень опасное и тяжелое место. Меня направили в Нарьян-Мар, где я работала детским врачом по четырем специальностям, так как врачей не хватало. Там мое рвение к работе нашло себе применение.

И вот в Нарьян-Мар приехал корреспондент «Огонька» Владимир Солоухин в надежде увидеть белого оленя. Это, конечно, звучит романтично, я на Севере была уже полтора года, но белого оленя так и не увидела. Солоухин поселился в Нарьян-Маре, несколько раз ездил в тундру в погоне за своей сказкой. Наверное, он так бы и уехал, но вдруг начался буран. А что такое северный буран, трудно рассказать. Мы ходили до больницы по веревке, привязанной от столба к столбу, и ветер задирал пальто на головы.

Солоухин ходил три дня по Нарьян-Мару и маялся без работы, пожаловавшись в горздраве, что материал не может передать (телеграф не работал) и вылететь в Москву тоже не может. Ему сказали: «А к нам приехали два молодых врача из Ленинграда, поговорите с ними, время займете».

Начал он нас разыскивать. А мы с ленинградской подругой так много работали, и в разных точках, что найти нас было непросто, и про корреспондента мы ничего не слышали.

И однажды он пришел к нам домой, представился и попросил нас дать ему интервью. Разговаривали мы долго, а утром он неожиданно улетел на местном самолете-«железке».

– Значит, непогода и интервью стали завязкой ваших отношений?

– Да, отношения сразу завязались, и вечером, когда он еще записывал то, что я рассказываю, его последними слова были: «Мы будем вместе». Он все-таки улетел еще севернее, в тундру, прислал мне телеграмму: «Я на Каре, подробности из Москвы». А улетая оттуда, опять телеграмма (она сохранилась у меня): «Пролетел над Нарьян-Маром, подробности из Москвы».

– Как вы отреагировали на слова человека, которого видели впервые, и, наверное, ничего не знали о нем?

– Конечно, они потрясли меня. Я ничего не знала о Солоухине, но в процессе интервью он рассказал мне многие факты своей биографии. Все три дня, что он провел в Нарьян-Маре, сопровождал меня по всем детским пунктам, спорил со мной на педсоветах… А потом устроил вечер поэзии – читал свои стихи.

– И вы поверили словам поэта?

– Поверила. Хотя, знаете, я была влюблена в свою работу, в Север, в северный народ, добрый и благодарный. И, кроме того, у нас был на редкость сплоченный коллектив – все были как одна семья, все поддерживали друг друга. Я совершенно не собиралась покидать Нарьян-Мар. Я ехала туда навсегда с большим багажом: одеялами, кастрюлями и прочей утварью.

– И как же вас уговорили бросить все?

– Владимир Алексеевич видел, как я люблю свою работу, поэтому брал в «Огоньке» внеочередные командировки и прилетал в Нарьян-Мар, хотя в «Огоньке» иронизировали: «Ты становишься специалистом по Северу». Но о Севере он больше очерков не писал. Последний назывался «У нас в Нарьян-Маре», обо мне и моей ленинградской подруге Люсе. Прилетал Владимир Алексеевич раза три: сегодня прилетит, а на следующий день утром улетает, боясь урагана.

– Когда же вы сдались окончательно?

– В первый свой отпуск я должна была лететь в свой Орел через Москву. И мы с В. А. договорились, что, как только разрешат полеты, я сразу же вылечу в Архангельск, а оттуда в Москву. Вылететь из Нарьян-Мара я смогла только на десятый день после условленного срока, и поэтому решила, что в Москве меня уже никто не ждет, я полечу в Орел, а там уже свяжусь с В. А. Я же, провинциалка, не могла и предположить, что В. А. ежедневно звонит во Внуково и все десять дней справляется, есть ли я в списке пассажиров, который передается по пути следования самолета. И не успела я сойти с трапа, как увидела В.А. и оказалась в его объятиях. Я этого не ожидала и даже не представляла, что так может быть. Это было как в сказке.

На второй день мы подали заявление в загс. Но дело в том, что тогда надо было ждать два месяца, а у меня отпуск всего месяц. В. А. брал какие-то справки из «Огонька», какие-то немыслимые объяснительные записки, чтобы ускорить процедуру. И в первую же неделю мы зарегистрировались. Москвы я совсем не знала и даже не успела осмотреться и купить себе свадебное платье. Надела студенческое, правда, белое. Свадьба была в «Арагви», и на ней гулял весь «Огонек». Это было событие – героиня очерка Солоухина стала его женой. После свадьбы мы уехали в Орел.

– Как на вашей родине восприняли ваш выбор?

– Все было очень хорошо – и встреча с родными, с теми, кого я знала с пеленок. Но на второй день ко мне пришла подруга и сказала: «Надо же, какие красивые ребята за тобой ухаживали, а ты вышла за некрасивого». Я очень удивилась, Володя казался мне красавцем, русским богатырем! Косая сажень в плечах, густая светлая шевелюра, голубые глаза, массивная фигура. Я-то была полной его противоположностью: кареглазая брюнетка небольшого роста, как раз Володе до пояса. Мне все в нем нравилось: походка, фигура, как он говорит – окает. Он отвечал моему идеалу, и я была счастлива.

– С Севером было покончено навсегда?

– Нет, я после отпуска вернулась в Нарьян-Мар и ждала смену начинающих врачей, чтобы передать им дела. Я проработала еще три месяца и, оставив весь свой багаж соседям, уехала в Москву.

– Жизнь в Москве тоже показалась вам сказкой?

– Она была далека от сказки. В. А. снимал комнату в коммуналке, в Мерзляковском переулке. У него было одеяло и один граненый стакан, а у меня два платья. Разрешили нам жить до тех пор, пока не появится ребенок. А ребенок, Леночка, появился ровно через девять месяцев, так что пришлось нам снять две комнаты за городом, в Хлебникове. В одной из комнат В. А. мог работать.

– Вы с трудом привыкали к Москве?

– Вы знаете, нет. Я настолько была поглощена Солоухиным, настолько включилась в его работу, в творческий процесс, в огоньковские дела, я была даже в курсе всех «летучек». Все было сосредоточено только на муже, я создавала условия для его работы.

– Ваша роль преданной жены устраивала Владимира Алексеевича?

– Вполне устраивала. Этот большой человек был, по сути, младенцем – он ничего не мог сделать для себя. И мне это было странно. Я ведь знала, что он был рядовым солдатом, хоть и служил в Кремле. Но он не стоял у Мавзолея, а ползал по-пластунски, рыл окопы, как все. Но в жизни он оказался абсолютно беспомощным, и его очень устраивало, что он полностью отключен от забот о семье. Его делом была только работа. Его очень устраивало, как я веду дом, и он не уставал поражаться, как это я все успеваю.

Я тщательно следила за тем, как он одевается, работала дизайнером, создавала образ. Тогда ничего нельзя было достать. И я покупала ткани и отправляла их в Орел, где сестра шила ему клетчатые рубашки на молниях, тогда такие были в моде. И в «Огоньке» спрашивали: «Из какой страны привез рубашку?» Я помню, что тогда носили широкие брюки, а потом мода изменилась и стали носить узкие. Пришел к нам моряк Семен Шуртаков, и я сказала: «Ребята! На вас широкие брюки, такие носили прошлым летом. А сейчас носят узкие». Они оба подняли крик: «Дудочки не наденем никогда!» Так я вот что придумала: каждую неделю я относила в ателье брюки и суживала их на два сантиметра. Когда дошла до двадцати шести, остановилась, но В. А. так ничего и не заметил.

– Взвалив на себя все заботы, не превратили вы мужа в барина?

– Знаете, он, наверное, родился барином. Хотя он был из крестьянской семьи, барское, как ни странно, соседствовало в нем с крестьянским. Он не замечал, что у него грязные ботинки или какой-то непорядок в одежде. Ему нужен был, как Обломову, свой Захар, и этим Захаром была я. Я делала все быстро и так, чтобы он не заметил: чистила ботинки, перешивала, убирала, бегала по редакциям…

Но главным было совсем другое. Еще в Нарьян-Маре я почувствовала в Солоухине необыкновенные способности, необычайный талант, которые были еще не раскрыты. И хотелось сделать так, чтобы все заметили и признали в нем талант. Я, конечно, ему об этом не говорила. Мне казалось, что только я одна знаю, насколько он талантлив, и очень переживала по этому поводу. Конечно, я следила за процессом его творчества, была на всех поэтических вечерах, где он выступал, ездила с ним почти во все командировки.

– Ваша самоотверженность, я бы даже сказала женский подвиг, находила отклик в вашем муже?

– Он, конечно, все понимал, поэтому часто повторял: «Нет тебе равных». А я старалась после этих слов еще больше, хотя и очень уставала, и все время думала: «Как он без меня проживет?»

Однажды Владимир Алексеевич пришел под утро, разбудил меня и сказал: «Знаешь, решил идти пешком по Владимирской земле». – «Хорошо, – сказала я, – иди». – «Только с тобой, – решительно сказал он, – а то с кем ни пойдешь, только от ларька до ларька».

И он всем рассказывал, что его мечта пройти по Владимирской земле, и всех звал в попутчики. Я почувствовала, как захватила его эта тема, и всячески поддерживала его. Звал-то он всех, но, когда пришло время идти, признался:

«Кроме тебя, ни с кем я не напишу эту книгу. Ни с кем мне не удастся пройти этот маршрут». И я почувствовала, что этот заряд требует выхода, что это то, что прославит его. А мне так хотелось, чтобы его имя стало популярно. И я стала готовиться к походу, хотя была на шестом месяце и, конечно, боялась, что в лесу или на дороге со мной все может случиться. Но Владимир Алексеевич говорил: «Я тебя до любого медпункта на руках донесу».

Фигура моя начала расплываться, и требовалась особая одежка. Опять выручили в Орле – мне сшили особую одежку, нечто похожее на распашонку.

Солоухин из «Огонька» уволился, но звание корреспондента за ним оставили пожизненно.

Я не зря пошла с ним, потому что вела дневник каждый день. Мы шли 43 дня, прошли 680 километров, и я исписала общую тетрадь, все 48 страниц. Писала в каждой избе, где мы останавливались на ночлег. Я описывала все подробно: какая травка росла, какой цветок расцвел, кого встретили и что сказал прохожий мужик. Он записывал в дневнике пару слов и ставил восклицательный знак. Но он с такой любовью все рассматривал, что я еще больше убедилась, какая же красивая наша земля и как прекрасны наши люди! Я не забывала, что четыре года была лишена этой красоты и могла вообще погибнуть.

И когда кончился поход, я волновалась, как он об этом напишет. С моими дневниками он не расставался, а сам часто не мог разобрать свой почерк. И он сказал: «Розонька, давай учись печатать на машинке, а то на поездки к машинистке столько времени уйдет». И я научилась. Когда он продиктовал все, что написал, я от счастья всю ночь не спала.

«Владимирские проселки» напечатал Симонов в «Новом мире». Но по цензурным соображениям многое было вычеркнуто. Я даже плакала.

– Так пришла слава?

– Да, слава пришла, и приходило столько писем, что В. А. ничего не мог делать, а только сидел и отвечал на них. Скопились целые мешки писем, и он предложил мне отвечать на них. Но я не могла на себя это взять, я лишнего никогда не брала, понимая, что я «негр» и помогаю ему по силам своих возможностей. И даже когда к Солоухину приходили домой молодые поэты, я никогда не вмешивалась, только чаем поила.

– Слава не испортила Владимира Алексеевича?

– Нет, не испортила. Он никогда не был спесив, и круг друзей, к которым он очень хорошо относился, был неизменен, хотя его поклонниками были и Микоян и Фурцева…

– А красивую жизнь Владимир Алексеевич любил?

– Я уже говорила, что он был рожден барином, и это меня всегда удивляло, ведь родом он был из простой крестьянской семьи. Он жил в доме, где с порога шагнешь – и оказываешься в хлеву. Правда, мать его очень любила читать. Она родила десять детей, и все получили высшее образование. Откуда у него эта тяга к красивой посуде, бокалам, салфеткам, я не понимаю. Мы научились разбираться в старинной мебели. Тяжелым грузом из Ленинграда высылали найденную рухлядь, которую реставраторы потом «приводили в чувство».

Потом мы познакомились с Глазуновым и были зациклены на нем пятнадцать лет. От Глазунова мы получили совсем другой взгляд на русскую культуру, литературу, живопись, иконы… Мы стали коллекционерами. Все, что было сделано до 17-го года, не проходило мимо нас, будь то желтая страничка письма или икона. На Севере мы находили иконы, которыми накрывали кадушки с капустой, за три рубля покупали их. Заодно нам предлагали и другую утварь, завалявшуюся в сарае, – самовары, прялки… Все деньги уходили на реставрацию, так что зажиточными людьми мы так и не стали.

После знакомства с Глазуновым Солоухин стал другим. Не знаю, лучше или хуже, но другим. Он стал интеллигентнее, патриотом и даже монархистом. Получал выговоры от Союза писателей (один раз за кольцо, которое он всегда носил, с изображением Николая II) и на две недели был исключен из партии. Но он ничего не боялся и с удовольствием общался с диссидентами, говорил, что ему с ними интереснее, чем с ортодоксами.

– У вас росли две дочки. Как Владимир Алексеевич участвовал в их воспитании?

– Мы всю жизнь слушали его раскрыв рот. В доме был такой ритуал – обед не позднее часа дня. Ужин обязательно в семь. И за этими обедами и ужинами В. А. нам обязательно что-то рассказывал, и о своей будущей книге тоже. Дети слушали его, понимая, что живут рядом с писателем. Мы знали, что с девяти до двенадцати часов и с пяти до девяти вечера папа работает, и все это время ходили на цыпочках. А днем он полностью был предоставлен нам. Таскал детей на шее, когда мы жили в деревне, ходил с ними по грибы-ягоды, зимой водил их на каток. Не знаю, читал ли он тогда Набокова, но говорил: «Детей надо баловать, неизвестно, как дальше сложится их жизнь».

У В. А. никогда не было ни выходных, ни праздников, он работал всегда.

– Вы не жалели, что ваша карьера врача не удалась?

– Никогда не жалела, потому что видела плоды своих трудов. Я, конечно, очень уставала, не ходила, а всегда бегала, чтобы все успеть. Я мыла машину, печатала, читала верстки, делала расклейки, ползая на коленях, чинила дом в деревне, ездила за цементом, кирпичом, гвоздями…

Однажды приехала в Москву моя подруга по Нарьян-Мару. Посмотрела мой список дел, намеченных на день – в нем было двадцать три пункта, – и сказала:

«Вот что, девушка, из этих 23 пунктов тебе надо сделать три, а остальные должен сделать Володя. А ехать сразу в три редакции – в одну за версткой, в другую за расклейкой, в третью к художнику – это уже слишком! Как ты можешь тянуть такой груз? А “спасибо” тебе говорят за это?»

А мне не нужно было «спасибо». Я была рада, что освобождаю В. А. от черной работы, от суеты. И никогда об этом не сожалела, потому что видела плоды своих трудов. Мне важнее всего было, чтобы у него было имя. Так все и получилось. А медицинское образование мне пригодилось, когда родились дети. В доме всегда была стерильная обстановка, и нянь я тоже к этому приучила.

– И все-таки, если не «спасибо», то понимание того, что славе, своему имени Солоухин обязан и вам, было у вашего мужа?

– Конечно. В особенности в последние годы. У нас часто бывали гости, и не было случая, чтобы он не поднимал тост за меня, «хранительницу очага, трудов, помощницу». Мне, конечно, это было приятно, хотя ведь и я рядом с ним стала другой – у меня проснулось чувство языка, вкус к литературе. И некоторые книги В. А. не читал, говорил мне: «Прочтешь и расскажешь, может, потом и я прочту». Он доверял моему вкусу, и он слушал меня, когда я делала ему замечания по рукописи, вмешивалась в творческий процесс. Могла сказать: «Володя, тут очень натуралистично. Надо бы исправить». И он молча уходил, думал, а потом исправлял.

– Вы всегда были уверены в своем муже?

– Мы прожили сорок три года и ни разу не поссорились – некогда было и причин не было. Он мне с первого момента представился чистым человеком. И потом, даже если и были какие-то увлечения, этот его образ я не теряла никогда, он жил во мне. В серьезность его увлечений я никогда не верила, понимая, что как поэту и писателю ему нужны образы. Он очень любил дом и очень радовался, что дождался двух внуков и трех правнуков.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.