Вячеслав Шалагинов У Солоухина в Переделкине
Вячеслав Шалагинов У Солоухина в Переделкине
Людмиле Л.
Наступал тысяча девятьсот девяносто первый год. Перед боем Кремлевских курантов Михаил Сергеевич Горбачев со своим южным акцентом произнес умиротворенную речь. Перестройка явно пробуксовывала. А народ жаждал быстрой смены политики. Эта жажда перемен буквально витала в воздухе. В конце января правительство Павлова неожиданно произвело обмен пятидесяти и сторублевых купюр. Лед тронулся.
23 февраля мы с женою были на балете в Кремлевском Дворце съездов. До сих пор не могу объяснить, почему тогда я, показав на плещущийся под ветром на фоне прожекторов красный флаг, сказал Людмиле: «Пожалуйста, выслушай меня на полном серьезе и не вызывай психушку! Мне кажется, что этот флаг на этом самом месте я вижу в последний раз в своей жизни. Не знаю, что произойдет, но у меня такое ощущение, что или меня не будет или этого флага!» Жена, которой надоели все мои, как назло сбывающиеся, предсказания, конечно, очень критически посмотрела в мою сторону…
Но мысль о флаге неотступно следовала за мной по пятам. День и ночь я только и делал, что думал на эту тему. И очень хотелось с бывалым, много повидавшим человеком поделиться своими сомнениями.
К этому времени я уже был заочно знаком с Владимиром Солоухиным и время от времени звонил ему на дачу в Переделкино. Дело в том, что в начале 1991 года я получил маленький заказ от одной малоизвестной американской компании на фотографирование плеяды известных русских литераторов, так называемых писателей-деревенщиков, поскольку сам с увлечением занимался сочинительством. И по телефонам начал договариваться о встречах и местах проведения съемок со знакомыми писателями. Я уже договорился с Николаем Старшиновым, Владимиром Крупиным, вятским прозаиком Владимиром Ситниковым. Но Солоухин должен был стать моим самым первым объектом. Еще в предварительных телефонных переговорах Владимир Алексеевич кое-что узнал обо мне. Он знал, что я пробую сочинять стихи и рассказы, и даже написал сценарий фильма о деревенском чудаке. При этом я получил от него телефонное ободрение за бойкое начало своего рассказа: «Уже две недели идет дождь – завальный, нудный, какой может быть только в России в середине лета…»
В общем, я был готов приступать хоть завтра к самым неожиданным съемкам, но американская фирма тянула с предоставлением мне в аренду настоящего профессионального фотоаппарата типа «Никон». Качество же моего отечественного аппарата, которым я до этого делал антарктические съемки для своей уже состоявшейся в двух городах фотовыставки, американцев явно не устраивало. Владимир Алексеевич был недоволен задержкой моего к нему визита, нервничал и я. Наконец поняв, что из-за отсутствия профессиональной камеры съемки могут совсем не состояться, я решил эту камеру одолжить у моего друга Васи, считавшегося профессиональным фотографом.
Правда, «профессионализм» Васи-фотографа вызывал иронические улыбки его ближнего окружения. Ведь кроме фотографии Вася занимался еще и живописью и, естественно, считал себя еще и «профессиональным художником». Когда надо было что-то нарисовать, Василий устанавливал мольберт, брал тюбики с красками и долго и упорно начинал их разводить, делая пробные мазки на всяких посторонних предметах, никак не решаясь на самый первый штрих.
Бывало, целый день стоит он, пристально осматривает будущий пейзаж, отходя то вправо, то влево от мольберта, глядя то из-под козырька модной кепочки против солнца, то поворачиваясь к «этому чертовому» солнцу спиной. Уже перед самым заходом светила «художник» садится на поваленное дерево и, разминая в тонких аристократических пальцах завершающую сигаретку, глубокомысленно изрекает: «Не-ет! Для мастера художественных фотосъемок нельзя просто так за один миг перейти с фотографии на живопись! Настрой, особый профессиональный настрой нужен для этого действа. Уж лучше я займусь фотографией – своей настоящей деятельностью!»
Не стоит объяснять, что при попытке Васи сделать снимок все повторялось с точностью до наоборот: «Не-ет, не может настоящий художник заниматься рутинной фотографией, когда рука мастера сама тянется к мольберту!» В общем, риторический русский вопрос «Что делать?» сумрачной, грозовой тучей постоянно нависал над полной глобальных замыслов головой моего интеллигентного друга Васи…
Как бы то ни было, но в один прекрасный день я взял Васин широкопленочный «Киев» и, предварительно известив Владимира Алексеевича о своем визите, с утра пораньше отправился к нему на электричке в Переделкино. Четко помню, как сначала ехал я в переполненном вагоне, потом шел мимо церкви и кладбища, и, словно в бунинском рассказе «Легкое дыхание», на чьей-то могиле ветер звенел фарфоровым венком у подножия креста. Как потом, пройдя через овраг, поднялся на горку и через калитку подошел к двухэтажному дому номер два по улице Тренева. Владимир Алексеевич уже ждал меня и вышел встречать. Вместе с ним, радостно лая, выскочила собака Сана чистокровной, кажется, английской, породы. В дальнейшем Сана, попрыгав для приличия перед гостем, спокойно лежала в дальнем углу комнаты, не вмешиваясь в наши дела.
Первой неожиданностью при встрече оказалась его какая-то мягкость и доброжелательность – по телефону голос его казался более сердитым и упрямым, второй – что он ниже меня ростом. Я представлял Солоухина неким былинным молодцем с пшеничными волосами. Да и волосы оказались реденькими и седыми. Но дальше никаких неожиданностей не было.
Он оказался и упрямым, и своевольным – этаким непримиримым спорщиком. Показал мне второй этаж, где располагались его апартаменты.
«Все это – весь второй этаж – принадлежит мне и моей семье только при моей жизни. На первом этаже снимает дачу другой писатель на точно таких же условиях».
Показал гостиную с камином и спальню с рабочим столом и колодой карт на нем. «В дурачка перекинемся?» – сделал он невинные глаза и засветился лукавой типично солоухинской улыбкой. Почувствовав родственную душу, мой кумир растележился, начал довольно подробно, в деталях выдавать картинки из своего детства. Как он застал еще единоличную жизнь в деревне перед коллективизацией, про большие крестьянские семьи, про дедушку и про своего коня по кличке Голубчик. Видно было, что бывший крестьянин боготворит единоличное житье и критически настроен к коллективному ведению сельского хозяйства.
Еще в самом начале встречи я заметил, что у него жуткий насморк. Он то и дело лазил за носовым платком, промокая обветренный нос: «Вот хронический насморк замучил – полгода не могу избавиться!» Я посоветовал подышать луком и другие народные средства, а лучше всего поменьше тереть нос платком, стараясь регулировать дыхание. Он как-то очень внимательно посмотрел на меня и покорно выполнил все мои советы и рекомендации:
– Ты, случайно, не врач?
– Нет, не врач!
– А я подумал, что врач, поскольку разговариваешь со мной, как с больным. Да, сейчас много врачей хорошо пишут. Я запомнил про твой дождь, который может быть только в России в середине лета. Неужели сам сочинил? – по-владимирски налегая на «о» в слове «сочинил», мой новый друг опять улыбнулся своей знаменитой лукавой улыбкой. При этом меня охватило беспричинное ликование – вместо того чтоб заниматься основным делом, ради которого я здесь, я, забыв про фотоаппараты, начал рассказывать известному писателю про свои антарктические странствия и показывать сделанные там фотографии. Один особенно понравившийся снимок с пингвинами я и подарил Владимиру Алексеевичу.
– Вот повешу над камином вместе с самыми дорогими мне фотографиями! – Солоухин энергично потряс мою руку и опять предложил перекинуться в картишки. Я опять отказался. Он опять как бы немножко обиделся:
– А зря! Наверняка знаешь поэта Николая Глазкова. Так вот, благодаря картам, он у нас на глазах выдал одно из лучших своих четверостиший. Играли мы тогда вчетвером на интерес – кто проиграет, лезет под стол и срочно сочиняет четверостишие. Глазков проиграл, залез под стол и произнес: «Я на мир взираю из-под столика. Век двадцатый – век необычайный. Чем событье интересней для историка – тем для современника печальней!» Вот так надо писать!
Мой кумир то разговаривал со мной на «вы», то вроде бы опять на «ты». Я так и не понял до конца, почему он это делал. Нет-нет, да возвращался к старому вопросу: «Вы не врач?» или «Ты, наверно, как-то связан с медициной?» Но, получив отрицательный ответ, все равно где-то в душе оставался при своем мнении, что я, если и не врач, то, по крайней мере, какой-то знахарь или фельдшер скорой помощи.
Время шло. Надо было приступать к съемкам, а Владимир Алексеевич не давал мне возможности выйти из беседы. Видимо, я его чем-то заинтересовал. Он рассказал мне про свою поездку в Бельгию вместе с внучкой к графу Апраксину, потомку тех самых Апраксиных, чьими крепостными были предки Солоухина. Как утром они с графом встречались в гостиной за кофе и бывший крепостной называл своего патрона «Ваше сиятельство», на что потомок знатного рода отвечал: «Владимир, какой я тебе сиятельство? Я обычный банковский служащий и даже никакой не граф. Все давно уже в прошлом!» Но Владимир Алексеевич опять со своей характерной улыбочкой добавлял: «А я все равно его, как бы по забывчивости, нет-нет да и назову “Ваше сиятельство”. А он опять так серьезно оправдывается, как-будто не понимает подколов!»
В рабочем кабине писатель показал на портреты Николая II и Александры Федоровны:
– Вот как раз тогда купил в Бельгии! – и начал свою больную тему про расстрел царской семьи. Было видно, что он боготворит последнего императора и критически относится к Ленину, Свердлову, Юровскому, Белобородову и «прочим шведам». Факты, факты, множество фактов про уничтожение лучшей части русского народа, про его деградацию и вымирание, про всемирный заговор. Я, не совсем согласный с его выводами, вставил фразу:
– Если бы Николай знал, чем кончится дело – то есть будет уничтожена Россия, и, как следствие, его семья, – он бы ни за что не подписался под отречением. Значит, он не обладал умом государственного масштаба?
На что Владимир Алексевич, набычив голову, ответил:
– Вы, молодой человек, даже не представляете, какая против него выступила сила! Вот эта сила и не обладала умом государственного масштаба и не представляла масштабы последствий своей разрушительной деятельности!
Мы сидели за его рабочим столом около залитого солнцем окна и препирались насчет умственных способностей государя-императора и его слабой воли. В конце концов я, окончательно обнаглев, все-таки высказал свои мучающие меня больше месяца сомнения насчет того, что красный флаг над Кремлем 23 февраля я видел последний раз в своей жизни. К моему удивлению, Владимир Алексеевич очень серьезно отнесся к данному прогнозу. Он начал осторожно интересоваться, не было ли раньше у меня склонности к разного рода предсказаниям. Я назвал несколько таких случаев и сделал упор на один из них, когда я угадал счет шахматного матча в Багио между Карповым и Корчным и выиграл большую сумму в тотализатор. Я не предполагал, что писатель Солоухин так серьезно верит (или очень артистически делает вид, что верит) в дар человеческого предвидения:
– Смотри-ка ты, смотри-ка. Может быть, может быть! А как и в самом деле угадаешь про флаг-то?! – он опять хитро улыбнулся своей уморительной улыбкой и добавил:
– А все-таки ты меня обманываешь – ты врач, колдун или экстрасенс, как сейчас модно говорить?! Смотри-ка, за два часа, пока я тут сижу с тобой, у меня пропал насморк, который мучил больше полугода! Нехорошо обманывать старшее поколение! Ты – врач, а не фотограф!
После этого мне и в самом деле сделалось неловко и я пошел разыскивать свои фотоаппараты. Солоухин все время разговора шелестел картишками, пытаясь раскладывать пасьянс или заставить меня сыграть с ним партиечку. Поэтому я решил снять его за этим любимым занятием. Так и получились мои снимки русского писателя Владимира Солоухина на фоне раскладываемого им пасьянса. (Теперь, спустя годы, я тоже иногда раскладываю пасьянсы, каждый раз при этом вспоминая Владимира Алексеевича.)
Едва закончилось мое фотомучение, приехало Владимирское телевидение для съемок программы о своем знаменитом земляке. Он, не переодеваясь, в этой же старенькой белой рубашке отвечал на вопросы ведущей и в наиболее «скользких» местах так же хитро улыбался. «За кого Вы, Владимир Алексеевич, за Горбачева или за Ельцина?» – «Я за Россию и каждому из них желаю взвешенности и мудрости в своих поступках! История же оценит их по делам, по тому, что они сделали для России!»
Обратно до Москвы я добирался на автомашине Владимирского телевидения. Пожимая мне на прощание руку, Солоухин со свойственной ему настойчивостью произнес:
– И все-таки ты – врач, знахарь, в крайнем случае фельдшер, как Джуна, например, и твое настоящее призвание – лечить! Займись же ты, наконец, своим настоящим делом!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.