Глава третья «БЕЗ БРАТСТВА МЫ ПОГИБЛИ»
Глава третья
«БЕЗ БРАТСТВА МЫ ПОГИБЛИ»
Воздух эпохи. — На тигровых шкурах. — Шахвербург. — Лев Толстой и Вильям Фрей. — Из Приютина в братство. — Просвещение выше любви к народу
Два десятилетия реформ завершились страшным злодеянием на Екатерининском канале. Вернадский не мог сочувствовать цареубийству. Он с детства и навсегда выбрал путь — ненасилие.
Идеалы мирных реформ, непрерывного обновления, стремление к равенству и уважению прав он естественно воспринял от Ивана Васильевича и его либерального окружения. Однажды отец, еще до своего второго удара, позвал сына в свой кабинет, где беседовал с друзьями, и сказал, положив руку на голову сыну, что он сам вряд ли доживет, а вот Володя будет жить при конституции. Слова отца врезались в память, конституция была ключевым словом, ее отсутствие представлялось основным пороком всей русской жизни, значит, ее достижение — высшим благом, главной целью.
Еще в детском дневнике 1877 года Вернадский рассуждал: «По рассказам о деятельности III отделения надо судить, что положение России скверно.
Действия тайной полиции в Казанской истории, ссылка присяжных поверенных, говоривших по этому вопросу, затем недавнее закрытие клуба художников, ссылка нескольких студентов, освиставших Толстого (министр народного просвещения. — Г. А.).
Какая низость! И в Турции ничего подобного не может быть, там, по крайней мере, есть какая-нибудь конституция[2], которая может развиться, а у нас и того нет»1. Тут слышны все отголоски переломного времени, либеральные ожидания «увенчания здания» шедших реформ.
Но грянул март 1881 года, похоронивший все надежды.
Год этот можно назвать переломным не только из-за цареубийства, когда сменился курс правительства. Не менее важна перемена в глубинном течении жизни, в ее духовной основе.
Медленно накапливаются силы, а потом вдруг выплескиваются, и разом меняется дух времени. Этот момент пришелся именно на год поступления Вернадского и Краснова в университет.
Только что произошло открытие памятника Пушкину в Москве, многим глубоко запали в душу речи виднейших литераторов, властителей дум. В особенности проникновенна, исполнена пророческого духа речь Достоевского. Только что вышел его последний роман «Братья Карамазовы». И сама смерть писателя в этом году — тоже общественное событие.
Другой великий писатель, автор романов, которыми зачитываются не только здесь, но и во всем мире, именно в 1881 году публично и внезапно отрекся от всех художественных произведений. Он назвал их баловством («Анну Каренину»!) для пресыщенных аристократов, призвал к опрощению и поиску истинного пути жизни. Религиозный шаг писателя, озадачивший публику, становился общественным достоянием.
В том же году стала событием речь Владимира Соловьева против смертной казни. Глубокий резонанс имело оправдание террористического акта Веры Засулич. Вообще родилась новая фигура на Руси — адвокат, появился гласный суд присяжных. Публичные поиски истины — самое лучшее, что можно пожелать для самосознания нации. Уже целых 15 лет развивается другое положительное явление в русской жизни — земства. При всех издержках и недостатках средств губернские и уездные земские собрания приобщали к невиданным новшествам: выборам, прениям, короче говоря, к самоуправлению.
Все новые идеи разом обрушились на молодых людей, когда они попали в самый центр формирования научной и общественной мысли — в университет. Общественная жизнь бурлит, и Вернадский с Красновым с головой окунаются в нее.
Известно тогдашнее деление студентов на три категории. Это белоподкладочники— аристократы, названные так за тужурки особого покроя и с белой подкладкой. Они, конечно, с презрительной миной стояли в стороне от всех общественных веяний и ценили альма-матер лишь за те знакомства, которые здесь завязывались, и за возможность государственной карьеры. Вторая категория — культурники. Сюда входили Вернадский и его друзья — дети дворянских трудовых семей. Здесь проповедовали «положительное культурное строительство вместо разрушительного натиска», как писал Иван Михайлович Гревс, о котором у нас речь впереди. И третья — радикалы, как раз исповедовавшие этот натиск. Их внешние приметы таковы: сапоги, косоворотки, иногда даже синие очки. Из них рекрутировались народники, социалисты и террористы.
Студенты «заводились» по любому поводу. Осенью 1882 года построено новое общежитие. Хорошее, казалось бы, дело. Но ректор и попечитель учебного округа сочинили по сему поводу раболепный адрес правительству. Он стал известен и почему-то вызвал бурю возмущения. Сначала сходки проводились по группам. Их запрещали, естественно. Тогда на 10 ноября назначили общеуниверситетскую сходку.
Узнав о намерении сына участвовать в антиправительственном сборище, Анна Петровна стала на колени в прихожей и распростерла руки крестом. Но Владимир поднял мать и твердо заявил: «Как я могу не ходить, если обещал прийти?» Пришлось матери покориться.
Но она напрасно волновалась. Ничего особенного не произошло, кроме самого факта самовольного собрания. Ректор, правда, вызвал войска, они оцепили актовый зал и арестовали сходку в полном составе. Студентов отвели в манеж конной гвардии и продержали там целый день, переписывая фамилии. Тем разбирательство, собственно, и кончилось.
Что делают молодые люди, собравшись вместе и в праздном состоянии? Конечно, произносят речи, поют, дурачатся. Настроение, разумеется, приподнятое.
Переходя от кучки к кучке, Вернадский с Красновым наткнулись на группу студентов, которых знали как варшавян — пришедших в университет из 1-й Варшавской гимназии и образовавших маленькое землячество. Сейчас они занимались тем, что сочиняли грандиозную эпическую поэму, назвав ее «Манежеада» — о своих приключениях 10 ноября. Вернадский и Краснов присоединились к сочинению саги и провели с варшавянами весь день.
* * *
Один из «варшавян», Александр Корнилов, оставил воспоминания о возникшей дружбе, возведенной постепенно в ранг братства. Вначале образовался типичный студенческий кружок, вместе собирались, говорили, потом стали вместе читать, обсуждать книги. Обнаружилась общность взглядов, настроений и мыслей, обусловленных происхождением, воспитанием и одинаковым мировоззрением.
Корнилов вспоминает забавный и весьма красноречивый эпизод. Собрались в богатом доме. Говорили горячо и долго о народных нуждах и бедах, о правительственной реакции, о долге перед униженными и оскорбленными. И тут распахнулись двери столовой и хозяйка пригласила гостей отужинать. Они вошли и обомлели. Многочисленные свечи освещали великолепный стол, накрытый с аристократической изысканностью. Блестели бутылки с вином, хрустальные фужеры на тонких ножках. Вокруг стола застыли лакеи в белых перчатках, готовые обслужить молодых господ.
Контраст с настроением и воодушевлением был убийственным. Все покраснели, стыд душил их. Они не могли ни говорить, ни смотреть друг на друга.
Поэтому чаще всего собирались у братьев Ольденбургов. Обстановка в доме благожелательная, сердечная. Любили здесь собираться еще и потому, пишет Корнилов, что в гостиной по диванам и на полу лежали громадные тигровые шкуры. Молодые люди возлежали на них, как древние римляне, в свободных пластических позах. «Мы еженедельно собирались, кажется, по четвергам, у Ольденбургов и даже раза два до утра, беседуя, мечтая и споря об основаниях нашей будущей жизни и деятельности», — вспоминал Корнилов2.
Итак, кто же возлежал на шкурах перед камином в доме Ольденбургов в Климовском переулке зимними вечерами, например, в январе 1883 года, при самом начале их братства?
Прежде всего, сами братья Ольденбурги, старший — Федор и младший — Сергей.
Фамилия свидетельствовала о европейском происхождении семьи, отсылала к рыцарскому Средневековью. И действительно, есть такая местность в Германии, бывшее герцогство Ольденбургское. Хотя предок их пришел во времена Петра на русскую службу, как свидетельствует Корнилов, из Мекленбурга. Отец дослужился до генерала. Один необычный поступок его говорит о самостоятельных и оригинальных убеждениях. Когда мальчики немного подросли, он вышел в отставку и вывез их для учебы в Германию. При этом и сам поступил в Гейдельбергский университет, изучал физику, химию, математику. Много занимался с детьми, нанял им лучших гувернеров. Считал, что человек должен сам себя обслуживать, и приучал сыновей к ручному труду. Всю мебель в детской мальчики изготовили своими руками.
К сожалению, отец их рано умер.
Юноши выросли стройные, худощавые. Федор носил очки. Оба добросердечные и вежливые. Особенной мягкостью отличался старший — Федор, будучи к тому же глубоко религиозным. Учился он на историческом отделении.
Сергей рано нашел свою дорогу. В неопубликованной автобиографии3 он пишет, как это произошло. В шестом классе гимназии попала ему в руки книга о путешествии в Индию. В ней рассказывалось о таинственной и древней истории страны. Говорилось, что прошлое ее слабо изучено, потому что древние рукописи скрыты в малодоступных монастырях Тибета. Тайна этих манускриптов навсегда овладела сердцем мальчика. Он стал мечтать о том, как изучит санскрит, отправится в Тибет, проникнет в старинные монастыри, отыщет хранилища древних рукописей.
По окончании гимназии Сергей не раздумывал, куда идти. Конечно, на востоковедческий факультет, на санскритско-персидское его отделение. И уже на втором курсе университета посылал статьи об индусских текстах в журнал Парижской академии наук.
Старше других Дмитрий Шаховской. Единственный из всех аристократ по происхождению, князь, Рюрикович. Легкий, быстрый, энергичный. «Он весь вдохновенно, но сдержанно, гармонично горел могучим порывом к благу и истине», — вспоминал о нем Иван Гревс4. Короче, тот тип увлеченного идеалиста, каким всегда представлялся русский либерал. Может быть, с него этот образ и списывали многие писатели, начиная с Льва Толстого, который его знал. Ничего внешне аристократического в нем не было. Одевался просто. Носил бороду. Друзья звали его Митя.
Единственный раз в жизни ему пришлось побриться и надеть фрак, когда был вынужден присутствовать в Зимнем дворце на свадьбе своей сестры — фрейлины. Любопытно отметить, что в момент свадьбы Шаховской — студент Московского университета — сидел в карцере за участие в студенческой сходке. Ректор получил от Министерства двора просьбу отпустить вольнодумца на свадьбу, и Шаховской обрел свободу.
Через год Дмитрий перевелся в Петербургский университет. Профессор Ягич прочил ему большое будущее в славянской филологии.
Сам мемуарист, Александр Корнилов, или по-дружески Адя, выходец из большой и разветвленной семьи Корниловых, давшей России немало выдающихся людей, в том числе севастопольского адмирала, героя Крымской войны. Невысокий стройный юноша учился на историческом факультете.
Уместно здесь сказать о внешности Вернадского, сложившейся к студенческим годам. Рост его 174 сантиметра. На фотографиях кажется немного крупнее, напоминая хрестоматийный тип Пьера Безухова, потому что был склонен к полноте в молодости и зрелости и носил очки. Розовощекий, упитанный, с голубыми внимательными глазами. Усов и бороды не брил, густые русые волосы волнами ниспадали на высокий и широкий лоб.
К зрелости и старости стал красивее, чем в молодости. Как часто бывает с людьми, живущими интенсивной духовной жизнью, он как бы сам себя делал изнутри. Полнота исчезла, и к советскому времени он сделался стройнее. Голос негромкий и негустой, скорее высокий. Нрав ровный. Приветлив и улыбчив. Из всех друзей, пожалуй, наиболее здравомыслящий, но далеко не приземленный. Он обладал научным здравым смыслом. Правда, по свидетельству Ивана Гревса, говорил неровно, путаясь и не доканчивая фразы, мысли мешали, зато эти мысли были, всеми ощущалась глубина его познаний и широта умственных интересов. Упрямец, сбить его было невозможно.
Одевался просто, а в советское время носил подчеркнуто старорежимную одежду. На одной фотографии снят даже с галстуком, завязанным большим бантом, чего никогда не делал в молодости.
Ходили в Климовский переулок и другие студенты, в частности главный автор «Манежеады» Сергей Крыжановский, тогда просто Сережка (в отличие от младшего Ольденбурга — Сергея). Крыжановский выделялся левыми взглядами, пожалуй, самыми левыми среди друзей, но постепенно как-то правел, правел, рано поступил на судебную службу, а потом и вовсе переметнулся в правительственный лагерь. И стал известным Сергеем Ефимовичем Крыжановским, соратником Столыпина и государственным секретарем России в последнем царском правительстве, а затем — эмигрантом. В своих мемуарах он на удивление избежал всякого упоминания о своей молодости и тогдашних друзьях, сосредоточившись на своей правительственной карьере5.
Итак, на тигровых шкурах располагались люди, которых называли как раз входившими в употребление словами русская интеллигенция, принадлежавшие, несомненно, к самому верхнему слою этой «прослойки». Все они будущие ученые, профессора, академики. Ольденбург и Вернадский уже тогда будто знали, что станут академиками, настолько в них чувствовались ученые. Корнилов, Ушинский, присоединившийся к ним чуть позднее историк-медиевист Гревс тоже станут профессорами.
На широко известной и замечательной фотографии 1884 года десяти друзей-студентов изображены многие, кто вскоре приобретет общероссийскую известность как земские и общественные деятели, как тогда называли людей, которые волновались общими проблемами. Они войдут в Бюро земских съездов, в «Союз освобождения» и партию конституционных демократов; двое станут членами первого русского парламента, один из них будет арестован в составе последнего царского правительства, другой будет расследовать преступления этого правительства. Кто знал, что тут три будущих министра Временного правительства 1917 года? Кое-кто не избежит и тюрьмы, и сумы в советское время. Один закончит дни в лубянских подземельях, а другой получит Сталинскую премию.
Но трагедии и драмы — впереди. Пока же они переполнены желанием жить.
* * *
Надо что-то такое делать, не замыкаясь в рамках профессии, семьи, службы. «Мы высоко ставили культуру и личность, — суммировал их стремления Иван Гревс в своих воспоминаниях, — признавая великими путями их развития науку и просвещение. Мы любили народ и готовились ему служить своими идеалами и знаниями, не отделяя себя от него, желая не только его учить, но у него учиться, веруя в него, убежденные, что он нуждается в том, в чем и мы, главнее всего, в свободе и культуре»6.
Но чтобы взять на себя такие высокие задачи, нужно сформировать в себе личность, нужно воспитывать себя. Их кружок и стал средой самовоспитания высокого настроя духа. Вернадский вспоминал о их дружеском кружке как о групповом искании собственного смысла жизни, как о средстве самосовершенствования.
В нравственном центре группы постепенно соткался Шахвербург — такое триединое существо, состоявшее, как можно понять, из Шаховского, Вернадского, Ольденбурга (Федора). Первый исповедовал высокие замыслы и идеалы, второй вносил ум, здравый смысл и научность, третий — душевную теплоту и человечность. Как уверяет Корнилов, все трое никогда не пили вина, не участвовали в обычных студенческих вечеринках и попойках. Сам-то Корнилов «позволял себе», а к концу учебы уже имел внебрачного сына (от белошвейки). Шахвербург — строгий блюститель нравов, заставил его взять ребенка на воспитание. Все трое, уверяет в воспоминаниях их однокурсник, оставались девственниками до женитьбы, во что нетрудно поверить7.
Они дарили друг другу участие, откровенность и сердечность — все, что так естественно в молодости и что с годами повышается в цене. Сплачивала и общность интересов. Всех привлекала наука, и они как один вступили в Научно-литературное общество и даже составили его ядро.
В одно из таких «всенощных бдений» на шкурах, вспоминал Корнилов, кто-то в воодушевлении предложил, чтобы не расставаться и хранить дружбу после окончания университета, купить в складчину имение, построить там большой дом, где каждый сможет в случае нужды найти пристанище. Можно вообще там вместе проводить отпускное летнее время. Хорошо бы жить коммуной, вместе воспитывать детей. «Приютино», — произнес кто-то.
Идея очень понравилась. Воображение заработало. Все живо представили себе приют дружбы, наук и муз. Может быть, название всплыло по аналогии с Приютином пушкинской поры, созданным ректором Академии художеств Н. А. Олениным (на дочери которого едва не женился Пушкин, во всяком случае, влюбился в нее). То Приютино называли «северными Афинами», оно привлекало художников, музыкантов и философов.
Название на некоторое время привилось. Они полюбили свое будущее пристанище, даже стали называть себя «приютинцами». Вышедшие в нью-йоркском журнале воспоминания сына Вернадского Георгия назывались «Братство “Приютино”».
Но если быть точным, высокой идеи братства в «Приютине» еще не содержалось. Она тогда еще не выкристаллизовалась. Не хватало чего-то положительного, определенного, а не только желания стать лучше. Укрытие, убежище, светский монастырь — еще не братство. Воображаемое «Приютино» должно было дать им защиту от мира, но не свидетельствовало о содержании их жизни, о деянии. Во имя чего оно должно создаваться?
На более высокую ступень единства их союз подняли Лев Толстой и Вильям Фрей.
Как уже сказано, в переломном для страны 1881 году у известного писателя произошел серьезный нравственный переворот. Толстой сам рассказал о нем вскоре в знаменитой «Исповеди». Он задумал, по примеру Августина Блаженного или кумира своей молодости Жан Жака Руссо, ничего не скрывая, поведать о своих нравственных и религиозных поисках, о жизни своей души.
Но читающая публика познакомилась с «Исповедью» не в печатном варианте, а в «самиздате» того времени. Рукопись писатель предназначал для журнала «Русская мысль», читаемого всей интеллигенцией. Однако цензура ее не пропустила. Тогда книжка пошла по рукам. И попала к студентам Петербургского университета, именно к Федору Ольденбургу, имевшему официальный доступ к размножению студенческих лекций. «Исповедь» немедленно скопировали, напечатали и прочли.
Конечно, она переворачивала душу, отвечала на многое, особенно тем, кто сам мучился нравственными вопросами. Главное, она давала нравственные ориентиры, побуждала вглядываться в себя, изучать себя. А это первая обязанность интеллигента. «Она заставила меня очень много думать», — типичное высказывание об «Исповеди», записанное Вернадским уже в старости. Так мог бы сказать каждый из его друзей.
Чрезвычайно близко и ему, и другим «приютинцам» толстовское требование личного участия в «труде жизни» и совершенствование своей личности. Истина не достигается ученым путем и умственной работой, их нужно соединить с каким-то волевым усилием. И потому любые общие правила страшно серьезны. Они не игра, поскольку нужно найти собственный путь их претворения в действительность. Правда, не у всех вызывали сочувствие типичные толстовские требования: ручной труд, опрощение, разрыв со своим кругом. Всех смущало также резкое неприятие Толстым науки и благ цивилизации. Позже, когда Вернадский ближе и лично познакомится с Толстым и многое узнает, он будет спрашивать себя: если выполнять все толстовские требования, что же станет содержанием «простой жизни», о которой он говорит? Ничего, кроме простого существования и ращения детей, в голову не приходит.
Но тогда он, как и все студенты, как и все русское общество, не мог игнорировать жгучие вопросы Толстого, должен был на них отвечать. Можно соглашаться с ними или не соглашаться, нельзя только их не замечать. Нужна работа души.
Ближе всех восприняли новую проповедь Федор Ольденбург и Шаховской. И однажды на каникулах они предприняли паломничество, отправившись пешком из серпуховского имения бабушки Дмитрия в Ясную Поляну. Облеклись в крестьянскую одежду, взяли с собой жестяной чайник, чаю, сухарей и пошли от деревни к деревне, ночуя на сеновалах, питаясь в избах и «разговаривая с народом», по многозначительному выражению их кумира. Через несколько дней пришли к Толстому, перезнакомились со всей семьей, много говорили с самим писателем. А от него как истинные пилигримы направили свои стопы в Оптину пустынь — еще один духовный центр.
Все «приютинцы» опасались повторить гончаровскую «обыкновенную историю». Ведь и до них другие юноши принимали свое молодое нетерпение изменить жизнь и парение духа за идеалы и цели, стремились к преобразованиям и переворотам. Но под давлением обычной жизни с ее женитьбами и заботами превращались из ниспровергателей в скептиков. Вчерашний идеалист начинает принимать жизнь такой, как она есть, и сначала снисходительно, а потом и язвительно осуждает свои и чужие душевные порывы и увлечения молодости. «Так неужели они правы и мы, более теперь благоразумные, чем через несколько лет, — писал Федор Ольденбург Корнилову в год окончания университета, — когда действительно будем в состоянии что-нибудь сделать, до того опустимся, что и у нас “моя хата с краю!”, да насмешливая улыбка по адресу увлекающейся молодежи, да исполнение с грехом пополам своих служебных обязанностей (и больше ничего?) — ужасно больное и горькое чувство»8.
Все чувствовали, что нельзя расставаться. Нельзя забывать молодые идеалы, хотя вряд ли кто-то из них тогда мог четко сформулировать, в чем они заключались. Главное, казалось — все возможно. «И все великое — не сон и не пустяк — твои мечтания!» — любил повторять Шаховской.
Шел 1886 год. Все они окончили университет, но не покинули его, за исключением Дмитрия. Несмотря на большие способности в изучении языков и предложение остаться в университете, он посчитал, что больше пользы принесет в работе для народа. К нему обратился видный земский деятель Федор Измайлович Родичев и просил возглавить народное просвещение в одном уезде, а именно Весьегонском Тверской губернии. Шаховской с энтузиазмом согласился и уехал в свою «Весьегонию», как стал именовать свой край в письмах.
Остальные все еще были связаны с университетом. Кто уже служил, как Вернадский, кто, как Федор Ольденбург, писал кандидатское сочинение. Продолжали встречаться, в основном на квартире у Сергея Ольденбурга, который недавно женился на Александре Павловне Тимофеевой, или Шурочке, как все ее называли. Она с энтузиазмом разделила общие интересы друзей мужа.
Соседом по дому молодых супругов оказался молодой же университетский преподаватель истории Иван Михайлович Гревс. Он с женой Марией тоже присоединился к участникам вечеров у Ольденбургов, к беседам, спорам и поискам нравственных истин. И вот однажды в гостиной у известной деятельницы Александры Калмыковой им встретился необычный человек, под влиянием которого завершилась кристаллизация их кружка. Они осознали, чего же хотят на самом деле.
Приехал он из Лондона, и звали его Вильям Фрей. Под этим именем и известен в летописях идейных движений. На самом же деле то был псевдоним, а звали искателя истины Владимир Константинович Гейнс. Происходил он из тех иностранцев, которые, как предки Ольденбурга и Гревса, появились на русской службе при Петре. Сначала шел проторенной военной дорогой. В 24 года блестяще окончил Академию Генштаба и оставлен преподавать геодезию. Ясно, что ждала его хорошая военно-научная карьера. Но, как не раз бывало в России, поиск истинного пути увлек молодого человека, и он резко переменил свою жизнь, приведя ее в соответствие со своими убеждениями.
Сначала примкнул к народникам. Цели их как будто бы и разделял, но вот средства и методы его отвращали. Прямой, честный и открытый, он не мог смириться с необходимостью заговоров и конспирации и вообще революционное переустройство общества отвергал. Для него важнее самосовершенствование, раньше Толстого он пришел к необходимости опрощения жизни. С компанией таких же идеалистов, хотевших устроить коммунистический быт, он уехал в Америку, чтобы там основать земледельческую коммуну. Тогда, чтобы не компрометировать родных, оставшихся в России, Владимир Гейнс и переменил имя, назвавшись Вильямом Фреем.
Нет нужды говорить, что из общинной жизни ничего не вышло. Несчастья личные и житейские преследовали Вильяма Фрея. Но дух его укреплялся, он не растерял веры в людей и идеалы. Он уходит в религию и становится последователем религии человечества Огюста Конта, согласно которой Божество — это совокупное человечество, как совершенное, всезнающее и всемогущее Существо.
С целью распространения своих взглядов Вильям Фрей приехал в Россию. Здесь увидел «Исповедь» Толстого. Читал ее, как сам писал, с трепетом узнавания своих мыслей и с «душевным содроганием». Фрей поехал в Ясную Поляну, чтобы познакомиться с Толстым. «Не отчаяние и не философия спасут наше общество, — писал он Льву Николаевичу, — а новый прилив любви и терпимости, вызванный новою религиею, более соответствующей нашему развитию»9. Переписку Толстого и Фрея, весьма интересную по притяжениям и отталкиваниям двух искателей нравственного смысла жизни, петербургские студенты тоже опубликовали. «Во имя Человечества — любовь наш принцип, Порядок — основание и Прогресс — цель нашей деятельности. Жить для других, жить открыто», — убеждал Фрей своего корреспондента10. Но тщетно. Толстой принял самого Фрея, называл его честным, искренним, очень знающим, но не новую религию: такого образа, как человечество, нет, и любить то, чего нет, нельзя. Выдуманная религия.
По пути из Ясной Поляны назад в Англию Фрей остановился у знакомых и встретился здесь с «приютинцами». Необыкновенный и своеобразный человек покорил их. Не столько религией, сколько обаянием своей чистой личности. Они впервые встретили человека целостного, так органически соединившего слово и дело. Не книжным знанием доказывал он свою правоту, а самой жизнью, материалом своей судьбы — самым сильным доказательством (восходящей к евангельской модели). Его идеи составляли одно целое с поступком. Вильям Фрей как бы сказал им последнее слово, которого так не хватало для уяснения своих мыслей и образования новой общности. Они решили назвать свой союз высоким именем братства. Уже не дружеский кружок, а нечто подобное религиозному средневековому ордену.
Вильям Фрей только через два года, на пороге смерти, узнал, какой отклик вызвала его проповедь. Он умирал в Лондоне, нищий и одинокий, когда его посетил Сергей Ольденбург и привез большое письмо Дмитрия Шаховского. Узнав о братстве, Фрей сказал, что это самый счастливый день в его жизни. Его духовные усилия не пропали даром.
* * *
Учредившие братство Ольденбурги, Гревсы, Вернадский сообщили о нем уехавшим друзьям, Шаховскому в «Весьегонию» и Корнилову в Варшаву. Те откликнулись горячим одобрением. С особенным энтузиазмом воспринял идею братства Шаховской. Дмитрий прислал «эпохальное» письмо на сорока страницах. Оно называлось «Что нам делать и как нам жить?». В основание общего воззрения Шаховской взял отрицательные аксиомы: I. Так жить нельзя. II. Все мы ужасно плохи. III. Без братства мы погибли.
Под первой из них он понимал нравственную невозможность для него и, как надеялся, для друзей принять и вступить на революционный путь обновления жизни. «Русская молодежь давно уже чувствует, что так нельзя жить. И под влиянием этого сознания она набросилась на существующую жизнь и хотела ее насильно уничтожить. Она не понимала, что если так жить нельзя, то это прежде всего значит, мне необходимо зажить как-то иначе. Уже не было того, что я называю религиозным чувством — и без того никакая сознательная нравственность невозможна. Я думаю, что революционное движение в России, как такое общее дело лучшей части молодежи, кончилось, и молодежь чувствует, что и так — убивая и стремясь убийством уничтожить теперешнюю жизнь, стремясь в сущности лишь к водворению или уничтожению некоторых временных форм — ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ»11.
Он писал, что теперь нужны не революционные партии, заговоры, дружины и комитеты, устраиваемые для внешней борьбы. Для самосовершенствования нужно братство, как свободное соединение единомышленников. Шаховской вывел важнейшие принципы и правила их братства. Они, по его мнению, просты: 1. Работай как можно больше. 2. Потребляй (на себя) как можно меньше. 3. На чужие беды смотри как на свои.
Через много-много лет, вспоминая молодые годы, Шаховской свел все основания их молодых исканий в одно — в нераздельность личного и общественного: «В числе источников житейской и научной правды мы ставили выше всего нравственные начала, подчиняя им все остальные. Я думаю, что эта наша индивидуальная черта имеет, однако, и национальный корень в форме признания полного единства жизни в противовес дуализму и всяческому рассечению жизненных и познавательных процессов»12.
Хорошо это или плохо, но им, как всей русской интеллигенции, в высшей степени свойственны особая цельность и чувство вины или культура греха, когда регулятором поведения становится чувство личной виновности за несовершенство окружающего мира. Интеллигент испытывал нравственную ответственность не перед людьми, что мало, а перед Богом, перед совестью, пытаясь превратить высшие истины в непосредственное руководство поведением и в нравственный императив.
Не надо думать, будто образовалось нечто вроде монашеской общины или формальной партии. Никакого устава, кроме общих убеждений, не существовало. Был чисто душевный союз, скрепленный не внешними средствами, не дисциплиной и подчинением какому-либо уставу. Кодекс поведения диктовался общим настроением.
Конечно, некоторые идеи коммунизации быта, опрощения, вегетарианского питания и тому подобные признаки регламентации бродили в их кружке и горячо обсуждались. Их сторонником были Шаховской и до некоторой степени молодые Ольденбурга, Сергей и Шурочка. У них и свадьба была необычная, «без фраков». То есть без всяких никому не нужных затрат.
Первым противником крайностей выступал как раз Вернадский. Мы недаром отвели ему роль холодного рассудка и здравого смысла Шахвербурга. Он вел себя уже как сложившийся ученый. А исследователь, в особенности натуралист, сталкивается с великой сложностью мира, его непознанностью и с опасностью простых решений. И если, конечно, ученый честный, он всегда сомневается в правильности своих умозаключений. Для него сомнение — не обессиливающая скованность или разъедающий скепсис, а верификация, творческая сила, уравновешивающая устремления духа.
Вернадский противостоял восторженной увлеченности Шаховского и коммунальным порывам Сергея Ольденбурга. Мы живем среди родных и близких, говорил он. Зачем же причинять боль любящим нас людям непонятными для них новшествами? Нужно направлять усилия на создание духовного единства, но не на внешние признаки. Ничего внешнего, никаких знаков, символов и отличий, только душевное расположение друг к другу. Для чего мы постигали науки? Неужели для того, чтобы кормиться трудом своих рук?
Все общие моральные правила, думал он и писал так в одном из писем 1886 года, не существуют как общие, а только в индивидуальном преломлении. Люди разные, и, руководствуясь общим правилом, нужно найти особенное, свое их проявление.
Без сомнения, если братство не осталось пустым звуком и обыкновенной историей, случавшейся с десятками и сотнями молодых кружков, но живым и нерасторжимым союзом на всю их жизнь, то оно обязано этим уму и проницательности Вернадского. Его интуиция предостерегала: главная опасность любых союзов — не недостаток единства, а, наоборот, слишком близкое единение, нарушение индивидуальной невидимой границы, внутри которой человеку хорошо. Не вражьи силы губят союзы и коммуны, напротив, в борьбе с внешними препятствиями они крепнут, консолидируются. Будучи же предоставленными сами себе, они гибнут от чрезмерного сближения и регламентации, стесняющей личную свободу.
* * *
Дело! Дело! Непременно такое, твердил Шаховской, которое имело бы общий, высший смысл, которое сближало бы и возвышало. Но какое? Не то же, какое избрал вскоре Сергей Крыжановский, принявший чиновничью должность товарища прокурора. Но и не такое, что избрали для себя радикалы в синих очках и малороссийских рубахах, то есть ликвидация зла путем уничтожения «злых» людей. Отношение к злу, осознает это человек или нет, — всегда главный вопрос его общественной позиции. Что с ним, так сказать, делать? Выхватив меч, броситься на Кощея Бессмертного или терпеливо искать иглу, на кончике которой спрятана его гибель?
Братство выбрало не лобовую атаку. Оно находилось в естественной оппозиции к существующему строю, тем более что наступили годы, когда, по выражению поэта, над Россией «Победоносцев распростер свои совиные крыла». Самодержавие двигалось не к либерализации, а к укреплению «полицейского усмотрения». Семейная традиция Вернадского, к примеру, тоже звала к естественной оппозиции. Бороться со злом, но как?
Они выбрали не кустарно-революционный, а окультуривающий путь, поиски иголки. Не обращать как бы внимания, не выражать эмоций по поводу зла и не уничтожать его носителей. Только положительное строительство культуры. Служить народу знаниями, способствовать просвещению его, а уж он сам найдет способы улучшить свое экономическое и нравственное состояние.
Все «проклятые вопросы» русской жизни, если поразмыслить непредвзято, могут быть решены только одним путем: повышением умственного и нравственного уровня народа. Да, это очень медленный путь. Путь неторопливой стрижки газонов и окультуривания почвы. Но все рецепты быстрого переустройства будут только воспроизводить наличный уровень отношений, соответствующий уровню образованности людей.
Да, просвещение требует не единовременного порыва, не громкого трибунного героизма, а долгого дыхания и выносливости для большой дистанции.
Еще в университете, раньше, чем образовалось братство, бурный Краснов, который ему сочувствовал, но не мог к нему примкнуть из-за своих дальних поездок, закружил всех идеей кружка по народной литературе. На собраниях НЛО-клуба он увлек всех лозунгом «отечествоведения» — делать короткие доклады: кто что видел. Затем формулировал простую задачу — изучить, какие книги нужны народу, как вообще поставлено дело книжное в городах и весях, и способствовать его развитию.
Вернадский обстоятельно проговаривает идею наедине с собой: «Необходимость народной литературы чувствуется всеми нами. Только тогда, когда то, что добыто трудом немногих, станет добычей всех, только тогда возможно наилучшее развитие масс. Приступая к составлению кружка по инициативе Краснова для улучшения и изучения народной литературы, надо подумать, как повести себя к этому кружку. Краснов прямо хочет приступить к действию. Шаховской бьет на изучение. <…>
Я полагаю, что наш кружок должен:
1. Ознакомиться и следить в общих чертах за тем, что сделано и делается для народного образования у нас на Руси.
2. Ознакомиться с народной литературой.
3. Ознакомиться с главными чертами народного образования в Западной Европе, какова школа масс во Франции, читальни в Галиции и т. п.
4. Быть au courant правительственных мероприятий о школах.
5. Ознакомиться с тем, что больше всего нравится народу, и организацией продажи и народными библиотеками (кажется, есть в Царстве Польском).
Но кроме того, должно попытаться устроить библиотеку книг по этому предмету, а также рано или поздно приступить как к писанию, так и пополнению библиотеки»13.
Забегая вперед надо сказать, что на удивление эта программа, в сущности, выполнялась им и его друзьями в течение почти всей жизни. Даже в советское время, когда всякая инициатива пресекалась идеологическими властями. Менялись только формы.
Ликвидация неграмотности населения тоже не прошла без них. Федор Ольденбург всю жизнь трудился на ниве земского просвещения, служил завучем или, как тогда называлось, педагогом в учительской семинарии в Твери. Федор Ольденбург и Шаховской выпустили книгу о всеобщем начальном образовании, где доказывали его осуществимость не под министерским, а под земским управлением.
Можно сказать, что именно эта просветительская программа и вся потом школьная деятельность Вернадского и его братьев тоже не миновали могучего влияния Льва Толстого. Именно он, насаждая школы вокруг Ясной Поляны, выпуская потом на этом опыте педагогический журнал, обнаружил и обобщил свое главное наблюдение. Оказалось, что существовавшие народные казенные школы (и обучение грамоте Церковью) поставлены из рук вон плохо, дети не хотят в них учиться и остаются функционально неграмотными. Зато его школы, где преподавали студенты, крестьянские дети посещали охотно, изо всех сил старались научиться грамоте. Значит, понял Толстой, только общество добровольными усилиями способно двинуть вперед дело просвещения. Мы увидим в дальнейшем, как эта простая толстовская мысль претворилась в жизнь в масштабе всей страны.
Истоки просветительского дела нужно искать в студенческом кружке по народной литературе, созданном членами ольденбургского кружка, а затем братства. Народное просвещение стало тем общественным служением, которое они взяли на себя помимо учебных обязанностей. Они влились в просветительское движение, которое, конечно, существовало и до них. Они предлагали много переводных и адаптированных текстов для издательства Сытина, печатавшего дешевые книги. То же самое делали для толстовского «Посредника», для чего познакомились с последователями идей и сотрудниками Льва Толстого В. Г. Чертковым и П. И. Бирюковым.
Сергей Ольденбург и Иван Гревс вошли в Петербургский комитет грамотности (и их молодые жены — тоже) и сразу оживили его деятельность, к тому времени несколько вяловатую. Под их воздействием комитет открыл две бесплатные народные читальни в Петербурге, названные именами Пушкина и Тургенева.
Приютинцы глубоко и серьезно изучали вообще постановку образования на Западе, и прежде всего университетского. Что есть университет? В архиве Вернадского сохранилась папка с выписками по истории английских университетов и по их современному состоянию. Он прочитал, судя по записям, огромное количество руководств, справочников, даже парламентских отчетов по высшему образованию.
Они собирали также сведения по народным университетам на Западе. Оказалось, они существуют всякие: воскресные, вечерние, разъездные, женские.
Все пригодилось позднее, например на женских курсах или в неправительственном университете Шанявского, созданном в Москве с участием Вернадского. А Краснов в Харькове открыл университет для рабочих.
Занятия народной литературой имели и побочное, но важное последствие: в кружок влились девушки. К ним пришли сестры Тимофеевы, одна из которых, Шурочка, стала женой Сергея. Сестры Зарудные Екатерина и Мария (жена Гревса) привели с собой в кружок Наталию Старицкую. Она хорошо знала языки и тоже искала «реального дела». В кружке и произошла ее встреча с Вернадским, и решилась их судьба.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.