3. «Прощай, Уральск! Тронулись!»
3. «Прощай, Уральск! Тронулись!»
Когда 20 августа, в 4 часа дня, девять «безумцев» разместились в двух весельных лодках, то все облегченно вздохнули: «Уф!» и весело рассмеялись — так это «Уф!» вышло согласованно, словно по команде: видно, всем за два дня жизни в городе очертенели зной, пыль и томящая скука ожидания.
Как только лодки вышли на стремя, гребцы подняли весла и, сцепившись бортами, дружно запели:
Наш путь далек, тверда рука…
Пой песни, пой!
Как друга встретит нас река,
Пой песни, пой!
Очаг — костер, палатка — дом,
И город стал далеким сном.
Мы пьем за счастье этих дней.
Теснее круг, друзья, тесней…
На берегу, над головами провожавших, замелькали белые платочки, цветные шарфики, шляпы, фуражки. Но лодки быстро зашли за поворот, и провожающие скрылись. Теперь лодки пошли отдельно, но рядом. Некоторое время все молчали, но вот вспыхнул взрыв веселого хохота.
— Ну-ну, удружил, доктор! Ничего не нашел в Уральске лучшего, как сумасшедший дом… Нашли развлечение — нечего сказать!
Когда хохот стих, Толстой серьезно заметил:
— Это я… предложил Николаю Павловичу — прогуляться к безумцам. Надо же писателю знать разницу между безумцами, сидящими в сумасшедшем доме, за решетками, и нами, примостившимися в утлых лодках. Там сидят крепко, прочно, под охраной гувернеров-санитаров… Ну, а мы?!
И Алексей Николаевич показал, как глубоко осели под тяжестью людей и багажа лодки: от воды до бортов было не более ладони.
— Люди — пока живут, всегда рискуют. Жизнь — это пока сплошной риск, — закончил полушутя-полусерьезно Толстой.
Настроение у всех было приподнятое. Торопились поскорее и подальше отплыть от города. Быстро мелькнула жалкая, повырубленная Ханская роща, когда-то любимое место гулянья горожан. Незаметно лодки скользнули мимо устья — впадения Чагана. Здесь до революции стоял учуг. Учуг был символом-знаком, что Урал с его рыбным богатством издавна являлся нераздельной собственностью Уральского войска. Революция до основания сняла учуг, и теперь трудно определить, где он был и где войско.
На Урале безлюдье. Заметно лишь, как резко увеличилось пернатое царство. С игривыми выкриками над водой носятся белоснежные чайки, с песчаных отмелей то и дело взлетают красноногие кулики-сороки, и их пронзительно-тревожный крик сливается с надоедливыми сетованиями евдошек. Евдошки бесстрашно подлетают к лодкам. По прибрежным пескам грациозно бегают с трясогузками чибисы, кулички разных пород. Стайки чернетей то и дело перелетают с одной косички на другую. Трогательно малые кулички пересекают наш путь с одного берега на другой. Это кулички-перевозчики. Неуклюже взлетают с валяющихся на песках коряг вороны. Местные жители зовут их каргами по их крику «кар-кар» и суеверно в их крике (карканье) слышат клич недоброго. Сороки по верхушкам деревьев зорко следят за всем, что творится вокруг, и ждут поживы у зазевавшихся соседей. Вверху над головами кружатся хищники: коршуны, беркуты. Белый лунь то и дело тревожит куличков. Откуда-то из лесной поймы метеором пронесся ястреб-сапсан — это грозный пернатый разбойник. И тут же прядет свою пряжу застывший в воздухе кобчик — пустельга. Где-то вдали простонали кроншнепы. Быстро над лодками пронеслась небольшая стайка уток. Лежащий спокойно в лодке пойнтер Грайка, услыхав посвист утиного полета, задрожал легкой дрожью, проводив уток, вопросительно посмотрел на хозяина.
А что же охотники?
Охотники не один раз хватались за футляры ружей, но «капитан» их осаживал:
— Спокойно, успеете. Не то еще будет. Натешитесь вволю. Дальше — Эльдорадо!
Но вот на яру, у самого берега, на засохшем суку сидит огромный беркут. Хищник и не думает взлетать, хотя лодки подплывают все ближе и ближе. Не выдержал Толстой, торопливо стал он собирать свой «Голанд», не сводя взгляда с беркута-нахала. И, о ужас! Ствол ружья выскользнул из рук Алексея Николаевича и булькнул в Урал!
Толстой только успел сказать: «Ах, черт!» Видевший все это, сидевший напротив Алексея Николаевича Валериан мигом выпрыгнул из лодки. Глубина оказалась небольшой, ему по грудь. Валериан легонько направил лодку в сторону и крикнул:
— Прыгайте еще! Живо!
На его призыв из лодки выпрыгнули еще два «безумца». Все это разыгралось молниеносно, на быстрине, и последний прыгун оказался ниже Валериана уже на десятки метров. Сам Валериан стоял на одном месте, борясь с сильным течением. Лодки тотчас пристали к ближнему берегу. «Капитан», захватив якорь, колья с двумя весельниками, торопливо завел лодку выше предполагаемого места катастрофы по течению на Валериана и бросил якорь. Лодка встала. Только тогда начались поиски ружейного ствола-утопленника.
Толстой, Лидия Николаевна — оба мрачные — с тревогой смотрели на эту суету.
Трое «безумцев», взявшись за руки цепочкой, от лодки пошли на Валериана. Валериан командовал:
— Правее. Еще немного… Чуть-чуть правее! Шебарши дно ногами. Сильнее шебаршите… Тут быстро заносит.
Прошли раз. Безрезультатно. Настроение сразу понизилось.
— Давайте еще. Возьмем повыше лодки. Течение — вон какое! Расчет надо делать с запасцем.
Снова поднялись к лодке. Тут и «капитан» спустился в реку. По вбитым кольям убедились, что лодка держится надежно, на одном месте. Теперь уже вчетвером широкой цепочкой стали медленно спускаться вниз. Не успели дойти метров двух до лодки, как Липатов с головой погрузился в реку. Все замерли.
И вот из воды показался ружейный ствол в руке Липатова.
— Ура, ура! — заорали все. Пуще всех на берегу кричала Лидия Николаевна.
Толстой после первого неудачного поиска отошел было от берега и рассеянно смотрел куда-то вдаль. Теперь он быстро подошел к берегу и крикнул:
— Спасибо, друзья! Спасибо!
Настроение поднялось. Послышались веселые переговоры, у всех появились улыбки.
— А я уже решил вернуться в Ленинград. Очень примета паршивая. Серьезно! Не хочешь, а веришь в разную чертовщину, как деревенская баба. Такая у меня, видно, утроба. Да, без ружья и поездка куцая.
Липатов сиял: он герой. Лидия Николаевна несколько приглушила его сияние. Она по-родственному поднимала на щит Валериана: «Важны находчивость, быстрота и организация. Вытащить ружье из воды и я могу. Бросьте… Ну, бросьте… Я подниму. Бросьте, — кипятилась она, — и укажите: вот тут, мол. А я подниму. А вот без Валериана вы бы всю жизнь елозили по дну Урала, а нашли шиш».
Решили: велика сила дружины, могуч коллектив, да еще из таких парней, как мы все. Все мы молодцы. И каждый почувствовал себя в той или иной мере молодцом. Толстой поддержал:
— Спасибо, молодцы… Еще раз спасибо!
— Рады стараться, ваше сиятельство, товарищ граф!
С ночевкой запоздали. Пристали к какому-то песчаному островку, местами заросшему тальником. Первую ночевку Толстой описал в «Охотничьем дневнике», а остров назвал «Островом Любопытного Верблюда». Рыбаки, хотя и было темно, все же успели забросить два перетяга. Ужин был заготовлен в городе, его разогрели и ужинали у костра. Палатки не ставили. Разбросали постели на чистом, теплом песке и заснули, глядя на звездное темно-голубое небо. Спали безмятежно, как дети.
Ранним утром, купаясь, Алексей Николаевич говорил:
— Чудесно! Никогда я так не спал, как здесь. И сейчас в душе трепещет какой-то свет, звучит какая-то неясная музыка. Как у ребенка, только что начинающего жить. Черт возьми — это трудно выразить! Этого нельзя выразить! Эти просторы, эти безмолвные степи с ароматом полыни и увядающей богородской травы, эта мудрая тишина, которую не нарушают ни птичий гомон, ни неумолкаемое ворчанье реки. Ведь все это когда-то, давным-давно, было! Ведь ребенком я глотал этот воздух и слушал эту музыку. Но жизнь запорошила светлые впечатления бытия. Много нелепо-уродливого, тяжелого пережито за последующие сорок лет. И вот я стал другим, стал «культурным человеком», — иронически закончил Алексей Николаевич, с сожалением рассматривая свое отяжелевшее тело. — А? Теперь я на миг стал снова дите! Дите!
Толстой сзади схватил Липатова за ноги, и началась шумная возня в воде.
— Ишь, дурни! Эй, бегемоты! — крикнула Лидия Николаевна. — Кушать подано. Пожалуйте к столу.
Тут же — на стерильном, по авторитетному заключению, песке — широко раскинута пола палатки, на ней белая скатерть, корзина с солидными кусками хлеба, в беспорядке разбросаны небьющиеся тарелки, ножи, вилки, а в двух блюдах — ярко-красные помидоры.
— Шикарно, — похвалил «капитан», передавая Павлику две дощечки — подставки под сковороды.
— На завтрак жареный судак, залитый яйцами… Затем крепкий чай или арбуз — по выбору.
— Невежи, — сурово заметил «капитан» подошедшим, — даму нужно приветствовать.
Послышалось многоголосое, громкое, хоть и не совсем стройное:
— Здравия желаем писательнице-повару! Пусть здравствует российская литература!
Кушали молча, с увлечением. Слышались лишь отдельные слова, отрывки фраз и дружная работа челюстей.
— Великолепно. Вот это да! Спасибо рыбакам. Да сгорят от стыда охотники. Вечная слава повару и его помощнику Павлику!
— Постойте, на обед не то еще будет, — загадочно сказал Валериан.
Все недоуменно переглянулись, но Валериан молчал.
В самом деле, что же будет на обед? Никто не знал. Жили без расписаний-меню, без плана.
Плыли часа четыре. Три раза сменялись гребцы: смена происходила через каждые пятьдесят минут. Со степных просторов, с обоих флангов на Урал наступал зной. Он легко прорывал заграждения-поймы и быстро изгонял с реки прохладу. Рыба прекратила игру-кормежку, ушла на дно — в глубокие ямы, под коряги, в норы под яром — и там притаилась. Птица также попряталась в непролазные колючие кустарники терновника, в густые травы ежевичника, в приозерные камыши.
Жара сморила и «безумцев». С утра сидевшие в одних трусах, они облачились в длинные легкие белые рубахи и широкополые соломенные шляпы. Сонно кивая головами, поклевывая носами, они очумело молчали. Похоже было: плывут кержаки в поисках новой веры.
Лидия Николаевна простонала:
— Ой, силушки моей нету. Бухнусь вот в омут… Тогда…
— Что тогда? — насмешливо спросил «капитан». — Тогда поставим здесь памятник с надписью: «Под яром сим утопла писательница Сейфуллина».
Кто-то вполголоса прогудел:
— Грянем, братцы, удалую на помин ее души.
— Неумно острите, сударь… Просто выходит…
Валериан, внимательно разглядывая карту, считал яры. Он то и дело хватался за бинокль, шарил им по правому высокому берегу и что-то высматривал.
— Есть! — крикнул он. — Капитан, приготовьте команду. Население Кушума вышло с хлебом-солью встречать нашу славную экспедицию!
Все встрепенулись. «Где, что?» — спрашивали друг друга, не понимая, в чем дело.
Об обстановке в Кушуме знали не все. Толстой еще в Москве просил Валериана показать «хотя бы кусочек быта» уральских казаков после пережитых лет жестокой гражданской войны.
Лодки пристали к берегу.
— Здорово, станичник, — крикнул Валериан. — Давно ждешь, Гора?
— Маманя затужи?лась: курник перепреет, судак поплывет. Льду нету… Не в городу, поди.
Лицо юноши осветилось улыбкой.
— Какой красавец! — не сдержался Алексей Николаевич.
Он с полуоткрытым ртом бесцеремонно-восхищенно смотрел на юношу. А тот как ни в чем не бывало стоял в непринужденной позе — стройный, большеглазый, с легким румянцем, пробивающимся через загар, улыбчатый.
— Да, — произнес Алексей Николаевич. — Вот это да! Не то, что мы с вами, многоуважаемая Лидия Николаевна. Мы — пещерные горожане!
— Ну-ну, любезный граф, говорите только о себе. Меня оставьте.
Обращаясь к спутникам, Лидия Николаевна продолжала:
— Алексей Николаевич похож на Адама, вернувшегося в рай через сорок лет после изгнания. Он противен сам себе: рай ему теперь не жилище.
Толстой промолчал.
Только теперь все заметили, что рядом с юношей, крепко прильнув к нему, стояла девочка лет двенадцати, в голубеньком платьице. Такая же стройная, такая же большеглазая, только волосы черные, как крыло ворона, в черной косичке голубенькой бабочкой трепыхалась ленточка.
Юноша что-то шепнул девочке, та вспорхнула и мигом взлетела на яр.
— Постой, погоди, стрекоза! Вместе пойдем. Проводишь! — едва успела крикнуть Лидия Николаевна.
Куда там! Когда выбрались на яр, голубенькое платьице мелькало далеко впереди.
Шли гуськом — огородами, по узкой тропинке. Кое-где стайками работали казачки. Когда «безумцы» проходили мимо, женщины прекратили работу и из-под ладоней-козырьков смотрели на странное шествие.
— Мотри, китайцы?! Вишь в юбках синих. И облик у марзи китайский. А может, кореи! Намедни сказывали, что наш Яик будут заселять кореями.
Лидия Николаевна приостановилась и молча прислушивалась к разговору.
— А ты по-нашенски умеешь? — спросила ее бойкая казачка.
За нее ответил Толстой:
— Она по-русски только ругается, говорить не умеет.
Женщины рассмеялись.
Лидия Николаевна только и успела сказать:
— Вас, Алексей Николаевич, зной лишил обычного остроумия.