Валентина Солоухина Капли памяти

Валентина Солоухина Капли памяти

Солнце разлито поровну.

Вернее, по справедливости,

Вернее, по стольку разлито,

Кто сколько способен взять…

В сорока километрах от города Владимира и в четырех справа от дороги, ведущей на Кольчугино и Александров, с незапамятных времен расположилось село Алепино. Первое упоминание о нем по свидетельству источников относится к XII веку. Входило оно некогда в Черкутинскую волость обширного Владимирского уезда. Село красиво расположилось на макушке округлого холма. Кажется, что дома и усадьбы его жителей посажены не на ровном месте, а как бы облепили (слепили) верхушку этого холма. Отсюда старинное, более выразительное название села – Олепино.

У подножья горы вьется не самая маленькая из владимирских рек – живописная Ворша. С одной стороны в Алепино можно войти ровной дорогой, с другой – приходится подниматься по крутому склону прямо от реки. До недавнего времени в Ворше обильно водилась рыба и можно было свободно искупаться, выбрав для этой забавы относительно широкое место. Сегодня и ловля не та, да и река сузилась настолько, что в окрестностях села ее русло почти не проглядывается, а скорее угадывается по извилистой ленте прибрежного кустарника.

В селе имеется церковь Покрова Богородицы древнего происхождения. Старую деревянную из-за ветхости снесли еще в XIX веке. Тогда же из красного кирпича построили новую, стоящую и поныне. В церкви крестились и венчались многие поколения сельчан и жителей окрестных деревень. В ней крестились и все Солоухины: от дедов до внуков, кончая самым младшим – Владимиром. В ретивые атеистические времена при Хрущеве, в 1960 году, церковь окончательно закрыли на ключ, попытавшись использовать некоторое время под хозяйственные цели. Инвентарь и иконы частью повыкинули, частью сожгли, а то немногое, что осталось, местные жители растащили, – возможно, спасая, – по углам и чуланам. Церковь, оставшаяся без пригляда, все более ветшает и рушится на глазах. Когда-то изящную, аккуратно выполненную ограду со святыми вратами также разобрали. Нетронутыми остались лишь вековые липы с галдящей вечно над ними колонией грачей. Их когда-то сажал Алексей Дмитриевич – старейшина рода Солоухиных (1849–1933), а немалые деньги на громогласный колокол, один из самых больших в губернии для сельских храмов (весом аж в двести семьдесят пудов!), дал при сооружении колокольни его родной брат Михаил Дмитриевич. Гулкий серебряный бас колокола наполнял собой всю округу, переплюнув звоном все остальные колокола.

Недалеко от церкви стоит большой двухэтажный дом. Низ каменный, верх деревянный. При доме большой сад, в котором некогда стояли ульи числом до двадцати. В Алепино половина сельчан носила фамилию Солоухины. Редко кто из них помнит сегодня о былом своем родстве, хотя и произошли все когда-то от единого корня. Если где-нибудь, особенно во Владимире, встретишь нашего однофамильца, то он, или его родители, непременно окажутся из Алепино. Село это и есть родина семьи Солоухиных.

О некоторых из нашей родни я знаю чуть больше, о других, к сожалению, меньше. Эх, кабы наперед знать, что твои воспоминания когда-нибудь понадобятся другим людям, сколько деталей удержалось бы в памяти! Обыкновенно, все случается наоборот. Живешь рядом с человеком и не думаешь, что надо бы запомнить, может, записать что-то о нем… Спохватишься потом, а его уж, глядь, и нет в живых… Невольно подосадуешь, что в памяти осталось не так уж и много, а иногда и вовсе мало. Так! Какие-то крохи-детали, а достоин-то человек был гораздо большего… Но, поздно отчаиваться. Лучше последуем старинному совету: дорогу осилит идущий. Глядишь, и соберутся капли памяти в один благодатный ручей.

Рассказ о нашей семье, едва ли стал бы актуальным для широкой общественности, не будь один из ее членов так знаменит и значим для культуры России. Этого же человека недаром называют и гордостью нашей Владимирщины. Им стал писатель Владимир Алексеевич Солоухин.

Дяде Володе выпало стать младшим ребенком в семье Солоухиных. Когда он родился, шел июнь 1924 года. Грачиный гам на старых липах, ласковый шум неспешно раскачивающихся ветвей, звень изредка тревожимых колодцев, и вдруг… внезапно ворвавшийся в спокойную хмарь летнего дня высокий заливистый крик родившегося только-только мальца. Голос ребенка, пронзая толщи листвы, несся по селу и улетал далеко, за околицу, растворяясь в заречной шири лугов, окрестных полей и лесов…

Все в той мирной поре благовещало о приходе в мир еще одного, с виду вполне обычного мальчика. Таких по городам и весям в те годы рождалось сотнями тысяч, и лишь сотне, другой предстояло стать гордостью всей страны. Сельская труженица, укачивая ребенка, редко озабочена пожеланием ему эфемерной славы. За нее, за славу, ой, сколь наплачешься! Лучше: «Расти, – шепчет мать, – здоровым, умным и добрым! И людям на погляд, и себе не в тягость. Даст Бог талант – ладно, не даст – и так проживем! Был бы человеком с душой и достатком». Пожелания матери не витали в кущах самолюбивых дворянских представлений о жизни. Немудрящая смиренность Богу милее. От нее многое воздается ее ребенку и выстроит в итоге его путь. Капли красоты, энергия талантов наполнят душу и побудят действовать всем на пользу. Тем и удержится в мире ее дитятко, тем и крепок в нем будет с корнями и веточками. А пока, спи Володенька, не галчите птицы!

Шуму грачей при своем рождении сам В. А. Солоухин отвел несколько строк: «Не потому ли я до сих пор засыпаю в своем доме, не обращая внимания на грачиный гам. Я как-то совсем не слышу их оглушительного, надсадного крика».

Старинное село Алепино. Большая крестьянская, патриархальная семья. Культура взаимных отношений ее членов вместе с постоянной тягой к знаниям позволяла негласно причислить семью к сельской интеллигенции. «На Западе ученые считают, что первые семь лет жизни закладывают у человека фундамент личности и определяют ее дальнейший ход развития. Мои первые семь лет были счастливейшими годами жизни. Вокруг меня российская доколхозная деревня с яблонями, пасеками, со светлой рекой Воршей, с грибными проселками, с васильками во ржи» (В. А. Солоухин).

Несомненно, Володя был любимцем матери. Убирая со стола что-нибудь вкусное и дорогое, она неизменно приговаривала: «Это Володе». В большой семье легче пестовать младшего. При подросших старших детях у Степаниды Ивановны появилось больше свободного времени, которое она с удовольствием посвящала младшенькому. Будто нагоняя молодость, она с особым упоением наизусть читала ему стихи Н. А. Некрасова, А. К. Толстого и многих других поэтов, чьи книги семья любовно покупала на скудные крестьянские средства. Среди них почетное место занимали и книги духовного содержания. С материнских слов Володя знал не только основные молитвы, но и множество библейских историй.

Как мы уже говорили, из-за вечной занятости Степаниды Ивановны роль постоянной сиделки пала на сестру Катюшу. По болезни позвоночника, резко ограничившей движения, она проводила время, в основном, лежа наверху – на втором этаже дома. Катюша прочитала братишке почти все книги Пушкина и Лермонтова. Тогда же, еще не умея читать, дядя Володя стал с ее слов декламировать целые страницы из произведений классиков. «А, учась в пятом классе в селе Черкутино, я начал кропать свои стихи под воздействием детской влюбленности в семиклассницу Надю Сергиевскую, дочку черкутинского дьячка». Так, день за днем, торилась в его юной душе волшебная и пока незаметная для всех тропинка в большую литературную жизнь. Когда писатель стал знаменит, он не раз удивлялся – как из босоногого, белоголового деревенского мальчишки, одного из 114 учеников переполненной алепинской школы, вдруг вырос писатель. Я же, со своей стороны, убеждена: он родился поэтом и был им всю жизнь.

Быстротечно детство, а в деревне особенно. За трудами в вековечном природном цикле взросление детей происходит значительно быстрее, чем в городе. Оканчивая обе школы, – начальную алепинскую и семилетнюю в ближнем селе Черкутино, – все братья и сестры стабильно уезжали из родительского дома в Москву или во Владимир. Кто-то сразу начинал работать, а кто-то, терпя лишения, продолжал учиться дальше. Большая жизнь вбирала в себя навсегда, обрекая жить в иных местах, уже минуя Алепино… и не по причине угасания любви к родным местам. Вовсе нет.

Перерастая гнездовье, птенцы на разных этапах жизни задавались новыми задачами, нежели теми, что виделись им вначале в родном Алепино. И, надо сказать, все Солоухины, рано или поздно, добивались своего, но никто не растерял при этом, а, напротив, хранил до конца благодарную память о родительском доме. Сюда, на родной порог, они стремились попасть при любом удобном случае: в отпуске, проезде мимо, или других обстоятельствах. Особенно влекло сюда при жизни родителей. Кому из взрослых не хочется вновь почувствовать себя ребенком, втянуть в себя запах родного жилища, на секунду беспомощно уткнуться в грудь матери и отца и тут же взрослой заботой и участием, хотя бы отчасти, возместить им за труды и несчитанные хлопоты. Почти каждому дорог мир его детства, дом, вокруг которого даже сад источает свой, навсегда затверженный в памяти аромат.

Ранней осенью 1939 года уехал из Алепино и едва повзрослевший Володя. «Когда захотелось строить моторы для самолетов, я поступил во Владимирский механический техникум на инструментальное отделение. Диплом у меня техника-технолога. Учась в техникуме, я опубликовал в газете „Призыв“ несколько своих стихотворений, которые, может быть, сохранились в архиве» (В. Солоухин).

Я уже упоминала, что мои родители работали в это время на «Грамзаводе». Жили мы в маленькой коммунальной квартире в больших кирпичных домах северной части тогдашнего Владимира, состоявшей из двух поселков: ФУБРа и Пионерстроителя. Дома эти и сегодня стоят на перекрестке улиц Северная и Устье-на-Лабе. Все бы хорошо, но этот район, особенно по вечерам, пользовался недоброй славой. Здесь шалили почти безнаказанно. Впрочем, не ту ли картину созерцаем мы сегодня почти повсеместно.

В те годы при отсутствии городского транспорта добираться до техникума было долгонько, а наша единственная комнатенка все равно не позволила бы юному дяде Володе полноценно готовиться к занятиям. Так что жить любимому брату моего отца пришлось в учебном общежитии. Однако, невзирая на расстояние, он часто нас навещал и нередко оставался на ночь. Побывать, а заодно и подкормиться в семейной обстановке у своих неизбалованному ничем дяде Володе было всегда приятно. На какое-то время забывались неудобства общаги. До войны они почти все были устроены аскетично: с печным отоплением, удобствами во дворе и так далее. Уверена, нынешним студентам подобное житье показалось бы просто кошмаром, а тогда и тому были рады. Как ни странно, спартанские условия более закаливали души и способствовали обретению знаний и вообще всему тому, что так выгодно отличает поколения тех лет от сегодняшних раскованных и, казалось бы, все имеющих (из жизненно необходимого!) юношей и девушек. Студенты тех лет были необычайно деятельны и изобретательны во всем. Многим из них общежитская семья зачастую заменяла собственную. Корпус общаги располагался в центре, напротив Гостиного ряда по Большой Московской (д. № 32), где сегодня кинотеатр «Кругозор».

Приходя к нам, Владимир Алексеевич частенько нянькался со мной, тогда еще младенцем в пеленках. Мой юный дядюшка родился пятнадцатью годами раньше меня и довольно уверенно, с удовольствием, как вспоминали мои родители, справлялся с ролью няньки. Из всех братьев отец больше всех любил его, и не потому, что Владимир Алексеевич был младшим в семье. Для моего строгого отца этого было бы мало. Просто он видел в дяде Володе нечто значительно большее, нежели это было свойственно другим его братьям и сестрам. Я сама не раз слышала, как он говорил маме: «Владимир – будущее наших детей». Забегая вперед, скажу, что так и случилось. Когда вслед за мной у нас родился братишка, отец без раздумий назвал его Володей.

Учеба в техникуме, проходившая для Владимира Алексеевича без осложнений, стала важным этапом его взросления. «Прочитанные книги и учение в городе сделали развитие всех своих сверстников, и теперь легко было чувствовать себя если не выше всех их, то на равной ноге» (В. Солоухин). Диплом об окончании техникума Владимир Алексеевич получил в тяжелейший для страны 1942 год.

В армию его призвали не мешкая. Однако по счастливой случайности направили не на фронт (многие из сокурсников попали на Северный Кавказ), а в Кремлевский охранный полк. В призывной комиссии состоял некий старик с «интеллигентным лицом» (как обрисовал его писатель). Наверное, это был Бог в образе старика, – так расценил происшедшее Владимир Алексеевич. Чудесное вмешательство Бога буквально спасло ему жизнь. Напомним печальную статистику тех лет. Из призыва 1924 года рождения на войне уцелело всего три процента. С войны в Алепино не вернулись 18 парней… Когда об этом заходила речь, набожная Степанида Ивановна говаривала младшенькому: «А ты говоришь, Бога нет». Впрочем, я подозреваю, что в Бога-то Владимир Алексеевич также верил, но тайно, лишь внешне поддаваясь атеистическим лозунгам. У меня есть еще одна версия «чудесного вмешательства». Это – молитвы родителей, желавших сохранить целехоньким хотя бы одного из воевавших сыновей, да прикидки работников военкомата, иногда учитывавших обстоятельства в семье с сыновьями.

Вопреки сложившемуся мнению, служба в Кремле не была такой легкой, как принято думать. Ответственность за охрану Верховного Главнокомандования и правительства была предельной. Но, как и во всякой службе, в ней, естественно, случались отрадные часы и минуты. «В свободное от службы время я шел всегда в пустующий солдатский клуб. Садился в кресло и творил запретное, сладкое, как всякий тайный грех – сочинял стихи» («Мать-мачеха». В. Солоухин).

По окончании войны, перед самой демобилизацией, с Владимиром Алексеевичем произошло другое, не менее промыслительное стечение обстоятельств. Под самый занавес службы, во время оформления документов на демобилизацию, ему довелось попасть на занятия одной известной в Москве литературной студии, где он познакомился со многими видными поэтами. На одном из занятий Владимир Алексеевич решился прочитать свои стихотворения. Некоторые из них приглянулись, после чего он закрепился в студии как постоянный слушатель и прилежный ученик опытных мастеров. «Удивительна та быстрота, с которой произошли при посещении этих занятий психологические и прочие перемены от стихов, о которых мне как-то не хотелось теперь вспоминать, я за несколько недель проскочил путь к стихам, которые мечтал бы написать сейчас» (В. Солоухин).

Там же, в студии, он познакомился со студенткой филологического факультета МГУ Мареллой Погосбековой. Она и стала его первой любовью. Период этой любви обернулся не только творческим подъемом, но и следующей ступенью в образовании дяди Володи. В 1946 году он поступил учиться в Литературный институт имени Горького.

Его однокурсник и близкий друг, известный писатель С. И. Шуртаков вспоминает, что в институте они сидели с Владимиром Алексеевичем за одной партой, вместе допоздна готовились к экзаменам и часто до хрипоты спорили о смысле жизни и назначении человека. Семен Иванович, которому сегодня 86 лет, говорит, что стихи Солоухина еще в институте принимались на «ура». Благодарная память С. И. Шуртакова удержала много деталей из жизни начинающего тогда молодого литератора Солоухина. Проживая в Москве, близкий друг Владимира Алексеевича каждый год в день рождения своего товарища неизменно приезжает в Алепино.

Говорят, если хочешь знать о писателе все, читай его произведения. Сюжет и многие детали единственного романа Владимира Алексеевича – «Мать-мачеха» – представляют собой часть его жизни. В нем рассказ о его первой любви. Летом 1949 года он привез Мареллу (в романе она – Энгельсина) на каникулы в Алепино. Собственно, эпизода этого, как такового, в романе нет, он присутствует в другой вещи Солоухина, в рассказе «Кувшинка».

Им обоим было тогда по 25 лет. Молодые, веселые, влюбленные… Она – небольшого роста, худенькая, будто девочка-подросток, красивая, особенно выразительны были ее глаза и волосы, черные, кудрявые, ниже плеч… Помню эту девушку очень хорошо и пишу не с чьих-то слов…

С нами, много младше ее, она держалась подругой. С нами, это значит с моим младшим братишкой Володей и моей двоюродной сестрой из Москвы Леной, дочерью Валентины Алексеевны. Один из предков Мареллы некогда женился на красивой грузинской княжне, и потому всем нашим родственникам нравилось звать ее княжной. Рядом с Владимиром Алексеевичем, тогда только набиравшим свою кряжистость, она выглядела миниатюрной куклой, игрушкой, при этом она очень мало ела. Кусочек хлеба отрезала таким, что через него легко было смотреть на свет. Этой удивительной в наших глазах умеренностью, она стремилась предупредить свойственную почти всем южным женщинам раннюю полноту.

Однажды нам с Леной не разрешили вечером идти на танцы, наказав за то, что днем мы хотели взобраться по шаткой лестнице на церковную колокольню. Конечно, танцы для нас, малолеток, еще не были так привлекательны, как это случится позже. Бегая на них, мы больше смотрели на танцующих и слушали музыку. Для мальчишек и девчонок здесь был свой интерес, своя как бы жизнь, иногда чрезвычайно интересная. Понятно, что остаться без танцев показалось обидным. Покуксившись, мы решились нарушить запрет. И помогла нам в этом Марелла. Вечером все наши взрослые собирались по обычаю внизу, на первом этаже алепинского дома, и играли в карты. Играли, надо сказать, шумно – кто-то кого-то вечно надувал иль, выглядев чужие карты, шутя выдавал их соперникам, а то и просто подсказывали друг другу удачные ходы, нарушая все запреты. Марелла обычно не играла. Она садилась около «моего Володи», как называла она его. Мы попросили ее, когда взрослые отвлекутся и забудут о нас, помочь нам спуститься с окна второго этажа, ну и конечно же не выдавать нас. Она так и сделала. Уж как потом выкрутилась, нам так и осталось неизвестным, главное – нас после этого ни за что уже не наказывали. Вместе с молодыми мы часто ходили в лес и на реку. Помню, как пришли в престольный праздник – Яблочный спас (19 августа), в соседнее село Спасское.

Шла пора полыхающих спелиц.

Августовская спелая сушь.

По ночам начинались капели

Опадающих яблок и груш.

В Алепино специально для дяди Володи Алексей Алексеевич соорудил в саду небольшой домик, запомнившийся мне весь в желтых тонах, поскольку стены и пол были из чистого некрашеного дерева. Этот домик со столом, постоянно заваленным бумагами, стал первым кабинетом писателя. Из всей обстановки в этой «обители муз» нас больше всего привлекала боксерская «груша», прикрепленная к потолку. Трудно было удержаться, чтобы не поколотить ее в удовольствие. Но главной забавой детям и взрослым стало купание в Ворше. От дома, преодолев небольшой прогон, прямо к реке спускалась набитая тропинка. Особенно азартными и методичными купальщиками оказались три брата – Виктор, Николай и Владимир. Каждое утро перед завтраком, несмотря на погоду, они весело бежали к реке. Сила постоянной военной закалки сказывалась у них и на отдыхе.

Каким чудесным для всех нас выпало то лето. Как хотелось продлить его, но в жизни все когда-нибудь кончается. Завершился и тот чудный отдых… Жизнь развела нас с родными на целых пять лет.

Навсегда развела она лишь дядю Володю с его Мареллой. Перед этим все наши от всей души желали и радовались их предстоящей свадьбе, но мать Мареллы неожиданно круто воспротивилась: «Не для того я тебя вырастила, чтобы отдать за какого-то писаку». Ни о каком браке она и слышать не желала. Чуть позже, когда Марелла выплакалась первыми слезами отчаяния, она начала знакомить дочь с другими мужчинами. Но слезы повторялись вновь и вновь. Всякий раз после них следовали новые взаимные уговоры. В конце концов Марелла подчинилась в одном, в отказе от любимого навсегда. А вот замуж она так и не выходила. Может быть, это стало условием с ее стороны, а возможно, и местью матери.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.