ХИМИЯ ИЛИ МУЗЫКА?

ХИМИЯ ИЛИ МУЗЫКА?

Вокруг гремят выстрелы. Слышна орудийная пальба. Сотрясаются стены большого, высокого дома. В окнах дребезжат стекла. У дома рвутся снаряды, и дождем рассыпается шрапнель.

Мы сидим при свечках. Не так светло, как при электричестве, но забавно. Пальба стихает на несколько минут, а потом возобновляется с еще большей силой. Уже несколько дней как нас, детей, не водят гулять на улицу. А там должно быть интересно!

…На Тверском бульваре от снаряда загорелся дом, теперь у нас даже ночью светло от пожара.

Отец уводит нас из комнаты в коридор. Здесь безопасно. Чтобы не было скучно, он рассказывает какие-то длинные интересные истории, наряжается, смешит нас.

Мне пять лет. Что происходит там, за стенами дома, я не знаю. Только слышу, как взрослые говорят: «красные», «белые», «юнкера». Мама вбегает в коридор и рассказывает, что в детской пробито окно. В стене застряла пуля. Отец выковыривает пулю и прячет ее на память. Ученики к отцу не ходят. Рояль закрыт, занятия прекратились. Мама не идет на работу, целый день сидит дома. Это хорошо: мы очень редко видим маму дома.

Кто-то прибегает со двора и рассказывает, что дворник убит шальной пулей. Я слышу незнакомые слова, я их не совсем еще понимаю, но чувствую, что в жизнь ворвалось что-то новое и большое.

Детские кроватки вынесли в коридор, мы совсем переселились сюда. Здесь едим, здесь спим. Отец каждый день придумывает все новые игры, одну забавнее другой.

Таким помнится мне октябрь 1917 года. Когда стрельба прекратилась, отец взял меня погулять. Прошел первый снежок. На углу нашей улицы — большая красная лужа. Это кровь. Дома изрешечены пулями и изуродованы снарядами. В нашем доме разбиты все окна. Стекло хрустит под ногами. Навстречу нам движется толпа с красными флагами. Поверх флагов — черные траурные ленты. Толпа безмолвно направляется к Красной площади. На грузовиках везут красные гробы.

Хоронили погибших борцов революции.

Вот каковы мои ранние детские впечатления.

Я родилась за пять лет до Великой Октябрьской социалистической революции. Сейчас, вспоминая свои детские годы, я нахожу в них очень мало радостных дней. Счастливы наши современные дети. Они не знают тех лишений и невзгод, среди которых приходилось расти и воспитываться детям в те годы. Революция не сразу встала на ноги. Не сразу молодая Советская республика могла дать детям теплые школы, вдоволь пищи и одежды. Хотя многое делалось для того, чтобы дети не знали нужды и не чувствовали тяжестей гражданской войны, но все же в те годы и детям вместе со взрослыми часто приходилось недоедать, ходить плохо одетыми, жить в холодных, нетопленных квартирах.

Отец был учителем пения, мать — школьной учительницей. С утра мама уходила на работу, брат — в школу, к отцу приходили ученики распевать голос. Дом наполнялся звуками вокализов и гамм. Отец был вынужден заниматься с учениками дома. Здоровье не позволяло ему ходить на занятия.

В комнате холодно, топить нечем. От холода некуда спрятаться…

Вскоре маму назначили на работу в детский дом на Зубовской площади, и мы перебрались жить туда.

Это был большой детский дом, помещавшийся в бывшем Усачевско-Чернявском женском училище. В него привезли около 700 бездомных детей и сирот. В доме от прежнего училища осталось несколько десятков детей. Они были хорошо одеты и находились в привилегированном положении. Попав сюда, я впервые узнала, что есть дети «наши» и «ваши». Старые педагоги встретили в штыки новых детей и новые порядки, которые принесла в школу советская власть.

Учителя, работавшие здесь много лет до революции, обзавелись квартирами и имуществом за счет училища. И считали, что иначе быть не может. Они смотрели на школу, только как на «тепленькое местечко», где можно было наживаться. Они ненавидели советскую власть и всячески саботировали новые порядки.

А порядки эти в первую очередь заключались в том, чтобы накормить и пригреть огромную массу бездомных детей. Группа передовых учителей, в том числе и моя мать, повела решительную борьбу с саботажниками. Вскоре обнаружились отвратительные вещи: начальница училища скрывала продукты, которые доставлялись для детей, отказывалась выдавать ребятам валенки и теплую одежду, хранившиеся на складах. Дети мерзли, у них опухали руки и ноги, они бегали босиком по нетопленному помещению. Руки и ноги покрывались волдырями, а детям не давали даже ваты и бинта, чтобы перевязать раны. Прятали вазелин, которым можно было смазывать конечности, чтобы предохранить их от обмораживания. Старорежимные учителя издевались над детьми, как могли. Они на детях вымещали свою злобу и недовольство новыми порядками. Одна преподавательница, дочь священника, сознательно срывала занятия. Не учила детей ничему, без дела проводя целые дни в школе. Я как раз попала в класс к этой учительнице. За целый год я не научилась даже грамоте.

Мою мать назначили заведующей учебно-воспитательной и хозяйственной частью интерната. С самого начала ей пришлось возглавить борьбу против учителей-саботажников. Много она положила сил, прежде чем удалось разогнать их и установить в детском доме советские порядки.

Мы с братом жили в детдоме вместе с другими детьми. Я была озорной девочкой, и даже мальчики меня никогда не обижали.

Дети сами ходили в подвал, на склад — за хлебом для всего класса. Охотнее всего посылали меня. Знали, что маленькая и увертливая девочка наверняка проберется вперед всех и получит много горбушек. А за горбушками мы особенно охотились: в них больше хлеба и они вкуснее. Борьба за хлеб была отчаянная. Чтобы по дороге из подвала у меня старшие ребята не отобрали хлеб, со мной посылали охрану из сильных мальчиков.

Когда Наркомпрос с помощью новых учителей разгромил саботажников, в детдоме стало лучше. Появилась теплая одежда, стали лучше кормить. Были найдены спрятанные запасы продуктов, дров, в комнатах стало теплее.

Но я все же пострадала: отморозила себе руки. Кисти обеих рук опухли и покрылись волдырями. Вместе с другими больными детьми меня поместили в лазарет. Здесь было немножко лучше. По крайней мере тепло и кормили сытнее.

Вскоре после выздоровления меня отдали в Пушкинскую музыкальную школу.

Я с ранних лет проявляла способности к музыке, быстро схватывала и напевала мелодии, которые приходилось слышать дома. Когда меня привезли в музыкальную школу, мне было шесть лет. Заставили спеть, и очень удивились, когда я без единой ошибки, громко, никого не стесняясь, спела романс Чайковского «Ах, уймись ты, буря». Меня приняли, и я стала два раза в неделю посещать музыкальную школу. Музыка давалась легко. Но гораздо больше музыки я полюбила теоретические предметы — музыкальный диктант и сольфеджио. И то и другое преподавала Гнесина, которой я обязана своими первыми музыкальными знаниями. Музыкальный диктант вырабатывал терпеливость и привычку к вдумчивой работе.

В 1919 году умер отец. Собираясь уезжать в деревню за продуктами, он отправился на Сухаревский рынок — починить сапоги у «холодного» сапожника, Здесь на него наехал мотоцикл. Три недели отец пролежал в Басманной больнице. Для матери это было очень тяжелое время. Мать не хотела возить нас часто к больному отцу, и мы с братом были в больнице только один раз, уже незадолго до его смерти. Помню большую палату и много народа в ней. Мы недолго здесь побыли и ушли. Но вскоре нам пришлось притти сюда снова — на похороны отца.

Похороны были суровые. Мать никогда не плакала при детях. Не плакала она и на этот раз. Нас, детей, усадили на катафалк, взрослые шли за гробом пешком до самого кладбища. Мы смотрели на маму. Она шла серьезная, со скорбным лицом, шла прямо, не сгибаясь. Мы видели, что мама не плачет, и тоже не плакали.

Все, что осталось от отца, — это были старый рояль, часы и одежда, находившаяся на нем. Одежду отца мама перешила брату. Потом, когда брат вырос, ее дали донашивать мне. Вообще в детские годы меня одевали, как мальчика. Я носила только юбочку, курточки же у меня всегда были мальчиковые, потому что приходилось донашивать одежду брата. Брат всегда должен был помнить, что после него эти же самые вещи придется еще долго носить и мне. Одевались мы всегда в старое, поношеное, перешитое. Мама, бывало, до поздних часов засиживалась над шитьем: пригоняла, пристрачивала наши незатейливые костюмы, стараясь придать им хоть мало-мальски приличный вид. Чтобы нас обувать, мама поступила на курсы сапожников и научилась шить обувь. Сначала она шила нам матерчатые башмаки, с подошвой из веревки, а потом достала где-то кусочки кожи. Шила по ночам, искалывая себе в кровь руки. Зато у нас были башмаки! Невесть какие красивые, но сколько материнской любви и заботы было вложено в них! Мать решила во что бы то ни стало, ценою каких угодно лишений вырастить своих детей здоровыми и крепкими. Она стойко охраняла и заботилась о нас, отказывая себе во всем ради детей.

После смерти отца мама получила назначение заведующей детской колонией в Марфино под Москвой.

В детской колонии жили сироты солдат, погибших на империалистической войне. До революции они воспитывались исключительно в религиозном духе. Среди ребят было немало головорезов, развращенных отвратительным воспитанием. Еще в 1920 году они аккуратно молились богу на иконки, которые были вделаны в стены. Легко представить, каких усилий стоило новым педагогам, пришедшим сюда вместе с моей матерью, выкорчевывать остатки дореволюционного воспитания.

Мама много работала. Мы, дети, были предоставлены самим себе. Я широко пользовалась свободой, бегала целыми днями по полям, играла с мальчиками — девочек в колонии не было. Музыка была заброшена, старый отцовский рояль остался в городе.

Брат в эту пору увлекался самолетами. Он строил самолеты из прутиков и глянцовитой белой бумаги. Забравшись на окно второго этажа, он выпускал свои модели в воздух, а я и еще несколько мальчиков должны были их подбирать и относить наверх. Но эта игра нисколько не способствовала моему интересу к авиации. В детстве я относилась к авиации совершенно равнодушно и никогда не мечтала стать летчицей. Брат гораздо больше меня занимался самолетами. Для меня же это были только игрушки.

Игрушек было мало, и мы из бумажек и картона мастерили их сами.

В Марфине я впервые в жизни очутилась среди природы. Здесь при нас сеяли, при нас же снимали урожай. Все это меня очень занимало. Было тепло, мы отдыхали от нетопленных московских комнат, еды хватало. Что еще нужно было восьмилетней девочке, уже вдоволь познавшей лишения, обычные для многих детей того времени?

Через год маму перевели в Москву. Она сама просила об этом для того, чтобы мы могли учиться в школе. В конце 1920 года мама получила ордер на комнату. Комната была довольно большая, отопить ее зимой было трудно, нехватало дров. Тогда мама купила небольшую железную печку — «буржуйку», но соседи не разрешали протянуть трубу в дымоход через их комнату, и мы вывели ее в форточку.

Первые мои «метеорологические» наблюдения носили довольно практический характер. Бывало, возвращаясь домой, мы с братом следили, откуда дует ветер. Если ветер был западный, — значит плохо, топить нельзя. Если ветер южный или, еще лучше, — восточный, — то печку можно было затопить и греться вволю.

Меня отдали в школу, во вторую группу. После школьных занятий я отправлялась в детский очаг, где работала мама, и здесь проводила время с детьми за рисованием, пением, занятиями в драматическом и хоровом кружках. В очаге я получала художественное воспитание. Через некоторое время я уже могла держать конкурсный экзамен в музыкальный техникум. Из пятидесяти двух детей, которые пришли на конкурс, приняли только двоих — меня и еще одну девочку. Пела я на конкурсе песню «Смело, братцы». Пела полным голосом, нисколько не смущаясь тем, что меня слушает много людей. Я хорошо знала ноты, этому еще с пяти лет меня обучил отец.

Занятия в техникуме пошли довольно успешно. Особенно интересно было заниматься сольфеджио. У нас была замечательная нотная бумага на плотном картоне. На эту бумагу мы должны были накладывать металлические нотные знаки, таким образом писался музыкальный диктант. Получалась очень занимательная игра, во время которой дети хорошо усваивали музыкальную грамоту. Вскоре я уже безошибочно записывала ноты.

Мама попрежнему уделяла все свободное время мне и брату. Чем старше мы становились, тем труднее приходилось ей. Она должна была чинить нашу одежду и белье, перешивать, переделывать, убирать, топить, варить ужин, мыть посуду. Все она делала сама, мы же — дети — должны были только учиться.

Помню, какой был большой праздник, когда появился в доме белый хлеб. Мать не отличалась религиозностью, однако под пасху, решив побаловать ребят вкусным лакомством, она повела нас обоих в булочную и купила полкаравая белого хлеба. Его торжественно водрузили на стол и ели небольшими ломтиками, запивая не совсем сладким чаем. Это казалось очень вкусным.

Невольно приходит в голову сравнение, и я думаю: как хорошо, что теперь наши дети не знают этих «радостей» от простого белого хлеба! Как часто моя маленькая дочурка Таня отказывается даже от сдобной булочки.

Десяти лет я поступила в консерваторию. Здесь мне выплачивали стипендию — немного денег, а главное, выдавали продукты — постное масло, муку, крупу, пшено. Это было серьезным подспорьем для семьи. Помню, тогда мне купили туфли — настоящие фабричные кожаные туфли!

Детское отделение при консерватории вскоре закрылось, и меня перевели в музыкальный техникум имени Рубинштейна. Здесь я училась по классу рояля у профессора Страхова. Музыка меня теперь не так уж привлекала. За рояль я садилась без особой охоты. Особенно скучно было играть упражнения и гаммы. Мне нравились Шопен, Глиэр, Мендельсон, Баха и Моцарта я почему-то не любила. Садилась за рояль и играла не то, что нужно было для школы, а то, что нравилось самой.

Школьные занятия шли гораздо успешнее. Мне даже удалось пройти курс двух классов за год. Однажды летом мама, чтобы свести концы с концами, взялась «подгонять» к пятому классу двух учеников, и я вместе с ними в течение двух месяцев прошла курс четвертого класса.

В школьные годы я была загружена доотказа. Лето мы всегда проводили в городе. Маме приходилось давать «частные» уроки, и мы не могли выезжать за город. Только изредка я ездила к подруге на дачу. Это всегда было большим праздником.

Я росла, становилась серьезнее. Увлеклась биологией. В школе меня выбрали председателем биологического кружка. Большое влияние на меня оказала в то время преподавательница обществоведения Евдокия Андриановна Гуцолова.

Евдокия Андриановна была одним из самых замечательных людей, которых мне тогда приходилось встречать. Вот вкратце ее история. Во время Февральской революции, активной участницей которой она была, Евдокия Андриановна служила в земстве в небольшом уездном городке Медынь, Калужской губернии. В первые же дни Октября она отправилась в Москву, на курсы по подготовке работников для деревни. Окончив их, вернулась в Медынь, где организовала такие же курсы, а сама пошла работать в деревню. Здесь она встретилась с большевиками и с тех пор все время работала рука об руку с ними.

Евдокия Андриановна была активным организатором рабочего университета в Калуге, здесь же, в рабочем техникуме, она преподавала общественные науки, а затем долгое время работала пропагандистом-агитатором в агитпоезде. Она читала лекции о французской революции, о революции 1905 года, о борьбе за советскую власть. Много работала в частях Красной армии, одновременно преподавая в школах.

Из уст Евдокии Андриановны я впервые узнала, кто такие большевики и за что они борются. Никогда не забуду тех чувств, которые возбуждали во мне ее рассказы о зверских расправах белогвардейских банд с коммунистами и комсомольцами во время гражданской войны.

Евдокии Андриановне случилось жить в маленьком еврейском местечке Почеп, в Белоруссии, когда красный отряд защищал это местечко от белогвардейцев. Несколько комсомольцев попались в руки белых и были ими замучены и зверски убиты. Евдокия Андриановна рассказывала нам, что она видела изуродованные трупы этих комсомольцев, с вырезанными языками…

Эти рассказы возбудили во мне ненависть к врагам социалистической революции.

Евдокия Андриановна сумела заинтересовать своих учеников колхозным строительством еще тогда, когда колхозы только рождались. Она сама принимала активное участие в организации колхозов, много лет подряд вела в колхозах общественно-культурную работу и с увлечением рассказывала нам о том, какая прекрасная жизнь настанет в стране, когда в деревне будет ликвидирован класс кулачества и сельское хозяйство перейдет в руки колхозов.

Под влиянием ее рассказов я однажды построила у себя дома большой макет колхоза. Из картона и раскрашенных картинок я смастерила полный колхоз — с молочной фермой, огородом, полями, домами. Я сама играла со своим «колхозом» и при этом разговаривала вслух, воображая себя колхозницей.

У Евдокии Андриановны был прекрасный метод сближения со своими учениками. Она приходила к ним домой, принимала участие в домашних беседах, чтобы поближе познакомиться с характером детей и узнать обстановку, в которой они живут. У нас в доме Евдокия Андриановна была своим человеком. Мать рассказала ей о колхозном макете.

Евдокия Андриановна осведомилась, в какие часы обычно я занимаюсь своим колхозом. Однажды она вместе с мамой потихоньку от меня подслушала мои разговоры с колхозниками, с коровками, потом вбежала в комнату, закрыла мне руками глаза. Я ее сразу узнала. Я еще долго играла со своим макетом, колхоз разрастался, пока игра не была вытеснена более серьезными занятиями.

У Евдокии Андриановны я научилась работать самостоятельно. Этим ценным свойством педагога — приучать ребенка к самостоятельной работе — обладала и моя мать.

Мне стали поручать самостоятельные доклады сначала в классе, а потом и для всей школы — на вечерах и в торжественные революционные праздники. Этим я занималась с особым увлечением. Меня нисколько не смущало, что меня слушает несколько сот человек, и в двенадцать-тринадцать лет я уже делала большие доклады.

Окончив семилетку, я поступила в восьмой класс школы с химическим уклоном. Почему меня привлекла именно эта школа? Отчасти потому, что в ней учился брат. Кроме того, я считала химию наиболее живым из предметов, преподававшихся в школе. А главное, после окончания девятилетки с химическим уклоном легко было поступить на работу.

Мне было четырнадцать с половиной лет. Это был, пожалуй, самый тяжелый год. Работать приходилось непосильно много. С утра я уходила в школьную лабораторию, прямо оттуда — на уроки музыки, после обеда — снова в школу — на общеобразовательные занятия, а вечером до 11 часов — на теоретические занятия по музыке. Мать в этот период работала преподавательницей в школе. Ее школа находилась далеко, обед дома не готовили — обедали в столовых. Это была довольно суровая трудовая жизнь. Даже погулять было некогда. Всегда торопясь, бегала я из школы в техникум и обратно. Были у меня подруги, но часто встречаться с ними не приходилось, не оставалось времени.

В этот период я тяжело заболела воспалением среднего уха и паратифом. Слегла на два с половиной месяца в постель. Когда пришел врач и увидел расписание моих занятий, он категорически заявил матери:

— Если вы не хотите, чтобы ваша дочь потеряла память, — разгрузите ее от стольких занятий. Нужно выбрать одно: либо химия, либо музыка.

На чем же остановиться? Никто из окружающих даже представить себе не мог, чтобы я бросила музыку. Я неплохо успевала и уже играла сложные музыкальные произведения. Последней вещью, которую я разучивала в музыкальном техникуме, была фантазия Аренского для двух роялей, вещь сравнительно трудная. Матери очень хотелось, чтобы я продолжала заниматься музыкой. И, как знать, может быть, если бы она тогда настояла на своем, мой путь был бы совсем иным. Но я была уже «взрослой» и считала, что могу сама прокладывать свою дорожку. Мне предоставили самой выбирать между музыкой и химией. Я предпочла остаться в школе.

Жизнь стала складываться лучше. Брат, долгое время занимавшийся радиолюбительством, поступил на работу в радиолабораторию МГСПС. Он стал зарабатывать, и мама решила выехать с нами летом на дачу. Впервые за все наши детские и юношеские годы семья могла позволить себе такую роскошь. Место выбрали подешевле — довольно далеко от станции — в Ильинском, по Белорусской железной дороге.

Сколько радости доставила мне жизнь среди природы! Целое лето я купалась, удила рыбу, каталась на лодке. Обычно летом я много читала. В городе, бывало, мама усаживается шить, а меня заставляет читать вслух. Или сама читает, а я шью. По составленному заранее списку я брала в библиотеке произведения классиков и читала одного за другим. Так мать следила за тем, чтобы я всесторонне развивалась. Ведь зимой очень мало времени оставалась для чтения. В это лето я впервые вырвалась на волю. Книги были где-то далеко, я упивалась замечательной природой, с утра, до вечера все свое время проводила на реке. Впервые в жизни я вдоволь покупалась и пожарилась на солнышке.

Окрепшая и совершенно оправившаяся от болезни, я осенью вернулась в свою школу, в девятый класс, и снова с увлечением занялась химией. Кроме общей химии, мы проходили технологию, машиноведение, аналитическую химию, делали в лаборатории всякие анализы. В последний год меня особенно заинтересовала органическая химия. Много полезного мы получали от экскурсий на химические и стекольные заводы, на химические холодильники.

Подходило время поступать на работу. О вузе и разговора не было. Если бы на то пошло, уж скорее брату надо было дать возможность подготовиться в вуз; ведь, чтобы я могла спокойно окончить школу, он последние годы работал, забросив учебу.

Весной 1929 года я поступила на Бутырский анилино-красочный завод. Меня туда направила школа. Сначала работала практиканткой в лаборатории, а через полгода, после сдачи квалификации, меня назначили химиком-аналитиком.

Весь день я проводила на заводе, среди веселой, задорной молодежи. Это был прекрасный период моей жизни. С завода мы выходили гурьбой, с песнями, шутками. Приятно было сознавать, что я уже совсем взрослая, сама зарабатываю и могу работать самостоятельно.

К этому же времени относится мое увлечение театром. Мы много играли в заводских кружках. Играли клубные пьесы, кажется, неважные, — в них довольно примитивно изображались люди и современная жизнь, — но увлекались сценой мы здорово.

Семнадцати лет я вышла замуж и на некоторое время оставила работу.

Можно было бы вскоре вернуться обратно на завод, но я снова увлеклась искусством. У меня был хороший, свежий голос. Тетка, сестра моей матери, преподавала пение в ГАХН. Я стала учиться у нее. Никто из домашних против этого не возражал. Для мамы это означало, что ее дочь продолжает музыкальное образование, на которое было положено столько сил в детские годы. А когда у меня родилась дочка, родные были довольны, что я дома, не хожу на завод и могу все время уделять ребенку.

Но очень скоро я поняла, что одного пения для меня недостаточно. Я уже привыкла быть на людях, в коллективе. Сильно заскучала по работе. Совершенно неожиданно мне предложили поступить чертежницей в Военно-воздушную академию имени Жуковского. Чертить я научилась еще в школе. Нам часто приходилось вычерчивать там детали машин, схемы технологических процессов. Меня приняли чертежницей в аэронавигационную лабораторию Академии. Это и определило мой дальнейший путь.