Глава вторая Вечер грустных воспоминаний

Глава вторая

Вечер грустных воспоминаний

Прыжок в мастерство

Чигорин сидел в просторной, но неуютной комнате, которую старшины богатого «Немецкого собрания», объединявшего иностранных коммерсантов Санкт-Петербурга, снисходительно предоставили Обществу любителей шахматной игры. При основании общества в 1869 году оно занимало отдельное помещение, но из-за недостатка средств должно было бы закрыться, если бы не «счастливая» мысль президента общества об объединении с Шустер-клубом. Но – увы! – шахматистов, бедно одетых, тративших в буфете гроши, непочтительных к купцам даже первой гильдии, в «Немецком собрании» только терпели. Они это чувствовали и приходили лишь для игры в турнирах-гандикапах. Общество любителей шахматной игры снова дышало на ладан!

Михаил Иванович тоже редко здесь бывал, предпочитая заходить к «Доминику» или собирать друзей-шахматистов в своей скромной квартирке, недавно нанятой после женитьбы. Сейчас он пришел по необходимости: поделиться своими далеко идущими планами и посоветоваться с президентом общества.

Народу было мало. Два голландских купца чинно сидели за шахматной доской, глубокомысленно обдавая друг друга сигарным дымом и не спеша делая ходы. Поодаль какой-то почтенный бюргер пытался расставить на доске шахматную позицию, заглядывая в немецкий журнал «Дейче шахцайтунг», лежавший перед ним.

Чигорин был погружен в раздумья о пролетевших годах, о странной двойственности своей жизни, о молодой жене, которой он не мог обеспечить легкого, веселого существования.

Теперь это был сложившийся двадцатишестилетний мужчина в расцвете сил. Невысокая, стройная, изящная фигура в строгом черном сюртуке, по соображениям экономии надевавшемся лишь по праздникам или при посещениях чопорного Шустер-клуба. Тонкие, нервные руки артиста. Симпатичное, внушающее доверие, но почти никогда не улыбающееся лицо. Широкий открытый лоб, над которым волны зачесанных назад черных волос. Небольшая борода лопаткой. Выразительные, живые глаза, вспыхивающие при волнении или гневе, но чаще затуманенные скрытой печалью.

Тяжелые испытания выработали в Чигорине умение подавлять свой бурный, страстный темперамент, быть замкнутым и осторожным с посторонними, малознакомыми людьми. Но с близкими друзьями и искренними ценителями его таланта Чигорин становился простым, откровенным и, по свидетельству современников, прямо-таки обаятельным человеком.

Разные мысли проносились сейчас в его голове.

Жизнь проходит быстро, но дни ползут, как черепахи, в душной, скучной канцелярии, где коллежский регистратор Михаил Иванович Чигорин за свое скудное тридцатирублевое жалованье должен корпеть над «Журналом входящих и исходящих», над копированием казенных бумаг. Чигорин добросовестно отсиживает свой служебный день и лишь ждет, когда старинные стенные часы гулко пробьют «увольнительную» и он снова сможет отдать целый вечер любимой игре… нет, не игре! Искусству!

Три года прошло с тех пор, как робкий юноша переступил порог «Доминика». Спустя год он уже стал шахматистом второй категории и получал от Шумова и Шифферса вперед только пешку и ход. Еще несколько месяцев, и Шумов с гордостью напечатал во «Всемирной иллюстрации» выигранную им у молодого противника партию (первую, известную нам), в которой он чудом спасся от поражения. Причем по рассеянности или небрежности Шумов назвал партнера «Чигорец». Возможно, это было шуткой. Ведь Шумову, с присущим ему чувством юмора, вполне могло прийти в голову «обыграть» далеко не шаблонную фамилию противника и намекнуть на сходство Чигорина с черногорцем. А этому небольшому славянскому народу, героически боровшемуся против турецкого владычества, тогдашняя пресса уделяла много внимания. Не за горами была русско-турецкая война, начатая в защиту славянских народов.

А когда зимою 1874/75 года в Петербурге закончился большой турнир-гандикап, в котором первый приз взял Шифферс, а второй – Шумов, в той же «Всемирной иллюстрации» Чигорин прочел такие приятные строки:

«Третий приз достался молодому шахматисту второй категории Михаилу Ивановичу Чигорину, который в самое короткое время сделал блистательные успехи, и, к удивлению любителей, состарившихся в пятой категории и еще недавно побеждавших его в игре на равных, он сражается с ними теперь без коня, а с игроками первой силы – так-на-так».

Выражение «так-на-так» означало, что в этом турнире Чигорин, имевший формальное право получать от Шифферса и Шумова вперед пешку и ход, отказался от форы. Впервые проявилась гордая непрактичность Чигорина, который при получении форы легко бы взял первый приз, но предпочел потерпеть крупный финансовый ущерб в виде денежной разницы в призах, но быть на равной ноге с сильнейшими шахматистами столицы.

С тех пор Чигорин стал полноправным членом могучей петербургской тройки.

В 1875 году в русскую столицу приехал из Варшавы на двухмесячные гастроли известный международный маэстро Симон Винавер – человек любопытной биографии.

Польский еврей, коммерсант, в свободное время поигрывавший для развлечения в шахматы в варшавских кофейнях, Винавер в 1867 году отправился по торговым делам в Париж. Там как раз намечался международный турнир, третий в истории шахмат. Организаторы его, случайно познакомившиеся с Винавером, так были восхищены его игрой, что включили варшавянина в число участников в качестве представителя Российской империи. Винавер оправдал доверие, взяв второй приз – вслед за известным венгерским маэстро бароном Колишем. Позже они поменялись ролями: Винавер стал выступать в турнирах как шахматный профессионал, а Колиш отошел от шахмат и стал банкиром! Третий приз в парижском турнире достался будущему чемпиону мира Стейницу.

В Петербурге Винавер выиграл матч у Шумова со счетом +5, –2. Затем с его участием состоялся турнир сильнейших шахматистов столицы. Винавер, который был на тринадцать лет старше Чигорина и Шифферса и являлся для них европейским эталоном шахматного мастерства, поддержал марку. Он взял первый приз – выше Шифферса, Чигорина, Шумова и четвертого сильного петербургского первокатегорника Ашарина, через несколько лет переехавшего в Ригу.

Винавер был восхищен красивой и остроумной игрой Чигорина.

– Почтенный мой Михаил Иванович, вы прямо-таки феномен, надежда России! – сказал Винавер. – На смену знаменитому Петрову вырастает новый замечательный игрок! Это я, Симон Винавер, вам говорю! Между прочим, Петрова очень любили поляки, хотя он был приближенным царского наместника князя Паскевича-Эриванского, да и сам – тайным советником. Не шутите, третий чин империи! И все же Петров был прост и доступен и, можете себе представить, не притеснял ни поляков, ни евреев! Но слушайте самое интересное, господин Чигорин: при польском восстании Петров был захвачен в плен, и – что бы вы думали! – вождь повстанцев Лангович освободил Петрова, взяв с него честное слово явиться через две недели. Петров сдержал слово, но, представьте себе, нашел Ланговича в Кракове уже самого в русском плену. Петров позже отзывался о Ланговиче прямо-таки с благоговением!.. Однако я отвлекся. Так вот, Петрову не суждено было выступать в международных турнирах, их тогда почти не было, но вы, Михаил Иванович, должны! Уверяю вас, имя Чигорина прогремит в шахматном мире!

– Что вы, Симон Абрамович! – возразил Чигорин, – да кто ж меня, неизвестного шахматиста, пригласит в турнир?

– Об этом позабочусь я, – твердо сказал Винавер, – напишу европейским друзьям. Верьте Симону Винаверу, его слово – надежный вексель, и без процентов, хе-хе!

Забегая вперед, отметим, что Винавер сдержал обещание. По его рекомендации Чигорин был приглашен в Парижский международный турнир 1878 года (в котором, правда, не смог участвовать) и в следующий, где получил «боевое крещение» как международный маэстро. Винавер показал редкий пример великодушного, лишенного зависти покровительства сильному сопернику.

Одиноко сидя в комнате «шахматного общества», Чигорин вспомнил пророчество Винавера и вздохнул. Эх, если бы его начальство или даже сам господин министр услышал такой лестный отзыв об их подчиненных! Вот бы удивились! А скорее всего, не обратили бы никакого внимания! «Подумаешь, – шахматы! Настольная игра, вздор!»

Каково было отношение русского общества в те времена к шахматам, видно из того, что в 1880 году в Петербурге вышло в свет «Практическое руководство, чтобы правильно, верно, со всеми тонкостями играть без проигрыша в шахматы, шашки, бильярд, кегли, лото, трик-трак, домино, лапту, крокет и бирюльки»!

Сам Чигорин ощущал себя художником большого, но еще только зарождающегося искусства, получавшего все большее распространение в Европе и Америке. Чигорин казался себе властелином неведомого, фантастического мира, где в обличии королей, ферзей, ладей, слонов, коней, пешек шла напряженная борьба абстрактных идей, в которой один мощный ум побеждал другой.

Вот он сидит у края деревянной доски, разграфленной на 64 белых и черных квадрата. Перед ним – другой шахматист, но он не смотрит на него, не помнит даже, каков тот из себя, старый или молодой, высокий или низкий, породистый денди или разночинец, богач или бедняк, покрыто ли его лицо глубокими морщинами или время еще не оставило на нем следов, играет ли на лице небрежная полуулыбка или оно искажено гримасой недовольства. Но уже с первых ходов, спустя полчаса или час после начала борьбы, перед ним начинает вырисовываться настоящий облик партнера, вовсе не похожий на внешний: то смелый и энергичный, то бесхитростно прямолинейный, то лукаво притворяющийся наивным простаком, то поражающий знанием всех тонкостей шахматной премудрости, то удивляющий неожиданной глубиной замысла. Это лицо он запомнит лучше, чем школьные однокашники, просидевшие десять лет на одной парте, помнят друг друга. Он легко опознает партнера в очередной встрече за доской по манере разыгрывать дебют, вести атаку, по стремлению перейти в активную или глухую защиту.

Но для начальства Чигорин был только скромным исполнительным чиновником, выделявшимся не идущей к его положению честностью да хорошим почерком. Для сослуживцев Чигорин был «какой-то такой, чудаковатый, непрактичный, хотя в общем неплохой парень. Чистоплюй, правда: суют деньги просители, прямо сами навязывают „благодарность“, а он не берет. Вообще не от мира сего, хотя, когда надо помочь товарищу, – всегда первый. Вспыльчив немного: порой вскипит, как молоко на плите, но скоро отходит».

Для молодой жены, мещанскому кругозору которой был недоступен столь сложный характер, Чигорин – «милый Миша, красивый, умный, только без царя в голове, не желающий брать того, что само плывет в руки, и убивающий полезное время за бессмысленной игрой». «Я понимаю, – убеждала она мужа после медового месяца, – почему не поиграть после службы для отдыха в домино, в шашки, в дурачки, в шахматы, наконец, с хорошим знакомым, дома, за самоваром, возле жены, по зачем так увлекаться, что даже делом манкировать? И о деньгах не думаешь: есть ли, нет ли, тебе наплевать! Вот разве, когда будет ребенок, образумишься волей-неволей. Сама жизнь заставит! Подожду».

Чигорин снова вздохнул и покачал головой. Как различны его планы и чаяния жены! Что ж, со своей точки зрения она права. Как же быть? На что решиться? Он поело восторженного отзыва Винавера мечтает выступить на международной арене, получить признание, как маэстро. Сейчас 1876 год. Ему всего двадцать шесть. Он уже известен всем русским шахматистам. С каждым месяцем, с каждой неделей играет сильнее и уверенней. Первоочередная задача – победить самого Шифферса (Шумов уже стареет, он слабее) и прочно утвердить свое первенство в Петербурге, а затем в России, а потом… Зреют новые замыслы. Только вот проклятая чиновничья лямка, убивающая энергию, жизнерадостность, уносящая лучшие годы. За жалованье в тридцать рублей!

«Гроши! – размышлял Чигорин. – Даже у „Доминика“ можно игрой заработать куда больше. Но не хочу превращаться в мелкого профессионального игрока, зависящего от прихотей богатых неумелых любителей.

Играть все вечера с ними, давая фору, на ставку – значит губить талант, сушить мозг. На это, как Шифферс, я не пойду! Правда, и канцелярия не лучше, но это все-таки что-то твердое, надежное, государственная служба с обеспеченной пенсией в старости. Но ведь меня не интересует все это бумажное корпенье, прислуживанье к начальству. Тоска!..»

Чигорин встал и нервно прошелся по комнате. Вдруг его глаза радостно заблестели. Послышались знакомые тяжелые шаги, сопенье, и неторопливо вошел Шумов.

– Здравствуйте, здравствуйте, господин Чигорец-черногорец, простите за шутку. Вы хотели о чем-то со мной посоветоваться? Президент общества к вашим услугам. Здесь лучше, чем у «Доминика»: не так шумно для Шумова. Хорош каламбурчик? Народу полтора человека.

– Я желал бы, ваше превосходительство… – начал Чигорин, но Шумов предостерегающе поднял руку:

– Никаких «превосходительств»! Здесь беседуют не действительный статский советник с коллежским регистратором, а два шахматных маэстро! Наше искусство уравнивает людей. Демократия шахматной доски, ха-ха! Я для вас не генерал, а Илья Степанович, а вы не рядовой чиновничьих полков, а Михаил Иванович.

– Спасибо, Илья Степанович! – с чувством ответил Чигорин. Наконец-то хоть здесь он может забыть о чинопочитании, об осточертевшей своей доле!

– Разговор у нас будет, надеюсь, не короткий? И у меня к вам вопросы. Знаете что, пройдем в буфет, посидим и, как индейцы Майн Рида, за бутылкой «огненной воды» поговорим по душам.

Они прошли в просторный буфет и сели за уединенный столик. Бесшумный официант, видимо давно знакомый с привычками Шумова, принес бутылку «Вдовы Попова» – распространеннейшей тогда марки водки – и разнообразную закуску. Шумов налил две рюмки.

– Ну-с, за ваше, господин Чигорин. Чокнемся! За ваши успехи – блистательные! Скоро затмите и Шифферса и даже – чем черт не шутит! – меня, старика. Знаете, Винавер назвал вас гениальным шахматистом. «Комбинации Чигорина, говорит, красивей андерсеновских, а атакует он куда логичнее». Ха-ха! Отмочил! Слыхали, конечно, про немецкого маэстро Адольфа Андерсена? Сейчас он тоже старик, но голова! Не хуже нашего Петрова! Простой учитель математики из захудалого немецкого города и вдруг, неожиданно для всех, взял первый приз на международном турнире в Лондоне 1851 года, где все знаменитости, кроме русских, участвовали. Первый турнир в шахматной истории. Выпустил сборник интереснейших задач, – не хуже моих, ей-богу! В 1858 году, правда, проиграл матч юному американцу Паулю Морфи, но тот вообще был какое-то чудо природы, пока не свихнулся. Сейчас Морфи живет дома в Новом Орлеане под присмотром родных. Страдает боязнью пространства, один не выходит, в шахматы не играет, пищу принимает только от матери – боится, что его отравят. Конченый игрок! Андерсен же не только замечательный шахматист, но еще математик и филолог. Память сногсшибательная! Может целую песнь «Одиссеи» по-древнегречески процитировать без запинки, решает в уме любую сложную геометрическую задачу. Вот, берите пример, молодой человек! А вы небось забыли уже всю университетскую науку?

– И рад бы в рай, да грехи не пускают, Илья Степанович! Я ведь и не нюхал высшего образования. Куда мне, простому писцу, до «Одиссеи».

– Да? А я думал, судя по разговору и манерам, вы универсант. Вот что, дорогой мой Михаил Иванович, расскажите-ка о себе поподробнее. Мне надо знать. Может, придется писать о вас. И за границей и у нас спрашивают, что, мол, за новая звезда появилась на шахматном небосводе России. О вас, друг мой, заговорили даже в высшем свете. Но никто ничего о вас не знает. Даже Федор Федорович, что нас познакомил. «Таинствен, – говорит, – как Железная Маска», вы то есть. Так вот, как говорится в русских сказках: поведай мне, добрый молодец, счастья пытаешь аль от дела лытаешь?

– Не люблю я рассказывать о себе, ваше превосх… Илья Степанович. Тяжело вспоминать прошлое.

– Прошлое? У такого молодого человека? Иль проштрафились чем-нибудь? Меня не стесняйтесь. Я – тертый калач: и на море плавал, и по всей империи колесил, был и на коне и под конем. А теперь доживаю свой век: днем служба при особе министра – для чрева, вечером шахматы – для души… Ну-с, я жду.

За что избили директора

– История моей жизни несложна и незавидна, – медленно начал Чигорин. – Дед мой был николаевским солдатом. Двадцать пять лет фрунта отстрадал, а потом стал рабочим на Охтенских пороховых заводах под Петербургом.

– Знаю, – кивнул Шумов. – Бывал там, когда в морском ведомстве служил.

– Отец родился там же, кончил пиротехническую школу, стал старшим мастером, потом унтерцейхвартером – заведующим провиантским магазином, потом начальником школы, потом бухгалтером, под конец – правителем канцелярии, дослужившись до титулярного советника.

– Труженик! – восхищенно сказал Шумов.

– Женат мой отец был два раза. От первой жены имел сына – моего сводного брата Петра, который и сейчас на том же заводе работает. Старше меня на одиннадцать лет. Вторая жена, из крестьянок, моя мать Наталья Егоровна, умерла рано, когда мне было всего шесть лет. Вскоре за ней последовал и отец. Остался я круглым сиротою, только брат и тетушка Фекла Ивановна. Тяжко, Илья Степанович, в детстве лишиться и родителей и крова!

Шумов сочувственно кивнул и без слов налил две рюмки, придвинув одну Чигорину. Тот залпом осушил ее и продолжал:

– Девяти лет меня тетушка с помощью начальства из Пороховых определила в Гатчинский сиротский институт, основанный императором Николаем для осиротевших детей обер-офицеров и чиновников. Прямо скажу, не жизнь была, а кабала, мученье. Читали господина Достоевского сочинение «Мертвый дом»? Точь-в-точь про нас! Такая же каторга – только не для преступников, а для тех, кто ни сном, ни духом ни в чем не виноват! Если бы не добрые товарищи в детстве, а позже – не шахматы, утешавшие меня в юности, я бы с ума сошел или повесился.

– Ну, это вы преувеличиваете, – возразил Шумов, – знаю я эти закрытые учебные заведения. Не сладко там, а все же учат, кормят.

– «Учат», «кормят», – с горькой усмешкой повторил Чигорин. – Пожалуй, вы правы, если под ученьем понимать битье чем попало и за что попало. Истязали поркой, зуботычинами, карцером, в солдаты сдавали. Директор Доливо-Добровольский никого не боялся, так как крестным отцом одного из его детей был сам царь. Ну, крестным отцом или не крестным, про это знают лишь бог да жена Добровольского, а только муж держал себя так, будто ему море по колено. И инспектора подобрал подходящего – Игнациуса, подлинного палача. По субботам происходила обязательная всеобщая порка, а в остальные дни, – как вздумается. Некоторых в карцер на три месяца сажали!

– Черт знает что! – возмутился Шумов. – Хуже тюрьмы! И вы терпели?

Чигорин мрачно улыбнулся.

– А что можно сделать? Были отдельные воспитатели, которые заступались: Шуман Август Августович, Цейдлер Петр Михайлович. Он не так давно умер. Про него писали в «Гражданине», когда редактором журнала был сам Достоевский, что благодаря Цейдлеру в институте прекратились телесные наказания и отдача за малейшую провинность в солдаты, поднялся у воспитанников интерес к знанию. Но это далось ему не сразу и не легко, уже после моего ухода. Учили нас так, что в каждом классе сидишь по два года из-за побоев, из-за болезней, из-за бессмысленной зубрежки. Когда запомнишь не буква в букву «от сих до сих», а своими словами расскажешь, тогда кол или двойка!

Водка явно подействовала на Чигорина: обычно замкнутый и молчаливый, он стал словоохотливым и откровенным. Он налил себе еще рюмку и сразу выпил.

– Мы, ученики, были в сущности затравленным стадом, детьми-арестантами. Ни свету, ни радости! К тому же – пища. Стыдно сказать, чем кормили: кислым хлебом, тухлой жилистой говядиной, прогорклым маслом, суп и каша с песком и всяким сором. А если какой-нибудь смельчак пожалуется дежурному воспитателю, получит издевательский ответ: «А вы за пищу собственные деньги платили?» Многие болели чахоткой, воспалением легких после сидения в холодном карцере, золотухой, экземой и черт знает чем…

– Ужас! Ужас! – бормотал Шумов… – Нет, у нас в морском корпусе при всех военных строгостях ничего подобного не было.

– Закончилось мое пребывание в институте так, – глухим голосом продолжал Чигорин. – Девять с лишним лет я промучился в этой каторге. Мне стукнуло уже семнадцать. Был я только в пятом классе, всего их было семь. В начале февраля 1868 года Игнациус ни с того ни с сего запретил воспитанникам стоять на крыльце института. Чаша терпения переполнилась и готова была пролиться. Начался общий ропот. Атмосфера все накалялась. А 19 февраля был арестован и посажен Игнациусом в карцер воспитанник Власов за отказ поцеловать руку у издевавшегося над ним священника. Товарищи возмутились и выбрали делегацию (меня в том числе) для переговоров с директором. Пришли к нему вечером на квартиру. Доливо-Добровольский накричал на нас, отказал в освобождении Власова, пригрозив, что и его и всех нас отдаст в солдаты. Я не стерпел. В квартире был полумрак, только одна керосиновая лампа подле меня…

Чигорин замялся.

– И вы погасили ее, – догадался Шумов.

Чигорин кивнул.

– И директору влетело по первое число? – весело продолжал Шумов. – Одобряю! Это как у нас в корпусе с ябедами. Называется «делать темную».

Чигорин снова кивнул.

– Ну, дальше, дальше!

– Избив Доливо-Добровольского до потери сознания – все равно под красную шапку идти! – мы разбежались по закоулкам. Начался шум, гвалт! Свыше назначили комиссию для расследования. Всех учеников старших классов вызывали и задавали вопрос: участвовал ли в беспорядках и добровольно ли? Все, и я тоже, отвечали утвердительно. Лопнуло терпение! Никто не выдал ходивших к директору, а со слезами резали правду-матку. Комиссия просто не решалась протоколировать показания о гнилой пище, о побоях, карцерах, о зверствах Игнациуса и Доливо. Даже стала в тупик: как быть? Тогда приехал сам главноуправляющий четвертым отделением собственной его величества канцелярии принц Ольденбургский – родственник царя. Собрали всех воспитанников в зале. Он обратился к нам с речью, чтобы выдали «зачинщиков бунта». Я стоял ни жив ни мертв. Но все молчали, как рыбы, не поддаваясь ни на угрозы, ни на посулы. Тогда принц придумал подлую, но остроумную штуку. Отошел на другой конец зала, как раньше делал, когда в день рождения царя приезжал дарить конфеты, указал на себя и крикнул: «Дети! Кто меня любит – сюда, ко мне!» Ну, конечно, думая получить по конфете, ринулись, как бараны. Когда из всей толпы осталось человек двенадцать, принц крикнул: «Довольно!» – и, указав на оставшихся, меня в их числе, торжественно, медленно и страшно произнес: «Вот они – зачинщики!» И угадал!

Шумов вздохнул и налил две рюмки. Чигорин жадно выпил.

– Я подошел к принцу и говорю: «Как же так, ваше императорское высочество? Мы-то надеялись, что комиссия, назначенная вами, докопается до правды. Уж если директора стали бить, значит, невмоготу!» Принц посмотрел на меня долго-долго и ничего не ответил. И тут же подскочил Игнациус, весь зеленый, глаза круглые, хищные и прошипел: «Вы – Каракозов! У вас каракозовские убеждения»[1]. И нас арестовали.

– Как же вы все-таки выкрутились? – удивился Шумов.

– Кое-кто из учителей принял сторону воспитанников и доложил принцу правду. Да и сам он побоялся раздуть дело, чтобы все безобразия на божий свет не выплыли. Новые веяния начались. Гласность! Печать! Как бы не попасть под перо! Скандал вопиющий! Тянули, тянули расследование, судили-рядили и решили по-соломоновски. Так сказать, вничью. Пат! Доливо-Добровольскому предложили подать самому в отставку «по болезни», а нас, «зачинщиков беспорядков», помиловали и просто уволили из института. Даже выдали на прощанье «на экипировку» по шестьдесят рублей. Ну, и аттестаты, конечно. Мой был прямо-таки издевательским. В нем черным по белому прописано было, что воспитанник Чигорин за девять лет обучения окончил пять классов, оказав такие «успехи»: по русской словесности и латинскому языку – двойки, а по закону божьему – тройка! Черт знает что! Только по математике и французскому языку хорошие отметки были…

– И все же дешево отделались, – сказал Шумов. – При Николае не миновать бы вам зеленой улицы: прогнали бы сквозь строй раз десять, и каждый раз тысяча палок по голой спине! Верная и мучительная смерть!

– Вы правы. Тетушка Фекла Ивановна уж не знала, какому угоднику свечку ставить, – ответил Чигорин и вытер глаза платком. – Обратите, однако, внимание, ваше превосходительство…

– Илья Степанович.

– …на отметку по закону божьему – три! Подлость! Ведь никогда и нигде, как бы плохо ученик ни запоминал, меньше пятерки по этому предмету не полагалось ставить. Четверка – уже что-то из ряда вон выходящее, только за плохое поведение. А тройка – попросту «волчий паспорт». Наш поп заявил, что во мне нет христианского смирения (зачем, дескать, заступился за Власова), что я «наверняка нечестивец, не верящий в бога живаго и Христа нашего». А как я мог верить после того, что пережил?.. Много мне эта тройка навредила! Клеймо вольнодумца!

– Меня больше удивила двойка по русской словесности, – задумчиво сказал Шумов, – и то, что за девять лет лишь пять классов окончил. А речь у вас образованного человека – не впервые с вами беседую, – говорите логично, ясно, картинно, правильным русским языком.

– А я, ваше превосходительство, простите – Илья Степанович, сам себя образовал. Как вышибли из Сиротского института, поселился в домике тетушки, на Пороховых, и стал искать, чем жить. Семнадцатилетнему парню, да с таким аттестатом, на службу не поступить. Занялся, чем мог: и тетушке помогал корову доить, и молоко разносил, и огороды у соседей полол, и картошку копал, и дрова колол, и прошения по трактирам за гривенник сочинял, – там и водку пить научили, ведь не откажешь клиенту, – и знакомым отца – старым чиновникам – помогал деловые бумаги переписывать. Время у меня все же по ночам оставалось. Записался в земскую библиотеку, у знакомых тоже книги брал, русской грамматикой занимался, из языков, французского, немецкого, повторял, в общем – как все самоучки. Люблю читать, и не только Буагобея де Фортюнэ, Габорио или «Тайны Рокамболя», но и научные книги. Недавно вот прочел господина Сеченова сочинение «Рефлексы головного мозга». Конечно, не все понял, но удивительная книга. Человек объяснен во всем величии ума и воли своей! И стихи люблю. Бывало, увижу в библиотеке старый «Современник» со статьей Добролюбова, со стихами Некрасова, с юмористическим «Свистком» – так и бросаюсь, как волк на сырое мясо. Жаль, что прихлопнули – хороший журнал был… Да, так-то… А три года назад в Питер приехал искать счастья, стал заправским чиновником, первый чин получил, обещают скоро второй, недавно женился. Но не лежит душа к канцелярскому делу. Если бы не необходимость жить на что-то, не жена… Да и шахматы совсем меня зачаровали, только в них себя настоящим человеком почувствовал. Три года у вас да у Шифферса учился играть. Сколько я ему четвертаков за науку переплатил! Иногда не только без обеда, но и без бутербродов оставался. Но я поступал, как греческий философ: «Бей, но выучи!» И всем теперь говорю: спасибо! – и Шифферсу, и вам, и всем «доминиканцам».

Наступило молчание. Бутылка была пуста, закуски целы.

– Ну вот! – вздохнул Чигорин, – вся моя жизнь. Как видите – безотрадная. Потому и не люблю о своей юности рассказывать. Кровь кипит! И вам бы, Илья Степанович, не рассказал, если б не узнал вас как доброго, отзывчивого человека. Ценю, что не мелкого писца во мне видите, а младшего товарища. Пришел у вас попросить…

– Пожалуйста! Всегда готов. Много не могу, но сотню взаймы…

Чигорин покачал головой.

– Нет, взаймы не беру. Голодным буду сидеть, а просить не стану. Совета у вас прошу, хочу знать, одобрите ли вы мой замысел, как опытный журналист, как знаменитый, уважаемый всеми игрок, как президент Общества любителей шахматной игры.

– Слушаю вас, – сказал заинтересованный Шумов.

Мечты и надежды

Михаил Иванович откашлялся и провел рукой по волосам. В голосе зазвучали новые, бодрые нотки.

– В минувшие три года я много работал над изучением шахматной теории: дебютов, концовок, немало думал над тем, как вести атаку, защиту. Читал иностранные журналы: «Дейче шахцайтунг» и другие. Думал о шахматной жизни. Почему она бьет ключом в Англии или Германии, а у нас нет? Ведь людей, любящих шахматы, в России не меньше, чем в любой стране. Но сидят дома, как тараканы в щели. Возьмите наше Общество любителей шахматной игры. Пустота! Идут к «Доминику» охотнее, но и там лишь два–три десятка завсегдатаев. В Москве, в провинции такая же картина. А почему? Нет единого центра, нет органа, который теории учил бы, партии маэстро и задачи печатал, сообщал новости со всего мира о турнирах и матчах, помогал общению и объединению шахматистов всей империи. И я решил…

Чигорин остановился, перевел дыхание и торжественно произнес: –…издавать шахматный журнал, а потом…

Он снова перевел дыхание и проглотил слюну:

…постараюсь объединить всех любителей в Питере, Москве, и других городах во Всероссийский шахматный союз. Вот цель моей жизни!

Наступило длительное молчание. Шумов мысленно подбирал слова, убедительные и не слишком огорчающие молодого энтузиаста. Потом решился.

– Выбросьте эти фантазии из головы, – внушительно сказал он. – Выбросьте, если не хотите снова стать несчастным человеком.

– Почему? Почему???

– У нас общественная деятельность невозможна. Знаете, что писал ваш любимый Некрасов:

И погромче нас были витии,

Да не сделали пользы пером.

Дураков не убавим в России,

А на умных тоску наведем.

– Что вы говорите, Илья Степанович! Как можно не верить в наш народ? Он забит, невежествен, неорганизован, и сколько все же выдвинул блестящих деятелей в науке, в искусстве и даже в шахматах: Петров, Урусов, Винавер, Шифферс, Соловцов, вы…

Шумов поморщился: ему показалось бестактным упоминание его фамилии последней.

– Вы забыли на втором месте, после Петрова, поставить себя, – со скрытой насмешкой сказал он.

– Ну, и я. Так вы не одобряете, что я хочу себя целиком посвятить шахматам?

– Посвящайте! Уйдите со службы, ходите к «Доминику», играйте на ставку, вы легко заработаете четыре – пять рублей в день. Полтораста в месяц – это раз в пять больше вашего чиновничьего жалованья. Попробуйте выступить в международном турнире, я уверен, что и там возьмете приз. Создайте, как я, шахматный отдел в какой-нибудь газете или журнале. Иностранные маэстро так и поступают без зряшных хлопот. А об обществе всероссийском, о журнале шахматном бросьте мечтать. Никто все равно спасибо не скажет. И копейки вам не бросят, когда будете умирать в нищете под забором.

– Но я же хлопочу о всех шахматистах – от мала до велика! Если сплотить всех любителей России, создастся огромная аудитория для тех же маэстро, для их встреч: с местными сильными игроками в турнирах и матчах, с любителями – в сеансах одновременной игры. Создать, так сказать, почву для процветания шахмат. Наряду с другими культурными интересами – театрами, концертами – почему не насаждать и шахматы всюду? Народ оценит! То же и с журналом. Если его хорошо поставить, аккуратно выпускать, давать интересно чтение, материал для разыгрывания на доске, привлечь для начала хотя бы пятьсот подписчиков со всей империи, а там, глядишь, и больше, можно и на подписные средства жить. И себе и людям польза! Выходил же у нас лет пятнадцать назад «Шахматный листок». Я вчера просматривал этот журнал и хочу свой назвать так же… Преемственность…

Шумов жестом остановил размечтавшегося собеседника.

– Вы когда-нибудь работали в печати? Знакомы с техникой? Нет! А я работал и сейчас сотрудничаю. Нелегкое дело! Надо не только знать шахматную теорию и историю всесторонне, не только быть безупречно грамотным человеком, надо уметь писать литературно. Надо знать, как производится набор шрифта, уметь править корректуру, верстать, рассчитывать. Надо учитывать стоимость типографских работ – а за сложный шахматный набор втридорога дерут! – оплачивать стоимость бумаги, расходов по пересылке, переписку с читателями…

– Я научусь всему! Не боги горшки обжигают. День и ночь буду учиться, вычислять, корректировать, писать, бандероли клеить… Все!

– Допустим. А где вы возьмете подписчиков? Где деньги на издание? На что сами будете жить?

– Пока… буду служить, а все дело вести вечерами. Подписчиков привлекать буду. Повешу объявления здесь и у «Доминика» о выходе журнала, всем знакомым шахматистам расскажу, в Москву напишу, в другие города. И вас хотел просить сообщить во «Всемирной иллюстрации».

– Это-то конечно, но много ли вы при всем старании наберете подписчиков? Не любят у нас новизны! На большую подписку до выхода первых номеров и не рассчитывайте. И вот сразу убыток. Прогорите!

– На первые четыре номера в этом году денег наскребу. Кое-что скопил. Из маленького жениного приданого возьму сотни три. Заложу, что лишнее. Но почему непременно убыток? Выходил же «Шахматный листок» с 1859 по 1863 год?

– Да, выходил. Почти пять лет. И первый шахматный клуб тогда существовал. И второй. Рассказать вам всю подоплеку?

– Слушаю, Илья Степанович. С интересом! С огромным! Кому же знать, как не вам!

– Так вот, слушайте и поучайтесь.

Его окатывают холодной водой

Шумов приосанился, поманил лакея, заказал ему бутылку мадеры и сифон сельтерской воды. Неторопливо выпил стакан ее, видимо готовясь к долгому повествованию.

– Начну с себя. Я был флотским офицером. Потом высадился на сушу, чтобы подобно вам целиком отдаться шахматам, не бросая службы, разумеется. Одними шахматами и тогда нельзя было жить. Было мне двадцать восемь лет. Поселился в Петербурге, играл со знакомыми, подружился с Карлом Андреевичем Янишем, обрусевшим финном, математиком и шахматным теоретиком. Он на французском языке два тома анализов дебютов выпустил.

В 1852 году решили мы создать первый в Петербурге шахматный клуб во дворце графа Кушелева-Безбородко. Он и сам любил шахматы, а сын его, Григорий Александрович, о котором речь впереди, еще больше. Назвали клуб «Обществом любителей шахматной и военной игры». В числе учредителей были еще бароны Мейендорф и Фредерикс, князья Урусовы и Долгоруков, генералы Анненков, Корф, Розен, почетным членом – фельдмаршал князь Паскевич. Недаром английский шахматный журнал с восторгом сообщил, что в числе членов петербургского клуба сто фамилий первых чинов Российской империи. Знай наших!

Секретарем был Яниш, я ему помогал, чем мог. Вскоре из дворца переехали в специально нанятое помещение в гостинице Демута, потом на Конюшенную. Сочинили и издали «Новый устав шахматной игры», который был потом перепечатан в берлинском шахматном журнале и одобрен лучшими игроками мира.

Сначала в клубе бывало много народу, человек до шестидесяти даже. Заходили писатели Лев Толстой, Тургенев – в силу маэстро играет, ей-богу! – Панаев, Мей, Полонский. И все же не пошло дело! Пустел клуб от месяца к месяцу. Пришлось в его устав включить бильярд, домино, стали даже о карточных играх ходатайствовать, в чем, конечно, отказали. Лет восемь клуб формально проскрипел, а потом тихо погас, как свеча без воздуха. У меня с собою как раз «Шахматный листок» за 1859 год, принес, чтобы вернуть в библиотеку. Вот прочтите, что его редактор Михайлов писал о клубе… он и меня заодно ударил копытом.

Чигорин прочел:

«В последние два года Петербург совершенно охладел к умнейшей и благороднейшей из игр: шахматный клуб, так блестяще начавший свое существование, пустел с каждым днем и в настоящее время существует только по имени: шахматные журналы выписывались в столь незначительном количестве, что газетная экспедиция отказалась от доставки их.

Даже знаменитые наши шахматисты и те покинули славное для них поприще: Яниш весь поглощен математическими вычислениями и неумеренным чтением политических журналов; Урусовых почти никогда нет в Петербурге. Шумов, увы, играет в ералаш и ездит по маскарадам».

Чигорин засмеялся:

– Что такое «ералаш»?

– Это такая карточная игра вроде преферанса или виста.

– И вы вправду ездили по маскарадам?

Шумов пожал плечами:

– Тогда такая мода была. Повальное увлечение маскарадами. Чувствовал, что молодость уходит навсегда, и хотелось окончательно перебеситься. Да я не оправдываюсь перед вами и Михайловым. Шахматы – шахматами, но нельзя в них замыкаться.

– Расскажите о втором клубе, Илья Степанович.

– В 1862 году открыли второе Общество любителей шахматной игры. Старшинами были молодой граф Кушелев-Безбородко, профессор Вернадский и публицист Лавров.

– Лавров? – воскликнул Чигорин. – Тот самый? Известный народник? Помню. Читал. Он считает прогресс человечества результатом деятельности «критически мыслящих личностей». И я так думаю. И в шахматах так же обстоит.

– Не знаю, не читал и вам советую подальше держаться от всяких народников и социалистов, до добра не доведут, – продолжал Шумов. – Они вот все дело со вторым шахматным клубом испортили. Началось блестяще. На гастроли пригласили венгерского маэстро барона Колиша – играть матчи со мною и с князем Сергеем Урусовым. У меня Колиш выиграл шесть, а проиграл только две партии. Везло ему дьявольски, да и нездоровилось мне, ох, уж наш петербургский климат! С Урусовым Колиш сыграл хуже: две выиграл, две проиграл, две вничью. Народу в клубе было – хоть отбавляй! Но, к несчастью, стали приходить не только для игры, но и для разговоров на политические темы. И все люди, которые давно были на плохом счету у тайной полиции. Например, журналист Чернышевский, тот, что вскоре был арестован, подвергнут гражданской казни и сослан в Сибирь. Чернышевский, как придет в клуб, сядет за шахматный столик, расставит фигуры для отвода глаз и начнет с другим социалистом разговоры разговаривать, а не играть. Постоянно у нас бывали Некрасов, Писемский, Писарев, карикатурист Степанов, сатирики братья Курочкины, журналист Благосветлов – все, кроме Писемского, – народ аховый, люди неблагонамеренные…

– Но это и есть «критически мыслящие личности», лучшие люди России! – воскликнул Чигорин. – Их знает и любит вся интеллигентная публика.

Шумов сурово посмотрел на него.

– Молодой человек, если я, действительный статский советник, верноподданный государя моего, говорю, что это – люди вредные, не вам, коллежскому регистратору, мне перечить!

– Прошу извинения, ваше превосходительство, – холодно поклонился Чигорин, встав со стула, – разрешите распрощаться?

– Что с вами? Куда вы, Михаил Иванович?

– Вначале вы сами, милостивый государь, изволили подчеркнуть, – с холодным достоинством продолжал Чигорин, – что здесь беседуют не генерал с мелким чиновником, а два собрата по шахматному оружию. А сейчас вы меня осадили по-генеральски.

Шумов опешил, но, рассмеявшись, взял Чигорина за плечо и ласково усадил на стул.

– Экий вы горячка. Вспыхнули как порох! Что значит на Пороховых родиться! С таким темпераментом, батенька, трудно жить. Ну, ладно, не сердитесь. Выпейте вот рюмочку мадеры. Все это прошло и быльем поросло. Я к тому сказал о вредности этих писателей, что они не умели держать язык за зубами и в шахматном клубе нешахматные разговоры вели. Знакомый мой, жандармский полковник, рассказывал мне по секрету, что был донос, будто идея создания политического клуба под маркой шахматного пришла из-за границы от Герцена (знаете, что за птица?!), и что «на вечерах этого клуба собирались люди всех оттенков революционной партии. Главные члены шахматного клуба были крайней партии». Подлинные слова доноса! Вот! А потом начались пресловутые петербургские поджоги. Общее смятение умов! Правительство использовало обстановку и прихлопнуло клуб. 8 июня 1862 года в газете «Русский инвалид» появилось объявление санкт-петербургского военного губернатора, который признал необходимым закрыть, впредь до усмотрения, шахматный клуб, в котором происходят и из которого распространяются неосновательные суждения. Итого, жития клубу было всего пять месяцев!

Чигорин вздохнул, но решил вслух не высказывать свои мысли.

– Я и другие люди, которым дороги шахматы, а не якобинские словопрения, были недовольны писателями, – продолжал Шумов. – Спустя несколько лет я начал действовать сам. Нашел человека благонамеренного, сильного любителя Брандта, помещавшего в немецком шахматном журнале статьи по теории дебютов, игравшего много по переписке, составлявшего задачи, а главное – имевшего хорошие связи в министерстве внутренних дел. Он быстро провернул разрешение, и в 1869 году возникло теперешнее Общество любителей шахматной игры. Секретарем его был Брандт, я – президент, а почетным президентом, нашим, так сказать, высоким покровителем, дабы и про нас не подумали чего худого, по моему предложению избран был его императорское высочество государь великий князь Константин Николаевич, изволивший меня помнить по совместной службе в морском ведомстве, – с гордостью закончил Шумов. – Ему я посвятил «с благоговением и преданностью» роскошное издание своих скахографических задач. Да! Уж это-то шахматное общество из-за политики не прихлопнут!

Чигорин взглянул на дверь, ведущую в почти пустое помещение общества, и многозначительно улыбнулся. Шумов прочел его мысли.

– Да-с, немного – одна комната в «Немецком собрании», а все лучше, чем ничего. По одежке протягивай ножки. Мы, старики, сделали, что могли. Посмотрим, как вы – молодые. «Вы, нынешние, ну-тка!» Хвалится синица море зажечь, да…

– Вот и я говорю, – миролюбиво сказал Чигорин, – что одному человеку это не по силам. Нет множества, на которое можно опереться. Потому клубы и распадаются. А будь журнал, духовно объединяющий любителей всей империи, он бы помог сохранению и созданию клубов и положил бы начало Всероссийскому шахматному союзу. Журнал необходим! Был же «Шахматный листок», выходил аккуратно пять лет. И деньги на издание нашлись.

– «Деньги нашлись», – иронически улыбаясь, повторил Шумов. – Да, именно «нашлись»! Если вы, Михаил Иванович, где-нибудь в таинственном подземелье найдете золотой слиток с голову величиною, сможете хоть десяток шахматных журналов издавать – не прогорите!

– Кто же нашел золотой слиток?

– Бывает золотой самородок и в образе человека. Я уже упоминал имя графа Григория Александровича Кушелева-Безбородко. Потомок екатерининского фаворита, несметный богач, миллионщик и очень добрый и культурный человек. Но цену деньгам не знал – они текли у него, как вода! У него был роскошный дворец в Петербурге, где сначала устраивались шахматные вечера, а потом открылся шахматный клуб. А лето граф проводил в старинной дедовской усадьбе в Полюстрове, выходящей на Неву и окруженной огромным парком. Кушелев-Безбородко приглашал туда духовой оркестр и разрешал окрестным дачникам гулять в своем парке. Мало того! Он к ним высылал лакеев с подносами, уставленными блюдечками с мороженым, чашками шоколада, прохладительным питьем: лимонадом, оршадом, клюквенным морсом. Все это, конечно, бесплатно и буквально навязывалось всем желающим.

Иногда к публике в сопровождении целой свиты выходил и сам Кушелев-Безбородко – высокий, стройный, холеный человек с русой бородкой и добрыми голубыми глазами. Помню, как-то раз вслед за компанией на веранду вышел, пошатываясь, известный поэт Мей с графином вина в руке и, обращаясь к графу, окруженному цветником разряженных дам и кавалеров, произнес такой экспромт:

Графы и графини!

Счастье вам во всем,

Мне же – лишь в графине

И притом – в большом!

Кушелев-Безбородко не довольствовался избранным кругом друзей – светских знакомых или любителей искусств, а допускал к себе случайных, порою даже вовсе не знакомых людей. Графский дворец всегда был переполнен и напоминал восточный караван-сарай. Много о жизни графа мне рассказывал Афанасий Афанасьевич Шеншин. Был такой кавалерист – не то кирасир, не то лейб-улан, который увлекся писаньем стихов и стал известен как поэт Фет. Потом женился на миллионщице, и дурь из головы вылетела. Сейчас – богатый помещик.

Так вот, говорил Фет, к Кушелеву-Безбородко приезжал и даже ночевал, кто хотел, из многочисленной петербургской богемы. Даже не одни, а с любовницами. Можно было встретить наряду с известными писателями, поэтами, художниками, журналистами, шахматистами всякого рода темных личностей, включая спиритов, шулеров и прочую шушеру. Все это размещалось в огромном барском доме, бесплатно жило, ело, пило, играло в карты, каталось в экипажах графа, сидело, никем не звано, за его роскошным столом, объедаясь изысканными яствами и упиваясь редкими винами.

Дым стоял коромыслом! Некоторые наглые прихлебатели, пользуясь простотой и радушием графа, спьяну даже оскорбляли его. Вот уж правда: «Посади свинью за стол…»

Жену граф Григорий Александрович тоже подобрал подходящую: форменную транжиру! Писаная красавица. Выйдя за графа, она просто обезумела от нахлынувшего богатства и предалась самому необузданному мотовству. Четыре раза в день к ней приезжали модистки с новыми платьями. Потом она приказывала приносить себе прежние, надоевшие платья и расстреливала их из револьвера!

Природная фамилия ее была – Кроль. Получила воспитание в институте благородных девиц-дворянок, где «привлекла внимание» самого императора Николая. Пришлось срочно выдать «девицу» за гвардейца Пепхержевского. Муж вскоре умер, вышла за пожилого чиновника Голубцова, но в поисках веселой жизни бросила его. Встретясь на балу с Кушелевым-Безбородко, так очаровала его, что граф откупил Любовь Ивановну за сто тысяч рублей у второго мужа, добился развода и сам женился на ней.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.